РАСКОЛОШМАТИТЬ СВИНА!
Папа не захотел купить мне куклу Барта Симпсона. Нет, мама как раз хотела, но папа не согласился. Он сказал, что я и так избалованный ребенок.
– И с какой стати мы будем ему покупать Симпсона, – сказал он маме, – стоит ребенку пискнуть, и ты перед ним навытяжку стоишь. Еще папа сказал, что я не умею ценить деньги и если я не научусь этому сейчас, то когда же? Дети, которым запросто покупают Бартов Симпсонов, вырастают хулиганами, которые грабят киоски, потому что они привыкли, что все, что они хотят, они тут же получают.
Вот. Так вместо Симпсона он купил мне глиняного поросенка с прорезью в спине.
Значит, теперь со мной все в порядке, и я уже не буду хулиганом. Вот.
И теперь я каждое утро должен выпивать стакан «Шоко», который я терпеть не могу. За стакан «Шоко» с пенкой (бр-р-р!) я получаю шекель, а без пенки – полшекеля. Но если меня сразу после этого стошнит, так я не получаю ничего. И честно заработанные тяжким трудом деньги я опускаю в поросенка, и когда его встряхнешь, он грохочет. А когда в поросенке будет столько денег, что он перестанет грохотать, я получу Барта на скейтборде. Это воспитательно, папа сказал.
Мой Свин очень симпатичный. У него холодный пятачок, и он улыбается, когда опускаешь в него шекель, и когда опускаешь полшекеля – тоже. Но самое классное, что он улыбается и бесплатно. Я назвал его Песахзоном, по имени человека, который жил в нашем почтовом ящике, и папа никак не мог снять с него наклейку. Песахзон вовсе не похож на другие мои игрушки – он гораздо спокойней, безо всяких огоньков, пружинок и батареек, которые там внутри протекают. За ним только нужно смотреть, чтобы он со стола не спрыгнул.
– Песахзон, осторожней, ты же глиняный, – говорю я ему, когда вижу, что он стоит у края стола и смотрит вниз; а он улыбается и ждет, чтобы я его взял на руки.
Вот. Я просто балдею, когда он улыбается, – только ради этого я выпиваю каждое утро «Шоко» с пенкой – чтобы дать ему еще шекель и увидеть, как он улыбается. Я тебя люблю, Песахзончик, больше, чем папу и маму. И я тебя всегда буду любить. Даже если буду грабить киоски. Если ты спрыгнешь со стола, ты мне больше не друг.
А вчера папа поднял Песахзона, стал трясти его изо всех сил.
– От этого у него болит животик! – сказал я.
– Он уже не гремит. Ты знаешь, что это значит, сынок? Это значит, что завтра ты получишь своего Симпсона на скейтборде.
– Ладно, папа, только перестань трясти Песахзона, он же себя плохо чувствует из-за этого.
Папа поставил Песахзона и пошел звать маму. Через минуту он вернулся – одной рукой он тащил маму, а в другой держал молоток.
– Ты видишь, Ривка, я был прав. Так ребенок научится ценить вещи. Правда, Йоав?
– Конечно, правда, но причем здесь молоток?
– Это тебе, – папа вложил молоток мне в руку. – Только осторожней.
– Конечно, осторожней, но при чем здесь молоток?
Я был очень осторожен. Через несколько минут папе надоело, и он сказал:
– Ну, разбей уже свою свинью!
– Песахзона?!
– Ну да. Разбей его. Тебе положен Симпсон, ты его честно заработал.
У Песахзона была грустная улыбка Свина, который понимал, что его конец близок. Да пошел к черту этот Симпсон, если я ради него должен разбить голову лучшему другу!
Я вернул папе молоток:
– Не нужен мне никакой Симпсон.
– Ты не понимаешь, все нормально, это воспитательный процесс. Давай я расколочу это для тебя.
Папа уже занес молоток. У мамы были испуганные глаза, а Песахзон смотрел на меня с надеждой – если я его не спасу, ему конец. Я вцепился папе в ногу, его рука с молотком осталась висеть в воздухе:
– Я хочу добавить еще шекель. До завтра. После «Шоко». И тогда уже разобьем. Честное слово.
– Еще шекель? – улыбнулся папа и положил молоток: – Ты видишь, я развил у ребенка сознательность.
– Сознательность, конечно сознательность. Завтра.
У меня в горле слезы стояли.
Когда они вышли из комнаты, я обнял моего Песахзончика сильно-сильно и слезы сами у меня потекли. Песахзон ничего не сказал, только дрожал всем тельцем у меня на руках.
– Не волнуйся, – прошептал я ему, – я тебя спасу.
Я ждал, пока папа закончит смотреть телек и пойдет спать.
Я тихонько перелез вместе с Песахзоном через окно.
Мы долго шли в темноте, пока не пришли к заросшему колючками пустырю.
– Свины ужас как любят пустыри. Ну просто умирают по пустырям. Особенно – по пустырям с колючками, – сказал я Песахзону и опустил его на землю. – Тебе здесь будет хорошо.
Я ждал, но он ничего не ответил, и когда на прощанье я потрогал его за пятачок, он лишь грустно посмотрел на меня.
Он знал, что больше меня не увидит.
Никогда.
