Владимир Френкель

Рецензии на книгу Беллы ВЕРНИКОВОЙ и новый номер журнала «22» (№№ 110-112)

Белла ВЕРНИКОВА. «Звук и слово» – Иерусалим, Филобиблон, I999

В этой книге есть стихотворение «Бездомные стихи», а я бы назвал его «Бездомные сны», или даже «Рассказ о бездомных снах». Потому что стихи-сны именно рассказаны, нам о них повествуют, а существуют-то они сами по себе; тем не менее, собранные вместе, они и составляют реальную жизнь, такую уж, какая есть. Никто не живет «от и до», по порядку. Прошлое и настоящее совмещаются, сосуществуют. То, что было, не менее реально, чем то, что есть.

А «рассказ» – потому, что в стихах везде присутствует интонация повествователя. Верникова не боится повествовательного тона. Она сны не воссоздает, а именно рассказывает, например, намеренно подчеркивает в самом стихотворении, что размер его напоминает другой, и так как это не очень хорошо, то:

Сменив размер, вплетая рифму,
продолжу. Ночи через две
мне снился сон, и в нем реальный,
во сне на редкость материальный,
мне снился дом…

В одном ряду и тем же повествовательным тоном – и почему надо поменять размер, и описание сна, и описание дома…

Одному из стихотворений («Венчик йоты») предпослан эпиграф: «Не сравнивай: живущий несравним…». Автор и не срав­нивает: ни живущих друзей, ни погибших родных, ни прошлых времен, ни нынешних, ни прошедшую Россию, ни теперешний Израиль. Не сравнивает, не хочет оценивать – что лучше, что хуже, просто рассказывает: вот было так, и так тоже, и ничего не исчезло. Эта ничего не судящая нота – самое привлекательное в стихах Беллы Верниковой.

…и даже не в жалости дело, а в том,
что счастлив, не надо и спрашивать,
и если помянет, так только добром,
а если забудет, не страшно.
«Вальс сорок пятого года»

Она часто чуть ли не дразнит читателя, сопоставляя, скажем, очередной возвышенный эпиграф, на этот раз «Не верь, не верь поэту, дева» и нарочито неуклюжее начало стихотворения:

Одна девушка любила поэта,
она перечитала все пять его книжек
и любила сравнивать его портреты,
вырезанные из суперобложек.
«Про любовь к поэту»

Из противопоставления поэзии и как бы прозы, из «чуть ли», «едва ли не», «как бы» и рождается поэзия.

Но, к сожалению, не всегда. Не всегда у автора присутствует умение поставить точку. Тогда чудесные прозаизмы грозят перейти в скучное перечисление. А что сказать о таком стихотворении, как «Тесная история»? Только то, что едва ли стоило зарифмовывать старый еврейский анекдот («пустите козла») – разве что для еврейского календаря на русском языке. Но поэзии не получилось: нет тайны.

А тайна может присутствовать везде, например, в стихах, начинающихся с едва ли не мещанской картины:

Хочется доброй спокойной любви
в пахнущей теплым печеньем квартире…
А дальше?
Что нам мешает, как хочется, жить?
Ведь по отдельности, к счастью, знакомо
и ощущение теплого дома,
и пониманье, куда же нам плыть.
И, наконец:
Цельности хочется. Флейта, играй!
Разве что музыка ржавчину снимет,
мир не взорвется, милый обнимет,
вольному воля – спасенному рай.

Так, не утрачивая нечрезмерной интонации повествования, поэтическое слово набирает натяжение, вплоть до конечного выдоха.

А какая энергия сжатой пружины в стихотворении из одной фразы, которую не закончить, не задохнувшись, а только выдохнув на последнем дыхании. («Алия первая, вторая, третья и т.д.») Кажется, это одно из лучших стихотворений на русском языке о той стране, куда мы все пришли с разными волнами алии.

Эту безумную жизнь разрешив
не повседневным ее отбываньем
в заданных рамках, а свет потушив
за униженьем, забвеньем, изгнаньем,
стену пробить обескровленным лбом,
сделать себя из наружной лепнины,
в зрелых годах помышляя о том,
как бы не хлебом, а телом единым
выжить на выжженном теле земли,
принадлежа к большинству из евреев,
если такое сумели затеять,
то отступиться уже не могли.

Тут нет дежурных восторгов об обретенной «родине». Нет, страну еще надо найти, выстрадать, каждому по-своему.

