Супруги Маркус – Шоша и Йони домой возвратились поздно, ближе к полуночи. Хотелось бы еще задержаться, подольше, уж очень славной была компашка – коллеги Шошины по оркестру. Да только сын один оставался, один в их новом огромном доме. Весь вечер душа была не на месте.
Проворно скинув плащ, Шоша вздела его на вешалку. Включая на ходу плафон, торшер, светильники, помчалась наверх, желая убедиться, что сын в постели давно. А если еще не спит – присесть у его подушки, поворковать с ребенком. Как вечер у него прошел? Не очень ли поздно их отпустили со школьной экскурсии?
Стуча и хлопая дверьми, перебегая из спальни в спальню, заглядывая в детскую, по кабинетам, Шоша снова возникла на верхней площадке, бледная и взволнованная.
– Леня, здесь Данички нет! – крикнула вниз. – Глянь на кухне, может, на кушетке уснул?
Дома супруги Маркус говорили по-русски, называя друг друга прошлыми именами.
Она увидела мужа, облитого ярким, слепящим светом, у телефона, на самом краю дивана. Обмякший, разбросанный, он странно лежал – с откинутой назад головой. Даже с площадки, издалека Шоша увидела меловую серость его лица и испугалась.
– Тебе дурно, Леня? Что с тобой, дорогой?
Он слабо пошевелился, с трудом оторвал голову от черной кожи дивана. Пустыми, бессмысленными глазами нашел ее наверху. Она держалась руками за лакированные перила.
– Роза, у нас несчастье, сойди, послушай…
А трубка телефонная у него в руке тем временем вещала:
“Чтобы прослушать все сообщения, наберите свой код и “решетку”. Чтобы прослушать только последнее сообщение, наберите код и “звездочку”. Чтобы стереть все сообщения, наберите…”
Шоша мигом сбежала вниз. Схватив трубку, уселась на диванный валик и принялась нажимать кнопки.
В душе у Йони стояла сейчас бездонная пустота, голое, сумеречное небо. И в этом небе носился один-единственный вопль: “За что, Г-споди?”
Шоша сидела к нему спиной. Он явственно ощущал, как спина ее каменеет, наливаясь ледяным холодом. Видел, как выслушав сообщение, медленно опустила трубку и спустя минуту хлопнула себя по коленям:
– Н-н-да!
“А может, она… – подумал Йони. – Может, и за ней какая вина?”
Так встречала удары судьбы эта сильная, мудрая женщина, без криков и без истерик, будто вечно жила ожиданием самого худшего, и Йони давно это знал.
“Н-н-да!” – сказала она, лучшая ученица двадцать второй самаркандской школы на выпускном торжественном вечере, лишенная золотой медали. Ни золотой, ни серебряной ей не досталось. Ей, Розе Бершадской, которой десять лет ниже пятерки учителя не ставили.
“Н-н-да!” – сказала она в кабинете Саидова, начальника городского паспортного стола, когда ей отказали в прописке. В ее же собственном доме, где родилась, выросла. По классу скрипки консерваторию кончила. И на год уехала преподавать. У черта на куличках, где-то в Нуреке, в горах… И вот вернулась в родной свой дом, в Самарканд. А тот ее выгнал – из кабинета вон. Город велев покинуть в сорок восемь часов.
“Н-н-да!” – сказала она, запрокинув голову в осеннее ненастное небо, когда опускали в могилу ее отца, реб Хаима-Йоселе, цадика и кабалиста, и десять евреев из синагоги “бухарим” забормотали “Эль-мале-рахамим”… Его столкнули с подножки на полном ходу трамвая, на спуске с Тезикова базара. Ветхий еврейский старик для них хуже падали – антисемиты пьяные, молоденькая шпана. За что? А просто так: за пейсы, за бороду, за ермолку. А может – и КГБ, вполне может быть…
“Н-н-да!” – говорила она, каждый раз получая в ОВИРе отказ. Шесть лет подряд, она и Йони: “Ваш выезд в государство Израиль считаем нецелесообразным…” Оба давно со своих работ уволенные, затравленные и голодные. Под пристальной слежкой, как под прицелом. Так и не ведая до самой последней минуты – куда им ляжет дорога: на Ближний или на Дальний Восток?
“Н-н-да!” – сказала она – уже в Израиле, в Иерусалиме, в самый разгар Войны Судного дня, когда пришли к ней девчушка и паренек, оба в солдатской форме, и сообщили, что рядовой Йони Маркус ранен в лицо и в ногу на плато Голан, под Кунейтрой. Нужна ли ей помощь какая? Медицинская, психиатрическая… На старой еще квартире, на Горке Лавровой, где Даник у них родился.
“Н-н-да!” – сказала она, стоя на Масличной горе, обратив лицо к холмам Иудейской пустыни, чтобы слез ее никто не увидел, когда опускали в могилу Акиву Маркуса, Йониного отца. Он умер от ран, старых военных ран. Он ею гордился, он почитал невестку свою за древний раввинский род – корни ее души. И Шоша всегда это знала. Ему нравился ее спокойный и строгий нрав, ее железная выдержка, холодная рассудительность. Не сыну, а ей однажды признался – где бы хотел лежать. И вот – она его волю исполнила, задействовав все свои связи и имя рода Бершадских. И лег он на Масличной горе, ногами к Храму. Чтобы воскреснуть и встать вместе с праведниками, пророками, мудрецами. Когда придет Мессия…
Шоша поднялась.
– Сейчас поедем. Я только выкурю сигарету. Все трясется внутри!
Оглушенный собственным безответным воплем в сумеречном пространстве, Йони молчал, даже не шевельнулся. Покуда не получит ответ, – он это отчетливо сознавал, – он так и будет пребывать в полной прострации, как зомби, с начисто отключенным сознанием. Без признаков собственной воли. И пусть им Шоша командует, пусть поступает, как ей угодно. Он ничего разумного ей не сможет сказать.
Они закурили.
Двумя руками Шоша сняла с тумбы тяжелый телефонный справочник.
– А может, радио сначала послушать? Может, в городе что-то случилось, автобус взорвался? Боже мой, ведь я же мать, с ребенком несчастье, а у меня за весь вечер не вздрогнуло ничего, просидела, как телка. Ну а ты, Леня, как твоя интуиция? Ведь ты же тоньше устроен, ты эти вещи чуешь лучше меня.