Взведен и на предохранителе
Араб стоял на перекрестке в десяти метрах от меня, с лицом, покрытым куфией, делал оскорбительные жесты и кричал «Голани[1] – пидар!» с тяжелым арабским акцентом:
– Как дела, Голани? Твой рыжий лейтенант вчера не сильно трахал тебя в задницу? У тебя уже нету сил меня догнать? – Он расстегнул штаны и достал член: – Ну что, мой член недостаточно хорош для тебя? А для твоей сестры? А для твоей матери? А для твоего друга Абутбуля? Как его дела? Он себя хорошо чувствует? Нужно вызвать вертолет, чтобы его забрать. Как он за мной бежал! Пол-улицы пробежал, а потом выдохся. И его башка раскололась, как арбуз.
Я вскидываю автомат на плечо, целюсь в него.
– Стреляй, пидар, – он распахивает рубашку и показывает на свое сердце, – сюда стреляй, ну!
Я снимаю предохранитель и задерживаю дыхание, как положено перед выстрелом. Он ждет минуту, его рука на паху. Он выглядит безразличным. Его сердце там, под кожей и ребрами. Он как раз у меня на прицеле.
– Ты в жизни не выстрелишь, трус. Ты думаешь, что, если ты выстрелишь, твой рыжий лейтенант перестанет трахать тебя в задницу?
Я опускаю ствол. Он делает непристойные движения:
– Ну, ладно, я пошел. Пидар. Встретимся завтра. Когда ты завтра дежуришь? С десяти до двух? Я приду.
Он повернулся и пошел в один из переулков, но вдруг остановился и ухмыльнулся:
– Передай Абутбулю привет от ХАМАСа, мы просим прощения за каменный блок, который свалился ему на голову.
Я быстро вскидываю автомат и беру араба на прицел. Рубашку он уже застегнул, но его сердце все еще мое. И вдруг кто-то сильно толкает меня сзади. Я падаю в песок и вижу над собой лейтенанта Эли:
– Ты что, Крамер, с ума сошел? Что ты стоишь здесь с автоматом навскидку как идиот? Это что тебе – дикий Запад, где можно запросто пулять в кого угодно?
– Да я вовсе не хотел стрелять, я только хотел его попугать.
– Попугать? – Эли хватает меня за ремень бронежилета. – Так расскажи ему сказку про джина. А ты же направляешь на него ствол, и предохранитель у тебя снят!
Эли отвешивает мне оплеуху.
– Эй, твой рыжий тебя сегодня не будет трахать, – слышу я, – рыжий, влепи ему еще одну от меня!
– Ты должен научиться не обращать на это внимания, – пропыхтел Эли, стоя надо мною, – ты слышишь, Крамер, – он перешел на угрожающий шепот, – ты должен научиться относиться к этому спокойно. Если я еще раз увижу тебя вытворяющим такие фокусы, я лично позабочусь, чтобы ты пошел под суд.
Ночью кто-то позвонил из больницы и сказал, что операция прошла не очень удачно и что Джеки Абутбуль останется на всю жизнь полностью парализованным и будет вести бессознательный образ жизни, как растение.
– Главное, что мы должны научиться класть на них, – сказал я Эли, – будем класть на них, как Джеки.
– Оставь свой выпендреж, Крамер, – сказал Эли, – ты думаешь, что меня не волнует, что произошло с Абутбулем? Он был и моим другом – не только твоим. Ты думаешь, что мне не хочется взять сейчас джип и прочесать дом за домом, выволочь их на улицу и влепить каждому пулю в голову? Но если я это сделаю, я буду выглядеть так же, как ты. Понимаешь? Нет, ты ничего не понимаешь.
А я-то вдруг начал понимать – гораздо лучше него.
…Араб стоял посреди улицы в десяти метрах от меня с лицом, закутанным куфией: «Привет, пидар!»
– Доброе утро, – процедил я.
– Как дела у Абутбуля, пидар ? Ты передал ему привет от ХАМАСа?
Я снял бронежилет и бросил его на землю. Снял каску.
– Пидар, у тебя что, мозги вылезли после того, как тебя рыжий оттрахал?
Я разрываю санпакет и обвязываю бинтом все лицо, оставляя лишь щели для глаз. Беру автомат. Проверяю, все ли на месте. Беру двумя руками за ствол и вращаю над головой. И вдруг бросаю в него. Автомат летит и падает посредине между нами. Теперь я – как он. Теперь и у меня есть шанс победить.
– Это тебе, – кричу я.
Он растерян. Но бежит к автомату. Я бегу ему навстречу. Он успевает первым. Но я одержу победу, ведь сейчас я – как он. А он с автоматом – как я. Пусть его мать и сестра трахаются с евреями, пусть его друзья попадают в больницу и превращаются в растения.
Он стоит напротив, как пидар, с автоматом и ничего не может сделать. Как я могу проиграть?
Он поднимает автомат. Я в пяти метрах от него. Он отпускает предохранитель, целится в меня и нажимает на спуск. И лишь тогда до него доходит то, что я выяснил за последний месяц: этот автомат – дерьмо. Три с половиной кило лишнего железа. С ним ничего невозможно сделать. Я подхожу к нему раньше, чем он успевает выпрямиться, и даю ему в морду. Он падает. Я подымаю его за волосы и срываю с него куфию. Его лицо напротив моего. Я изо всей силы бью его мордой о бетонный столб. Раз, второй, третий. Посмотрим, как его рыжий трахнет его в задницу.
Перевел с иврита Марьян Беленький
- “Голани” – элитная боевая часть Армии обороны Израиля. ↑