Книга оформлена изящно, во вкусе библиофила и художника (макет Леонида Юниверга, иллюстрации Ефима Гаммера). Но хотелось бы несколько слов сказать о Приложении, в которое: включены переводы стихотворений Беллы Верниковой, взятые из двух ее книг, вышедших на английском. Разумеется, я не против того, чтобы стихи переводили на английский и все другие языки… И издавали. Может быть, я просто отстал, но в первый раз вижу, чтобы в своем поэтическом сборнике автор печатал те же стихи и в переводе. Все-таки это книга, а не рекламный буклет. Ах, да и сама Верникова это прекрасно знает:

Не сообщишь на прочих языках,
того, что и по-русски не сложилось,
тем, чья судьба никак не наложилась
на твой покой, недоуменье, страх.

ЖУРНАЛ «22», №№ 110-112

«22» – старейший русский журнал в Израиле («Время и мы», правда, выходил раньше, но впоследствии переместился в США, а потом в Россию) – журнал серьезный, хотя и не охватывающий всей литературной ситуации. Но одному журналу это и не под силу.

№ 110 открывается пьесой Ирины Двосиной «Прам-па-папам», построенной по правилам актерского капустника – мило, смешно, иногда остроумно; по-своему любопытна повесть Петра Межурицкого «Крайняя плоть», рассказ Ицхака Орена «Пуговица» выглядит изящно, не побоюсь сказать – профессионально, хотя там как будто нет ничего особенного: почти мистическая история с обыкновенной пуговицей, и толковать эту историю можно и так, и этак, а можно вообще не толковать, как и советует автор – каждый, кто наслаждается игрой, вправе также наслаждаться чтением рассказа, если он ему по душе. Но наиболее интересный для меня материал в этом номере – статья Дмитрия Хмельницкого «Концептуализм глазами реалиста» – о современной живописи. То, что давно следовало бы сказать, но сказано так ясно, кажется, впервые: современный российский «нонконформизм» есть оборотная сторона «соцреализма», то же идеологизированное искусство, и даже еще более, ибо современному концептуалисту для строительства своих инсталляций даже и художником быть необязательно, достаточно выразить «идею» – ну, например, об «абсурдности мира». Из искусства уходит собственно искусство, что же остается? Правильно: идеология. То есть более или менее удачное объяснение изобретенной конструкции. Подобное искусство не может говорить само за себя, без истолкователей, без рекламы и маркетинга. Что и произошло.

«Прелестный вышел парадокс. Героические советские нонконформисты десятилетиями боролись с продажным и лживым советским официальным искусством за искусство бескорыстное, свободное и независимое. Победили. Вышли на рынок. И зависли на нем»  (Д. Хмельницкий).

Дело тут не во внешних обстоятельствах, а в принципиальной антихудожественности, крайней идеологизированности создателей «инсталляций» и «концептов», большей, чем даже у соцреалистов – те все же должны были уметь рисовать.

Автор отвергает преемственность современного авангарда от подлинного, 10-х, 20-х годов.

«То искусство было традиционным по мышлению, то есть просто живописью. Оно не замешивалось на социальном протесте, идеологии, требовало вполне традиционной подготовки и серьезной работы…»

А это уже о современных нонконформистах:

«Путь к званию художника-нонконформиста оказывался коротким и быстрым. Он не требовал долгой подготовки, ни даже особых способностей – только смелости». «Фактически, концептуализм возродил традиции передвижников с их убежденностью в примате идейно-социального значения искусства над пластическим».

Любопытная мысль, хотя очень уж для концептуалистов обидная.

Когда я с тоской прохожу по залам современного искусства в Израильском музее в Иерусалиме, меня посещают сходные мысли. Вообще-то эти вещи бывают неплохо, остроумно придуманы, но остроумная выдумка еще не есть искусство. Гораздо ближе этому – китч.

И это относится не только к живописи. Китчем отдает от «иронической» поэзии, от бесконечного постмодернистского ёрничанья и стёба. Уже скучно.

Хмельницкий определяет это очень точно:

«Но душа просит. Подготовленная душа просит хорошего искусства. Неподготовленная – просит красивого. Дезориентированная удовлетворяется китчем».

Опубликованный в № 111 «Полет бабочки» Нины Воронель – продолжение ее романа «Ведьма и парашютист», расшифровка дневника немецкого террориста. Дневник читает герой «Ведьмы» израильтянин Ури Райх. Написано интересно, не оторвешься, а по нынешним временам это немалое достоинство.

Примечательность номера – поэма Михаила Генделева «Палата мер и весов». Поэзия подобного, раскованного, рода мне не слишком близка, хотя вчуже я могу ее оценить. Стихи обладают мощной тягой, буквально тащат читателя за собой.

в палате
мер моих и весов
звон малиновый эталон

солдатам бесплатно так за пятак
а девочкам
за талон
от входа с лопатой наискосок
посетителям от нуля часов
именно этот и есть

песок
и маятника
кусок.