Нет, и ему интуиция отказала. Ни сердце, ни душу не проколола тревога: нормально пил, нормально закусывал. Даже парочку анекдотов стравил, про них же, про музыкантов. Легкая грусть лежала, правда, на сердце, неведомая печаль. Нынешней ночью он увидел во сне отца, и странным был этот сон. Весь вечер думал о нем, постичь пытался.
Сидит он будто у них во дворе, на зеленой лужайке – напротив ворот, – и ждет кого-то. Теплый, солнечный день, стрекочут кругом брызгалки. Кого он ждет – непонятно… И вдруг раскрывается настежь калитка, и входит отец: весь черный какой-то, худой, до крайности изможденный. В такое рванье облачен, будто собаки терзали. Он страшно отцу обрадовался, кинулся обнимать. И странная вещь его удивила. Вид синагоги в проеме калитки. Она напротив, через дорогу, – все верно! Однако ниже значительно. Ее никогда в проеме не видно, этого просто не может быть.
“Откуда ты, папа? – содрогаясь от жалости, спрашивал Йони. – Почему ты такой худой и черный, такой измученный?”
“Сынок, не спрашивай, я тяжело для тебя трудился! – отвечал отец, утопая в его объятиях. – Ты руку простер на самое здесь дорогое, вот и тебя наказать решили… самым тебе дорогим…”
– Алло, алло, приемный покой, больница? С вами говорит Шошана Маркус, мама Даниэля Маркуса, вы нам оставили сообщение. Мы только сейчас домой вошли, – говорила Шоша по телефону, вежливо и спокойно, без дрожи в голосе. И Йони ей удивился: до чего же она владеет собой!
– Будьте добры, могу ли я получить дополнительную информацию? Вы сказали, что это была авария, дорожная авария. Что именно произошло? В каком состоянии наш сын? Где, когда, в каком месте? Скажите откровенно. Вы можете все мне сказать. Алло, алло, приемный покой?
Исчезли вдруг небеса и гулкое эхо его вопроса. Пропали, будто рубильником отрубило. Он разом все понял. И почему приходил отец, и почему синагогу ему показали. Все вдруг связалось, стало пронзительно ясным. И обожгло душу горючим стыдом.
– Ну и стервоза же там сидит! Браха ее зовут. Спасибо, что имя еще назвала… – решительно встав и загасив сигарету, негодовала Шоша. – Скажите пожалуйста, она слишком занята! У нее, видите ли, нету времени даже дышать. Не может дать никакой информации! И умирайте себе со страху, если хотите. Все, Леня, едем.
Простой сапожник Акива Маркус был человеком далеко не простым. Он часто из Азии выезжал. На Украину, в Прибалтику, Белоруссию. К древним могилам и склепам, подолгу общаясь с душами великих праведников, и возвращался домой весь обновленный, излучая дивный свет и покой. Он верил в ангелов, он явно знался с ними, они ему помогали. Он знал устройство семи небес, законы высших сфер. Охотно мог рассказать, куда является человек по смерти своей. И как из памяти нашей там извлекают давно на земле забытое. Он любил повторять, что праведник – это тот, кто во всем оправдывает Всевышнего, ибо все происходит к лучшему, для исправления. И люди ему дивились: откуда в нем вера такая? “Это не вера моя, это я точно знаю! – отвечал им Акива. – В Б-га верит любая кухарка, а знают его немногие”.
– Вставай, дорогой, возьми себя в руки, – говорила Шоша. – И нервы побереги, нам предстоит встреча с самым ужасным, быть может. Поэтому… Езжай осторожно, умоляю. А может, лучше, чтоб я повела?
“Представь себе, – говорил отец, – человек приходит туда. Рано или поздно, мы все придем, еще никто из жизни не выбирался живым. И надо поэтому знать, что тебя ждет. В мире, где нет допросов и пыток, не делают очных ставок. Где нет судей и нет палачей, нельзя солгать, отвертеться… Ибо все устроено удивительно просто. Тебя приведут в огромный зал, наподобие кинотеатра, усадят в кресло. Ты оглядишься кругом и обнаружишь массу знакомых – полный зал людей, с которыми прожил жизнь. Все, с кем когда-то общался. О ком подумал только – хорошо или плохо, все они будут там… Погаснет свет, и станет крутиться фильм… Быть может, ты испугаешься, закричишь, чтобы фильм немедленно прекратили. А может, будешь глядеть с удовольствием, со спокойной душой. Либо просто молчать, наливаясь жгучим огнем стыда. Ибо фильм этот будет весь о тебе. Из твоей же собственной головы, из твоей памяти – вся твоя сущность и истина. И отказаться от этого ты не сможешь”.
Они вышли во двор. Белесые клочья тумана ползли над улицей, цепляясь за верхушки столбов. Светили в обрыв прожекторы. Здесь начиналось вади Кельт – в конце их улицы, застроенной виллами. С пальмами во дворах, с кипарисами и плакучими ивами. Левее, чуть ниже – синагога, новенькая синагога у них в поселке. Белокаменная, со стрельчатыми окнами. Во дворе были разбросаны кубы с кирпичом, обернутые в полиэтилен. Тесаный камень в кучках, горки строительного хлама. Увидев это, Йони вздрогнул, затрепетал, чуть было не вскрикнул.
Шоша спустилась к воротам – открыть их. А он застыл под черепичным навесом возле машины, слушая голос здравого смысла: будь его воля, будь он сейчас один… Э, нет, никуда бы он не поехал! Если сын еще жив, если Данику можно еще помочь, то только здесь, только сейчас. Упал бы на пол, на землю, и стал бы ползти. По грязи, по слякоти, как жалкий червь – на брюхе. И стал бы биться там головой. Кричать так, чтобы люди сбежались. Вся улица, весь их поселок. Пусть знают и слышат, пусть судят его и казнят. Ведь так еще говорил отец: каяться надо здесь, на этом, а не на том свете.
Но прежде, чем поползти и биться там о порог, надо все отволочь назад: эти балки фигурные, деревянные, эту красную черепицу, кирпичи брусчатки, ведущей от гаража к дороге. А что еще он украл под покровом многих ночей? Чудовище! Как взбрело ему это в голову – воровать?.. До чего он дошел! Все, все отволочь обратно: черепицу – этот навес разобрать, расколупать с дорожки проклятые кирпичи. Киркой и топором – немедленно!
