Александр ВЕРНИК. «Сад над бездной» – Иерусалим, «VERBA Publishers», 1999
Новую книгу Александра Верника «Сад над бездной» (55 стихотворений на 75 страницах) отделяют от предыдущей 12 лет. Правда, между «Биографией» и «Садом над бездной» были еще «Зимние сборы». Но эта боковая ветвь новой листвы почти не содержала, будучи составлена, отредактирована и издана за рубежами Израиля практически без участия автора. Если за семь лет человеческий организм полностью обновляется, то через двенадцать уж точно не остается ни одной прежней клетки. Единственное напоминание о прежнем теле – посвящение заглавного стихотворения книжке «Биография», отсылающее в то немыслимо далекое для репатриантов последней волны израильское прошлое.
В отношении к литературе как к сборнику кроссвордов есть известный перебор. Но у поэта и вправду все знаково, с этим не поспоришь. Да, все знаково, вплоть до числа строк и чередования размеров – и высказывание, и умолчание, и фраза, и пауза, и обозначение дат и снятие оных. «Сад над бездной» – зовется книга. Глухо звякнув тремя опорными «д», фраза разместилась в пространстве почти как голограмма. Между призрачным «садом на горе», то и дело всплывающим на страницах, и гораздо менее призрачной «бездной» имеет место жизнь автора – основной предмет его сугубо реалистического стихосложения. «Реалистический» – еще не значит «предметный», поскольку, хоть жизнь и материальна, но судьба-то, в конечном счете, бесплотна, при всей своей грозной ощутимости. «В конечном счете», вырвалось у меня безотносительно к общеизвестному исходу всякой судьбы, но удел поэта, как ни верти, есть слово, да и не был бы он поэтом, если бы не верил, что, сказавши слово, судьбу можно постичь, определить, переменить – словом, заклясть. Потому и выстраивает он слова в определенном порядке, выговаривает их, с надеждой поднимая глаза на сад и в ужасе косясь на бездну. Автор «не поклонник своих стихов», он понимает, что «и стихи не спасают», но, будучи поэтом, иного способа сладить с судьбой не знает. Разве что порой отвлечется на описание кошки или муравья, но тут же спохватывается и принимается заклинать снова. Процесс урезонивания судьбы в книге налицо, и внимательному читателю открывается во многих деталях.
Как и всякий шаман, заклинатель судьбы всегда внутри себя знает, что нужно делать в какой момент, и потому чередует приемы. Он то позволяет словам выстроиться в магические ряды («Не вычеркнуть, не вытравить, не смять…»; «Кончилось все. Ничего не осталось…»), тут же выговаривая нечто как бы противоположное «Не окончится ничего, ничего…»; «Мучительно, прекрасно, бесполезно…»; «Промотать, продуть, профукать…», то, совсем уж сомнамбулически, четырежды кряду повторяет одну и ту же фразу «Мне нечего вспомнить…», то вдруг объявляет «Душа моя сегодня холодна, расчетлива…» и принимается конструировать некий отстраненно-рациональный, чуть ли не протокольно-канцелярский текст о попытке «быть осмотрительным в выборе слов» и «размышлять расчетливо и не торопясь», впадая при этом уже в полный речитатив.
А то вдруг намеренно вульгаризирует словарь, вставляя в стих какую-нибудь «суку бацилльную», «пацанку», «долбаного голема», «паскуду» или «мусоров» – все сплошь из бывшего уличного, ныне застольного лексикона. Кощунство? Да, но кощунство это носит характер частный, сугубо домашний. До богоборчества дело не доходит, ибо автор тут же, за тем же столом поднимает глаза горе, умоляя научить его словам для сочинения букваря.
Плата за подобные духовные упражнения известна – одиночество, вполне, впрочем, осознанное. На него автор и сетует, от него и пытается спастись, то «не думая, по блокноту» приглашая многоликого «собеседника», то в который раз предпринимая «многословную попытку тебя продолжать любить». В лучших, наиболее цельных, на мой взгляд, стихах книги – «Долгие проводы», «Хрестоматийная смерть», «Юбилейная проза», «Дом» – речь идет именно о поиске убежища, каковым может стать даже смерть, но и жизнь: дружеские беседы, любовь, дом – понятия простые и основные. Эх, если бы все было так хорошо и надежно, но увы – «штукатурка со стен сползает», (фраза рвется, скачет кривыми лесенками, расползается тело стиха – «единственное, что еще оставляет иллюзии». Вот и хочется то ли «громко крикнуть», то ли «заплакать над судьбой» – ведь расползается под руками и «усталая страна», с которой эту судьбу связал. Садповис над бездной и, помимо заклинаний, удержать его – нечем.
Соблазн быть «современным» велик, но Верник поддается ему лишь изредка, предпочитая прямое высказывание. «Поговорим о бесстрашии»,– предлагает поэт. Поговорим, отчего же нет. Скажем, что для прямого высказывания требуется известная смелость, и она вызывает уважение.