и я спустился
как за водой
на площадь Не-Помню-Каких-Святых
и
прохожие чередой
коты
огня открывали
рты

Недоброжелатель, конечно, может сказать, что в этих стихах трудно отыскать смысл, но это вовсе не так. Отрывистые, якобы первые попавшиеся, а на самом деле точно бьющие в цель слова и фразы, как бы подхватывающие друг друга, ничего лишнего – отличный стиховой текст, как сжатая пружина. Точность и сила. Все же есть замечание. Поэма кончается лихой непристойностью пополам с кощунством. Сейчас и то, и другое настолько расплодилось в русской печатной продукции, что куда оригинальнее было бы без этого обойтись.

Журнал «22» традиционно предоставляет трибуну для публицистики. В этом сила, но одновременно и слабость. Все-таки литературный журнал способен переварить не все.

Очень интересна статья Дениса Соболева «О поэзии», однако ей, скорее, место в научной филологической периодике. Но прочесть советую. Интересны и многие другие статьи. Но иные скорее наукообразны и мнимо многозначительны. Вот цитата:

«Значит, рационалистическое преобразование субкультуры принятия решений является, в частности, существенным фактором улучшения психологического состояния россиян и важнейшим психологическим аспектом оптимизации интеграции репатриантов в израильское общество». (Уф! Так и хочется сказать: «Ему б чего-нибудь попроще бы…») Это из статьи Олега Савельзона «Шок перемен и культура рационального принятия решений». Статья о проблемах одновременно России и Израиля, с многократным повторением слова «судьбоносно». Опыт, однако, подсказывает, что жреческие интонации и ученый язык не обязательно соответствуют глубоким мыслям.

Хочу отметить интересную гипотезу Розы Ляст в ее статье «Где распинали Иисуса?» Вывод автора – распятие Иисуса из Назарета могло произойти в Кейсарии, но никак не в Иерусалиме. Доказательства не бесспорны, но интересны.

Портит статью другое: соединение чисто исторических доказательств и гипотез и явно идеологической приправы. Никто, конечно, не обязан христианство любить, но сочетание идеологии и науки никогда науке не шло на пользу. Здесь это выразилось в недоказуемой и антиисторической гипотезе автора, что христианские «догматики» (кто это такие?) специально «перенесли» место распятия в Иерусалим, чтобы «обрызгать кровью Иешуа еврейский народ». Этакий мировой антиеврейский заговор. Сама же гипотеза Розы Ляст, повторяю, интересна.

 В №112 наиболее значительная публикация – повесть, «Клуб студенческой песни» Сергея Каледина. В ней действуют те же герои, что и в предыдущей повести из цикла «Коридор»: Роман Бадрецов, Вовка Синяк (в прошлой повести убитый, в этой – «воскрешенный»). Новые герои вполне современны, хотя и с литературными ассоциациями – блаженная проститутка Таня. Есть и новый главный герой: Иван Серов. О нем речь уже в начале повести:

«Посадили Ваню Серова на пятом курсе иняза за перепечатку «Архипелага». В лагере предложили выйти досрочно, но с условием – постучать.

Стучать не хотелось. Ванька мурыжил оперов изо всех сил, и, не добившись от него никакого толку, они сдали его солагерникам. Ночью его чуть не зарезали. Ванька башкой пробил верхнюю шконку и, чудом живой, убежал на вахту. (….)

Выпустили его все-таки досрочно, по двум третям. Ваня вернулся на родину, но не в свой Новосибирск, а в деревню поодаль. Пристроился в клубе библиотекарем, решил отсидеться в тишке».

Так начинается повесть. Здесь дело происходит в 70-х годах, судя по дальнейшему ходу повести, когда друзья отмечают 20-летие освобождения Ивана.

Так вот. Этот отрывок обидно огорчает тем, что автор пишет здесь о вещах, известных ему более понаслышке.

В 70-х годах за одну перепечатку самиздата (даже и «Архипелага»), без «распространения», вряд ли бы посадили. Может, и могли, но все же вряд ли. Особенно в Москве. Тогда, чтобы сесть, надо было или «распространять», или войти в диссидентскую группу, или за границей напечататься, и то – смотря что. А самиздат и тамиздат просто изымали на обысках. Ну, были бы неприятности, из университета бы точно выгнали.

Сажать кого ни попадя, просто за наличие самиздата, «по результатам обыска», начали позже, при Андропове – Черненко – раннем Горбачеве.

(По непостижимой для меня логике, у наших русско-еврейских либералов Горбачев считается чуть ли не «Царем-освободителем», а 85-й год – зарей свободы. Не знаю, не знаю. В тот год я сидел на зоне – понятно, «за клевету на советский строй», а конкретно за то, за что в 70-х бы никогда не посадили, и никакой зари свободы что-то не заметил.)