Да, ну а Шоша? Бедная Шоша ведь знать ничего не знает. Подумает, крыша у мужа поехала. В обморок упадет. Нельзя ей сейчас открыться.
Он влез в машину, тихонько скатил ее на дорогу. С места они рванули вверх. Мотор еще не успел остыть. Йони включил отопление, им сразу стало тепло. Шоша закурила. Йони не имел привычки курить в машине. Зная об этом, она садилась всегда сзади и курила в окно.
– Надо проверить в доме все мезузы. Ты слышишь, Леня, – завтра же! Знаешь, кстати, как это делают? Снимают одну за другой и тут же проверяют. На этот счет существуют самые строжайшие инструкции: не оголяют дом даже ни на одну ночь…
Дорога была непростой. На горном крутом подъеме он вписывал тяжелую “Вольво” в бесчисленные повороты. В кромешной мгле фары выхватывали то обрыв, то нависшие козырьком скалы. За окнами моросила какая-то дрянь, Йони включил дворники. Он слушал Шошу, но мыслями был не с ней, все больше и больше погружаясь в далекие воспоминания.
Сейчас он увидел себя в Голодной степи, много лет назад, молодым инженером-картографом, в городе Янги-Ере, где писал свою кандидатскую. В глазах стояло палящее солнце, сухие выжженные дали, поросшие колючкой, полынью, перекати-полем. Будущий кандидат наук Леонид Маркус состоял в ту пору начальником маленькой экспедиции. Жили они в вагончике на краю города. Весь день таскались с ним по степи два паренька – с теодолитом, рейками, мерной лентой. Была полуторка в экспедиции, старенькая, расхлябанная. Служил шофер у него по кличке Шершавый, бывший блатарь, с желтыми фиксами и повадками камерного пахана. И не было в мире более несчастного и невезучего человека, чем их Шершавый. Вечно он что-то терял: деньги, документы, бумажник. Из кузова крали у него инвентарь, инструменты. Ни дня не проходило без поломок, проколов. Вдобавок ко всему, он запросто мог заблудиться в ровной, как стол, Голодной степи и вместо Янги-Ера укатить в дрожащее, как мираж, марево – в Джизак, Баяут, Мирзачуль. Вконец потеряв терпение, Йони решил шофера уволить. При свете тусклой лампочки, в душном, раскаленном за день вагончике – остались наедине.
– Нельзя мне парить шершавого, – пытался ему тот внушить. –Все из-за блядок моих. Поверишь, начальник, по телефону лишь позвоню, и тут же триппер хватаю. Ну просто чертовщина какая-то! А в Самарканде у меня жена, детишки… Ну, ты же умный мужик, начальник!
…Шоша опустила ему на плечо руку.
– Леня, потише езжай, не нервничай. Видишь – мигалка желтая? Тут пару недель назад была авария, именно в этот час.
Он сбавил скорость. Они осторожно проехали пустой перекресток. Снова рванули наверх. Шоша закурила еще сигарету.
– Где-то здесь, на Бар-Илане, живет удивительный рав, лучший в Иерусалиме специалист по мезузам. Не просто находит на пергаменте порчу, а говорит тебе – из-за какого греха случилась в доме болезнь. Из-за чего несчастье свалилось. Дурной ли глаз, проклятие, невезуха. Или же вообще – стоит твой дом на мертвых костях. Всякую нечисть видит. Он много, правда, берет, но я бы его пригласила.
“Этих следопытов только мне не хватало…” – подумал Йони. А память снова вернула его в далекое прошлое.
Когда в отказе они голодали, он шел в гастроном и запросто крал колбасу. Во всем их районе один был такой гастроном, на улице Высоковольтной, самообслуживания. Полно народу, давка и толчея, бесконечные очереди. Воровать было совсем не трудно. Особенно в холодные дни. Под куртку или пальто – парочку палок себе за ремень. А в кассе платил за мелочь: банку томатов, брусок маргарина.
Роза осведомлялась: откуда вдруг колбаса, богатство такое? А он ей врал: работу, дескать, нашел. Вагоны грузил. Или копал, говорил, на стройке. Ему и в самом деле время от времени счастье подваливало. Дворником в ЖЭКе, истопником, подсобным рабочим… Покуда не настигал звонок из КГБ. И вызывал директор: бери-ка ты расчет, милый, да сваливай. Показывал пальцем в потолок и разводил руками.
Там, на чужой земле, всякое воровство сходило с рук, словно с гуся вода.… Более того, ему неслыханно повезло однажды. Будто ангел-хранитель из капкана вытащил.
Взяли его в картонажный цех, в комбинат бытового обслуживания. Там клеили папки из искусственной кожи, лепили коробки, переплетчики, реставраторы. Целыми днями он ходил по городу и набирал заказы: в архивах, библиотеках. По фабрикам и заводам. В любое время минуя свою проходную свободно и беспрепятственно.
Каждое утро, прежде чем отправиться в город, он заходил на склад, и дядя Панарин давал ему штуку дерматина. Йони укладывал его в чемоданчик, где лежали его образцы, и выносил. Выручку делили честно и пополам.
“Товар ищи, товар ищи!” – выплясывал старикан Панарин, отбивая чечетку, гибкий и жилистый, вечно веселый. Спросил его Йони с хмурой озабоченностью, чего, мол, ты, дед, танцуешь да припеваешь, ловко так выкаблучиваешь?
– А ты я вижу, сынок, неграмотный вовсе, наказов вождей не знаешь! Какое первое слово нам Ленин сказал? “Товарищи”, верно? Кто не понял его – в обиде живет, а я вот – правильно понял, в точности следую указаниям партии и правительства.
По сей день Йони прекрасно помнит ту голубую штуку, крест-накрест перевязанную шпагатом. Помнит, как вышел из склада, попрощался с учетчицей Тосей, начальником цеха Забутой. Тот поднял на Йони красивую голову и странно так посмотрел. При галстуке был Забута, в нейлоновой рубашке, прекрасно сшитом костюме. Нормально вроде бы посмотрел, кивнул величественно, как император. А в душу что-то попало – опасное, нехорошее.
Йони вышел во двор, свернул по тропинке за угол. Зашел в уборную, заперся. Сидя на корточках над вырытой ямой, открыл чемоданчик и сбросил вниз дерматин.
В проходной его задержали – впервые за несколько месяцев: “Шмонаем всех, строжайшая установка!” – снять велели пальто, задрать рубашку и свитер. Открыть чемоданчик, естественно. И отпустили с миром. В полном недоумении.
В тот день он никуда не пошел, не поехал. Купил водки бутылку и вернулся домой. Лежал на диване и пил: “Жить в отказе и играть с огнем? Сунуть голову в такую ловушку! Дубина! Годков бы на десять сейчас загремел!”
А вечером, чуть успокоившись, протрезвев, поехал к отцу. “Папа, как поступить еврею, если он чудом избежал опасности?”
Удивился отец: “Такие пустяки разве Роза не знает? Дают в синагоге цдаку, в субботу вызывают еврея к Торе. Он произносит “биркат-а-гомель”.
Кандидат наук Йони Маркус чуть ли не сразу по приезде в Израиль устроился в Земельный фонд простым геодезистом – первое, что подвернулось. Изголодавшись по любимой работе, он всей душой мечтал о привычной жизни на свежем воздухе, вдали от людской суеты. На природе, между землей и небом. Где мысли твои текут, могучие мысли. Душа распахнута, и слышатся голоса – то ли ангелов, то ли демонов, то ли давно усопших предков. И кажется, что мир сотворен для тебя одного – пользуйся им и наслаждайся.
Еще он с радостью обнаружил, что ничего не забылось за годы безделья в отказе. Знания и сноровка остались. Легко и быстро освоил Йони инструмент, о котором в России даже не знали. Лазерный теодолит исключал необходимость в ленте – допотопной мерной ленте, и это приводило его в восхищение. И компьютер освоил.
Вскоре он понял, что ему неслыханно повезло. Геодезистов грамотных, с опытом, в Израиле было мало. Их почитали, как род священников. Какой, согласитесь, еврей станет дни свои проводить в горах и пустынях, как бедуин, как отшельник, рискуя сорваться в пропасть, подвергнуться нападению дикого зверя, быть застреленным или похищенным террористами?
Чуть ли не каждый день ему звонили архитекторы и подрядчики, кибуцники и мошавники; предлагали бешеные деньги за срочные проекты, обещая заплатить наличными. К величайшему своему удивлению, он обнаружил, что быстро и незаметно разбогател.
Каждое утро за ним приезжал Муса, его шофер и помощник. Они пили кофе, брали рейку, ящик с теодолитом, треногу, еду в термосе. Йони вдевал в ремень кобуру с пистолетом, они садились в джип и уносились из города.
Однажды Йони привез домой ягненка. Шоша удивилась, обрадовалась.
“Какой же ты умница, дорогой! Купил для сына, чтобы игрался?” – И он, забыв про все ее принципы, убеждения, честно признался: “Нашел! У Анатота, в скалах возле источника. Он, бедный, от стада, видать, отбился”.
Глаза у жены мгновенно сузились, из карих сделались желтыми, непреклонными. Она опустила ягненка на пол и отряхнула брезгливо фартук. “Это же чья-то собственность! Ты разве не понимаешь? Завтра же отвези назад. Тебе перед Мусой не стыдно?”
Назавтра, однако, он отвез барашка на бойню. Его там разделали, освежевали. Вернули мокрую скользкую шкурку, отдельно – косточки, мясо, и вечером Йони сготовил плов. Назвал гостей, как в старые, добрые времена. Роскошный плов из молодой баранины, отборных приправ. С зеленым чаем и ледяной водкой.
“Ты же состоятельный человек: не понимаю тебя, убейте – не понимаю! – пилила его за столом Шоша, не притрагиваясь к еде, становясь все более злой и хмурой. – Карты он сочиняет! Карты в Израиле пишет! А свою собственную так и не научился читать”.
C этого дня в душе у нее зародилось сомнение: все, что муж привозил домой, встречала молча, со скрытым презрением, чуя за этим что-то явно неладное.
Однажды привез он старинный меч эпохи Второго храма, меч Маккавеев, весь облепленный комками земли. Долго его в керосине отмачивал, смывая ржавчину. Выточил в какой-то столярке новую рукоятку и взялся повесить в салоне.
“Только не в моем доме! – категорически возразила она. – Отнеси в кладовку, там пусть валяется”.
В другой раз он приволок невероятно тяжелое колесо от древнеримской квадриги. Оно было в грязи, сильно попорчено тленом и временем. Зато со всею клепкой и ковкой, со всеми спицами на массивной оси. Суетясь и размахивая руками, радуясь, как ребенок, он говорил, что нашел его под Масадой, в каменистых солончаках. Заверял, что это украсит их дом, если поставить в углу, возле лестницы.
“Леня, такие колеса боком вылазят,– сурово и тихо шепнула она, чтобы Муса не слышал. – За это тюрьма полагается!” И бросить велела к забору, а в дом – ни за что не вносить.
Он перестал таскать всякую всячину с раскопок, когда терпение у Шоши окончательно лопнуло и впервые в жизни она взорвалась истерикой.
В тот раз они вязали ремнями обломок мраморной капители, намереваясь втащить во двор. А Шоша подошла к джипу. Тяжело дыша и потея, он говорил ей, что эту прелесть они нашли в Бейт-Лехеме, неподалеку от церкви Рождества Христова. “Сюда ты будешь горшочки с цветами ставить… Она, я думаю, с византийских времен! ”
И тут она взорвалась: “Земля Израиля принадлежит государству, болван ты этакий! И все, что в этой земле лежит… Да что за дьявол вселился в тебя?!”
Муса умчался на джипе вместе с мраморной капителью. Прочь от ее гнева. Домой – в Христианский квартал у Яффских ворот. Безропотный, исполнительный, Муса его был вынослив, как мул, и, несмотря на крест на груди, был все-таки человеком восточным. Свои отношения с миром он строил просто: человек человеку либо раб, либо господин. “Все остальное – фантазии, адони Юнус!”
Так же почтительно – “адони Юнус” или “наби Юнус” – обращались к Йони бедуинские шейхи, арабские пастухи и охотники, приветствуя его в палатках и прохладных пещерах, где укрывались они от полуденного зноя. Так величали его в глиняных хижинах потомки суданских негров, чьи деды и прадеды еще при турках строили железную дорогу Каир–Бейрут.