Далее. Как легко заметить, сюжет со стукачеством Ивана заимствован у Солженицына: «В круге первом», история Руськи. Но заимствован неудачно: не то время, да и место. В 30-х–40-х сидевших по политстатьям было без счета, в большинстве перепуганные обыватели, из них и набирали стукачей. Не то в 70-х – политзеков мало, они знают, за что сидят, на следствии не сломались (а если бы сломались, то не сидели бы), зачем же их вербовать, когда рядом сколько угодно простых советских патриотов, попавших в тюрьму по пьянке?

Далее. Завербованного стукача, даже за обман (кстати, слова «мурыжить» вовсе не синоним «водить за нос»), никогда бы не «сдали солагерникам». Не по гуманности, а по практическим соображениям: это почти наверняка означало бы убийство, а убийство в зоне – ЧП и неприятность для начальства.

Ну, и еще по мелочам.

В 70-е политических никогда не выпускали досрочно, а в 80-е добавляли еще срок прямо на зоне. Человека, сидевшего «за политику», никогда бы не взяли в клуб библиотекарем, даже в деревне.

Подобная недостоверность в самом начале повести настраивает на скептический лад, но потом, к счастью, скепсис не оправдывается. Перед нами 90-е годы, все живо и узнаваемо, даже для тех, кто, как я, эти годы уже не видел. Это наши современники, наш народ (если не вкладывать в это слово этнический или высший смысл). Это наши люди – инфантильные и циничные одновременно, непрактичные и хваткие, надеющиеся все более на себя, а не на обанкротившееся государство. Это современная Москва, полублатная, полусвободная, и все же! все же уже не та византийско-буддийская Москва, ужаснувшая когда-то Мандельштама.

Отличная проза, без дряблости и модной бесцельной болтовни по бесконечным тупикам. Только вот… когда я дочитал, то вдруг подумал: и это все? Чего-то нет, но чего? Катарсиса? Вроде бы он есть. Нет, не то. Нет какой-то сверхзадачи, не суда над героями – автор никого не судит, и правильно делает, а нет чего-то, что стоит выше прозы, за прозой, что неназываемо и не входит в текст. А так здесь видишь: автор все сказал, и нам тоже говорить не о чем.

 Чего я ждал когда-то от Каледина? Нового Трифонова? Не знаю.

Еще один любопытный публицистический материал: Владимир Ханан, «Записки свежеприбывшего». Со свежеприбывшими теперь не шути, не прежние времена, теперь люди до прибытия сюда могут и полмира объездить, и чего только не узнать.

Я имею в виду вторую статью – «Криминальная Россия», посвященную духовным истокам нынешней криминальной ситуации в России. Хорошо, что автор анализирует ситуацию, ее причины и истоки – как он их понимает, – а не повторяет пошлости типа «демократы развалили» или «Ельцин развалил».

Вывод автора: эти истоки – традиционная русская безответственность, неумение и нежелание отвечать за свою судьбу и вообще за что-либо. Не сказал бы, что этот вывод все объясняет, но он достаточно обоснован. Хотелось бы добавить следующее: в несчастьях народа виновен сам народ, да, тот самый народ, которому пора перестать выдавать индульгенции на все случаи исторической жизни. Пророки в ТАНАХе обличали не только правителей, но и народ, сбившийся с пути. Однако, говоря об исторических корнях нынешней российской ситуации, автор игнорирует советский период, как будто он был обычной частью российской истории. Но это неправда. В дореволюционной России, при всем ее тяжелом историческом наследии, была перспектива развития, было, возникало правовое общество, все больше становился слой людей, ответственных за свою судьбу. Большевистская революция все это уничтожила. Советское общество было царством полной, абсолютной безответственности – и власти, и народа.

В советском периоде и надо искать корни нынешней ситуации, в том числе криминальной. А диво ли, что абсолютно безнравственный криминальный советский режим, рухнув, оставил по себе только то, что и мог оставить: криминал?

Когда-то Сергей Довлатов шутя написал о другом журнале – «Время и мы» – и его редакторе: «Перельман – человек загадочный. И журнал у него загадочный. Сами посудите. Проза ужасная. Стихи чудовищные. Литературная критика отсутствует вообще. А журнал все-таки лучший. Загадка…»

О «22» такого не скажешь, скорее, наоборот: почти все материалы на хорошем уровне, порою – на отличном, а все вместе… бывает скучновато. Или тяжеловато. Словно журнал выходит в каком-то идеальном литературном пространстве. «Господа, разбейте хоть пару стекол!» (И. Бродский). Может, дело в том, что журнал рассчитан уж слишком на «своих»? И делается, так сказать, в расчете на вечность?