Шоша склонилась к его затылку. Он ощутил запах травы, исходивший от мокрых ее волос. Запах скошенной травы вперемешку с табачным ее дыханием.
– Нет ничего страшней неизвестности, – сказала она. – Помню, как точно так же летела я в Цфат. Когда пришли и сказали, что ты лежишь в госпитале. Два часа дороги – как пытка, сплошной кошмар. О чем я только не передумала… О чем не молилась… Пускай он останется без ноги, инвалидом. С изувеченным лицом. Какой угодно, Г-споди, но только живой, только живой… А сзади лежал твой отец и всю дорогу меня успокаивал: “Розочка, это Израиль. Здесь лучшие в мире врачи, первоклассная медицина. Все обойдется, ты не волнуйся, будет все хорошо! Сама не разбейся, езжай потише!”
Убедившись, что Шоша решительно настроена против любой старины в доме – глиняных плошек из Кумрана, щитов и дротиков, против облитых глазурью древних сосудов, даже против старинных монет и женских украшений, – он стал привозить яблоки, груши, бананы – битком набитые рюкзаки. Словом, ни дня без добычи.
Шоша молча ссыпала это в плетеные короба и корзины, молча же уносила в подвал, никогда не подавая к столу, не позволяя и Данику притрагиваться, и очень быстро все начинало гнить, издавая отвратительный запах, и Йони сам выбрасывал все на помойку.
“Леня, дорогой, ты болен, у тебя клептомания! – сказала ему Шоша однажды. – Сходи к врачу, тебе надо лечиться!”
Нет, клептоманом он не был – определенно! Пребывая подолгу один, томясь от мучивших мыслей, все чаще и чаще он заводил бесконечные разговоры с различными голосами в себе. “Земля Израиля, земля Израиля… Святая земля! Она, говорят, очищает, делает чудеса. Вот и попробуем испытать – украду и посмотрим, что из этого выйдет. Накажут меня или нет. Тогда и поверю!”
Шоша дышала ему в затылок.
– Чего ты молчишь? Ты тоже об этом молишься: лишь бы Даник был жив! Я правильно говорю? Всю дорогу об этом только и молишься.
Делая однажды закупки на рынке, он умудрился забыть между прилавками большую кошелку с продуктами, а вспомнил об этом уже дома, в полном недоумении от внезапного провала памяти. Потом вдруг исчезла зарплата в банке. То ли бухгалтер что-то напутал, то ли ошибка в компьютере. Все чаще и чаще стали надувать заказчики: чеки их возвращались, он ссорился с ними, грозился заявить в полицию. Теряться вдруг стали папки с бумагами, документы. Ну, в точности, как у Шершавого в Янги-Ере. Как будто нечисть какая…
Однажды им изрезали скаты на джипе, все четыре одновременно. Острым, как бритва, японским ножом. Случилось это неподалеку от поселка Текоа. Там, где в древности выбивали лучшее масло для храмовых светильников.
Тащиться пришлось в поселок, высоко в гору. Звонить в гараж, чтобы прислали тягач. А ехать ночью в места далекие и опасные никто не хотел ни за какие шиши. Пытаясь дознаться, кто им эту пакость устроил, он проклинал всех на свете. Трясясь от холода и от злобы, материл “Эль-Фатах” и “Хизбаллу”. А Муса его, этот покорный мул, ослица его валаамская, впервые разверз уста и неожиданно произнес: “Адони Юнус живет небрежно, неправильно. Он с Б-гом обращается, как со случайностью. Вот и Господь с ним обращается точно так же”.
В другой раз он подвернул стопу, растянул сухожилия. Он вообще прихрамывал – после войны, после ранения. Случилось это в глубоком ущелье, и Муса тащил его на спине по выбитым в камнях ступеням. И тогда, корчась от боли, он окончательно понял, почему Муса давно уже смотрит на своего босса с нескрываемой жалостью, как смотрят на человека глубоко несчастного и невезучего. «Я был на утренней службе и попросил причаститься, а также исповедаться абуне Джабра. Я все ему рассказал. Что ты, адони, мне и себе добавляешь лишние дни и часы. Что весь ты во власти зла и много в тебе дурных привычек… «Это плохо, Муса, очень плохо, – сказал мне абуна Джабра. – Оставь своего господина!»
Он приспустил немного окно, в машину ворвался сырой, холодный ветер.
– С Даником все в порядке! – сказал он Шоше твердо и убежденно.
Сердце ее на мгновение споткнулось, остановилось, затем забухало, застучало. Робкая, пугливая радость охватила ее. Она отпрянула, выпрямилась.
– Это что – телепатия? Ты это серьезно? Что же ты столько молчал?
– Сегодня ночью я видел во сне отца. Это у нас родовая примета: если приходит отец, если в доме беда…
Она снова к нему привалилась.
– Я плохо слышу! Ветер свистит, прикрой окно…
– Сижу я будто у нас во дворе на скамеечке. Теплый летний день. И вдруг распахивается калитка и входит отец, весь черный, худой, чапан на нем ватный, страшно изодранный. Я кинулся его обнимать. “Папа, – говорю, – почему ты такой измученный?” А он говорит: “Не спрашивай даже, я так тяжело трудился…” И достает из-за пазухи папку пухлую, толстую, и мне отдает: “На, – говорит, – это теперь твое!”
– Не понимаю: при чем же здесь Даник?
– Ты помнишь наш дом на Пушкинской? Наш дом и двор с виноградником, ворота наши большие? В ночь накануне суда к отцу явился мой дед – в точно таком же сне, такой же черный и исхудавший, и отдал папку: “Вот, сынок, дело твое, бумаги эти теперь твои!” …Я был на могиле деда в Бендерах. Еврейское кладбище посреди города, побитые все надгробия, заросшие мхами и папоротниками. Стою и читаю: “Здесь лежит реб Йонатан Маркус, радовавший Б-га и согревавший сердца людей”. Стою и содрогаюсь, как над собственной могилой. А отец мне, помню, рассказывал, что точно такой же сон приснился и деду моему в Первую мировую. Его, как ты понимаешь, звали Акивой, прадеда моего. Он с фронта удрал, скрывался в подвале. “Сынок, завтра придут из крепости, будут тебя искать!” …И тоже бумаги отдал в какой-то папке. Я же сказал, если в доме опасность смертельная… Когда я приезжал в Бендеры, видел эту крепость, по сей день стоит. На берегу Днестра, напротив Тирасполя. А дома дедова уже не застал, снесли его начисто.
Больше всего на свете Йони Маркус ненавидел больницы. Попадая в больничные стены, он тут же начинал нервничать, становился взвинчен и зол, начинал метаться: куда бы поскорей удрать.
Шоша встала в очередь к дежурной, Йони же отправился в соседний зал, где слонялось много людей и было сильно накурено. Вдоль стен стояли здесь автоматы с горячим кофе и холодными напитками. Он подошел к окну, протиснувшись между колясками, в которых мамаши качали младенцев. На улице моросило, каменная брусчатка сверкала лужами, в больших кадушках мотались под порывами ветра тонкие масличные деревца. Глядя на непогоду, Йони вспомнил отца, его черноту, худобу. Представил его сейчас, под этим дождем и ветром. И снова его обожгло стыдом. Как будто он выгнал его туда – в холод и непогоду.
Он оглянулся и увидел, что Шоша стоит уже у окошка дежурной. Он встал рядом с женой.
Браха оказалась стриженной наголо девочкой с двумя огромными серьгами в виде полумесяцев – хорошенькая головка на тонкой высокой шее. Стервой она вовсе не казалась. Курила и пила кофе, сидя напротив компьютера, и выглядела как взмыленная кобылка, и Йони ей хамство ее простил.
– Наша фамилия Маркус, – сказала Шоша. – Родители Даниэля Маркуса.
– Приехали на своей машине? – спросила неожиданно Браха.
Шоша слегка замешкалась.
– Да, у нас есть машина…
– Вот и отлично! – Браха тут же принялась хлопотать с компьютером всеми десятью пальцами. – Хирург вам даст заключение, и можете брать своего сына домой.
Вспыхнув и осветившись радостью, Шоша и Йони переглянулись. Их головы, склоненные над окошком, находились рядом, и они в губы поцеловались.
– Температура тела, анализы крови, мочи, снимки внутренних органов, костные снимки в целом – в полном порядке, все о’кей! – считывала с компьютера в бешеном темпе Браха. – На правую ногу наложена гипсовая повязка – слабый намек на трещину. Ждем снимки черепной коробки, последние снимки… Когда будете уходить, я дам вам выписку для больничной кассы. Все приготовлю в трех экземплярах: один для полиции, один – на случай судебного иска в страховую компанию. Он, кстати, там – мужчина, который сына вашего сбил. Сидит у его кровати. Идите, вам скажут, где их найти.
И Браха нажала на что-то возле себя. Двери в приемный покой, издав тихое гудение, разъехались перед ними.
– Вы на меня не сердитесь! – крикнула Браха вдогонку. – Сами видите, что здесь сегодня творится.
В приемном покое было стерильно чисто, бесшумно сновали врачи и медсестры. По обе стороны шли залы с высокими койками на колесиках. Часть коек была за занавесками. Там слышались стоны, шепоты, всхлипывания – происходили неведомые таинства, и Йони сразу сделалось дурно.
Они дождались, когда медсестра за стоечкой закончит разговор телефонный, назвались, и та отвела их в соседний зал, Указав на дальнюю койку в углу.
Они увидели сына, он спал с сердитым выражением на лице, и Шошино сердце облилось нежностью и умилением. У изголовья сидел мужчина, скрестив руки и ноги, и тоже, видимо, дремал. Сидел он к ним спиной, и Йони на куртке его увидел ирис Гильбоа.
“Так вот кого выбрали Данику в палачи! Почти коллегу”.
Неслышно ступая, крадучись, приблизились к кровати и встали над сыном. Разглядев его, успокоились окончательно: не было ран, синяков, ни даже царапин. Не проступали в лице следы внутренних болей. Шоша поцеловала его в лоб.
Он сразу открыл глаза и с тем же нахмуренным выражением сердито сказал:
– Вот, наконец, явились! Где вас так долго носит? Меня тут давно выписывать собираются. Черт побери, который час, мама?
Глядя восхищенно на свое сокровище, они молча ему улыбались, покуда он тянулся наверх, выволакивая из простыни загипсованную ногу. И сел, опираясь спиной на подушку.
– Вас тут и Семка ждет. Вот, познакомьтесь с Семкой, это он меня подцепил на джипе своем, он притащил в больницу.
Они подняли глаза на тут же вскочившего Семку – высокого, с соломенной шевелюрой и рыжими усами. На груди его куртки был тот же ирис Гильбоа – знак Государственной службы охраны природы.
– Да, Семка, ничего не поделаешь, – смущенно говорил он, пожимая Шошину руку через кровать. – Кличка с детства моя. На самом деле – Шломо Каши, – он пожал руку и Йони. Мы с Дани успели уже подружиться, он все мне про вас рассказал. Я, говоря по правде, представлял вас совершенно иначе.
“Чувствует себя виноватым, всем своим видом дает нам это понять, – отметил Йони. – Нормальный вполне мужик, нормальный еврей. А выбор пал на него. Кибуцник, конечно же…”
Шоша коснулась гипса.
– Болит, бедненький?
– Да ничего у меня не болит! – Взвизгнул он гневливо и замотал головой. – Везите меня домой, врачи тут одни маньяки, дебилы… И Семка тоже хорош! Кричал я ему, что в полном порядке, так нет же – сюда приволок. Здоровую ногу в дерьмо вот это одели.
Все трое стояли над ним и улыбались, обмениваясь взглядами: “Милый, глупый мальчишка, строит из себя героя…”
Семка обратился к Йони:
– Давайте найдем хирурга, я всех тут знаю уже. Последствий аварий почти никаких. Я, собственно, давно мог уехать, я ждал вас совсем по другой причине. Я что-то важное должен вам рассказать. Вы просто обязаны это услышать.
“Он видел отца! – тут же мелькнуло у Йони. – Весь возбужден, пережил какое-то потрясение. Хочет со мной поделиться. Да я и сам умираю от нетерпения…”
Они двинулись по коридору, уступая дорогу больным на костылях и в колясках, огибая кровати, которые везли санитары.
– А он ведь и дома ведет себя точно так же по-хамски, – жаловался Йони на сына. – И дело тут вовсе не в возрасте – “типеш эсре”[1]. Он попросту нас стыдится. Акцента нашего, нашей галутности. Дошло до того, что перестал приводить в дом друзей, одноклассников. Вы же сами обратили внимание: дает всем понять, что достоин лучших родителей.
Семка молча кивал, тряся роскошной своей шевелюрой, кусал пшеничные усы и выглядел так, будто это его во всем обвиняли.
– Друг мой, у вас замечательный сын. Не забывайте – он сабра! Моя ведь фамилия Соломин, я вырос в точно такой же семье – сабра в первом поколении. Живу в кибуце, на севере, а родители мои из России. Уроженцы этой страны, мы ищем свое лицо, образ другого еврея. Да, нас очень многое раздражает…
“Каши[2], Соломин, “соломенный Семка!”– сообразил Йони. – Он другом меня назвал. А если бы не отец, если бы история с Даником кончилась иначе? Он стал бы мне заклятым врагом. Убил бы его – это уж точно!”
Они нашли хирурга возле дверей рентгенкабинета. Баскетбольного роста, в сиреневом халате и в кедах, молоденький парень. Массивные очки ему придавали солидность. Похоже, для этого он их и носил – простые стекляшки. Теснился народ – солдат с окровавленными бинтами на голове, толстая пожилая арабка, несколько рабочих, похоже, таиландцев, едва достававших врачу до груди. Он извлекал из огромных конвертов снимки, свободно переходя с иврита на английский или арабский.
– Ваши, к сожалению, еще не готовы! – ответил он Семке. – Может – через десять минут, а может – и через час… Все бы хотели домой, никто не хочет оставаться в больнице. Но только мы решаем, когда и кого отпустить. И не ходите больше за мной. Будут готовы, мы сами вас найдем.
И снова ударил этот тягостный воздух смерти. Эти флюиды, осевшие в безднах памяти. Йони отступил к стене, чувствуя приближение обморока. С пронзительной ясностью увидел палату цфатской больницы, услышал стоны и крики, а в нос ударили запахи гноя и крови… И этот бой под Кунейтрой, танковый бой в Долине Плача.
– Давайте выйдем на свежий воздух! А можно и в кафе напротив. Кафе тут открыто круглые сутки.
Странную вещь он обнаружил в себе – после ранения, когда их подбили. Да, он не был никогда солдатом – тысячу лет. Он умирал и жил, умирал и жил – душа его не помнила ратного опыта. Да, он доблестно воевал, в бою под Кунейтрой никто не обнаружил в нем труса, никто не может его упрекнуть. Он тайну свою унесет в могилу. Внезапную меру ужаса за тысячи лет, за множество жизней.
На улице хлестал дождь: красную брусчатку и кадки с деревьями заливали потоки воды. Проезд во двор перекрывал шлагбаум с фанерной будкой. В резких порывах ветра держался настойчивый запах яблок, и Йони сразу почувствовал облегчение. “Глубокая осень, все-таки. Недаром говорили древние: воздух Иерусалима качают ангелы прямо из рая”.
Подняли воротники и поскакали по лужам – в открытую дверь напротив: аптечный склад, кабинеты техслужб, всегда открытая синагога. На входе их обыскали – нет ли оружия. И пропустили в кафе, где было тихо и пусто, ни единой души за столиками.
Витрины буфета были завалены детскими мягкими игрушками, букетами свежих цветов. Они заказали кофе покрепче, пачку лимонных вафель, пару баночек колы и сели возле окна. Чтобы сразу увидеть Шошу и Даника, если те вдруг появятся.
– Нет, я представлял вас совершенно иначе. И вас, и вашу жену. Мне Даник сказал, что вы каждое утро в синагоге, не нарушаете никогда субботы, в доме вашем кашрут. Я ожидал вас увидеть с бородой, с пейсами, – говорил Семка, подавшись вперед, глядя восхищенно на Йони, как на высшее существо. Стиснутые кулаки лежали на краешке белого стола, и Йони обратил внимание, как они вздрагивают и шевелятся, будто пульсируют.
– Я глупости выдумал, я понимаю, ведь вы же геодезист. Эти вещи несовместимы: жизнь на природе и эти одежды хасидские. А между прочим, слово “природа” и слово “Б-г” имеют в гематрии одно и то же значение. Синонимы, стало быть. За этим стоит великая мудрость. Святой язык – им мир создавался. Вот вы, например, наблюдая природу и все явления нашего мира, видите Б-га, я же, и мне подобные атеисты… Ну, не совсем атеисты, я бы сказал, прагматики, испытатели – называем Б-га природой, что, в сущности, одно и то же.
Йони загадал: “Если он видел отца, если случилось с ним нечто незаурядное, сверхъестественное, тогда и я откроюсь ему, чтобы не глядел на меня с таким обожанием, как на инопланетянина. В убийцы выбрали его по моей вине! Я должен все ему рассказать. Просить прощения, валяться у него в ногах…”.
– Много лет назад, – я буду с вами до конца откровенен, – я жил в Непале, в буддийском монастыре. Нас было трое друзей, мы отслужили в армии и отправились на восток за экзотикой. Эти монахи, ламы и гуру, они поражают тебя на каждом шагу, берут твою душу в плен. Ведь только чуда жаждет душа. Чудо, оно всего убедительней… Вернувшись, я основал в кибуце общину, первую, может быть, буддийскую общину в Израиле: восточная философия, нирвана, йога.
Буфетчик принялся протирать их столик, и без того безупречно чистый. Легонький, смуглый старик, он сонно двигался, молча остановил тряпочку у Семкиных кулаков, и тот их снял. Поставил им кофе, сгрузил с подноса все остальное. Взял деньги и молча ушел. Они сделали по глотку, глазами показав друг другу, что кофе высшего класса.
Йони перевел взгляд на дальнюю стену, обложенную красным мрамором, сплошь в именах. Сотни столбов имен. Евреи, пожертвовавшие деньги на больницу в Святом городе.
“Милосердные, сыны милосердных! – вздохнул он. – К такому кофе сигарета просто необходима”.
– Йони, перед вами сидит человек, коснувшийся сегодня Б-га, еврейского Б-га! Случилось то, о чем я мечтал. И в детстве, и в армии. Я понимаю – то, что я расскажу, будет против меня. Вы можете заявить в полицию, подать на меня в суд… Я торопился домой, летел на бешеной скорости. Я, кстати, инспектор, говорил ли я вам? Старший инспектор Северного округа. А все совещания – в Иерусалиме, в главной конторе. Темно, дорога скользкая… А я за восемьдесят-девяносто. Даже на повороте, где Даник выскочил… И чудо случилось, явился мне лик Б-жий. А ведь именно это аргумент каждого скептика, испытателя: если мне Б-га покажут, если сам я его потрогаю да пощупаю…
Йони ушам не верил своим: до чего у них все сходилось! Именно этого он и хотел, именно этого добивался.
– Я никогда не сбивал людей, вы слышите, Йони? Случалось, налетал на коз, овец. Ночью, завидев фары, сами знаете, животные вдруг кидаются… Однажды столкнулся с мулом. Рослый, могучий мул. В нем весу было с полтонны. На скорости гораздо меньшей, чем сегодня с Даником. И он издох. Буквально на глазах. Весь передок у джипа всмятку: и крылья, и бампер… Йони, я говорю вам, вы – святой, другого нет объяснения! Или жена ваша – праведница. Или приставлен к Данику ангел. А может – заслуги предков? Вам приходилось слышать такое: заслуги предков, заслуги отцов?
Еще бы! Только сейчас он представил себе, какую работу отец проделал, какие силы задействовал.
Глядя на хлещущий дождь в окне, вскипавшие лужи, Йони увидел заплеванный пол в Кировском райсуде, рядом с Алайским базаром, – весь в окурках, зашарканный пол. Отца за перилами между милиционерами, судью на высоком стуле под гербом Узбекской Советской Социалистической Республики, а по бокам от судьи – народных заседателей, мужчину и женщину, наряженных, как на свадьбу.
Тяжкие статьи обвинения зачитывал прокурор. Их было много. За самую легкую – длительный полагался срок. Эксплуатация чужого труда, спекуляция, изготовление фальшивых печатей, хранение и скупка сырья “в особо крупных размерах”… Он плохо запомнил бесконечную череду свидетелей: перепуганных базарных торговок, сапожников-инвали-дов, узбеков из дальних и ближних аулов – кожевенников. Все они от отца кормились. Зато запомнил внезапную вспышку необъяснимого чуда – приговор суда: денежный штраф и год условно. И кинулись все обниматься.
Вечером, в тот же день, за грандиозным пиршеством Йони пытал отца:
“Да неужели ты в это веришь? Какую папку он мог принести, какие бумаги?”
“Сынок, он горы перепахал. Когда-нибудь ты это узнаешь”.
– Йони, вам это больно будет услышать, я понимаю. Я тоже отец: это ваш сын, ваша плоть и кость. Но вы обязаны это знать, для этого, собственно, я вас и ждал. Случилась масса странных вещей, необъяснимых! Удар был убойный. Я думал, джип развалится. Увидел ребенка над головой, он кувыркался в воздухе. Первая мысль: бежать! Шоссе пустынно, кругом ни души, никто не видел аварии – темень кромешная. Как будто бес за рулем, а не Семка Каши, инспектор. И тут я впервые взмолился. Не Будде, не Магомету и не Иисусу Христу, а Б-гу нашему – Авраама, Ицхака, Яакова… Вы помните, Йони, это место в Торе, в самом конце “Хайей Сара”? Как после смерти праматери нашей Авраам еще раз женился – на Ктуре, и та родила ему сыновей. И отдал Авраам все, что у него, – Ицхаку, а сынам Ктуры дал подарки и отослал на восток, в землю Кедем”. И знаете, Йони, как толковали это в Непале? Истинные знания Авраам передал Ицхаку, ими владеют евреи. Сыновьям же Ктуры достались “подарки”. И с ними ушли они на восток – в Тибет, Индию, на Памир, где основали свои религии. То, что зовется сегодня восточной мудростью.
“Не так все просто в этой истории, – думал Йони, радуясь тому, как легко читается “карта”. – Ко мне его пристегнули – заблудшую Семкину душу. Теперь понятно, почему он здесь… Да, но где же отец, когда отец появится? Если Семка не видел отца…”
– Короче, взял я к обочине, затормозил. Вылез из джипа и пошел назад. Искать на асфальте кровавый мешок костей. Все, что могло от ребенка остаться. И тут он кричит мне с газона, из-за кустов: “Маньяк!.. Дебил!..” – отборные эти словечки, что модны у них сейчас.
Йони увидел в окно жену, Даника на костылях. Ветер рвал их одежду, они заслонялись от хлестких плетей дождя, беспомощно оглядываясь по сторонам.
Йони вскочил, замахал им руками. Семка тоже поднялся.
– Вы уезжаете, Йони? Взгляните хотя бы на джип – ни вмятины, ни царапины. Вы просто обязаны это увидеть. Как будто руки кто подложил.
– Я знаю, я верю! – отвечал Йони, торопливо убирая на поднос чашечки, блюдо с обломками вафель, комочки салфеток. – Это действительно руки! А вы ведь не курите, Семка, я верно вычислил?
– Что же вы раньше не спросили? Конечно, курю! – остановился и вытащил сигареты. – Я ведь еще не пришел в себя. Весь в тумане…
– Спасибо, не стоит, в машине я не курю.
Была глубокая ночь. Скорее – ближе к рассвету. Семейство Маркус возвращалось домой. Даник спал на заднем сиденье, укрытый пледом. Йони вел машину осторожно – чтоб не потревожить сына. Шоша сладко зевала, с наслаждением ощущая, как тело ее наливается тяжестью и покоем.
– Завтра же, слышишь, Леня, пойдешь в синагогу и дашь цдаку. И с мезузами смотри не забудь, это страшно важно.
Цдаку – это само собой, тут отстегнет он по-царски, сколько Шоша позволит. А как поступить с наворованным? Нет, не станет он крушить беседку, не будет громить черепицу и кирпичи. В Торе ясно сказано: возвратить владельцу ущерб втрое, всемеро. Он все, что украл, на десять помножит и в банк занесет. На счет синагоги. И на счет каблана. Не сразу, а помаленьку, частями. Чтоб Шоша не догадалась. Не стоит ее огорчать. И с делом этим будет покончено.
Дождь иссякал. Йони выключил дворники. Вспомнились слова пророка: “И были в те дни чудеса в Ерушалаиме: ночью лили дожди, а солнце светило днем…”