(Письма к C. И. Розову: 1945–1976)
«…карты христианского средневековья… с райским востоком наверху и с Иерусалимом – золотым пупом мира – посредине.»
1. ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Памяти А. Розова
Спускаясь от райского востока вниз, к золотому пупу, сложим карту, как ковер, и посмотрим, какие узоры совпадут. К нашему удивлению, палестинские контуры проявятся в судьбе этого человека подобно очертаниям терры инкогниты на обоях, вычитанной у стен больным сознанием: и вот уже автор (как он сам, смакуя, сказал бы) идет нам навстречу во вращении зеркальной темноты. В свой столетний юбилей в мире, наполненном прозрачными вещами, которые множатся в световом балагане, Владимир Набоков более чем когда-либо кажется человеком-невидимкой из одноименного романа, чей создатель однажды отобедал в петербургском доме на Б. Морской, 47.
Но нет, то лишь синематографический прием, обман монтажера. Камера переводит фокус, и вот из тумана появляется нечто другое… Сутулая фигура человека в темном пальто видна со спины. Он стоит напротив тумбы с афишами, из которых выделяется строгий прямоугольник в центре – черные буквы на белом фоне. «Мы думаем, он нарисовал самого себя, читающего объявление о собственных похоронах (модаат-эвель)» – поясняет пожилая хозяйка дома, невестка художника. Картина маслом написана Самуилом Розовым за несколько месяцев до кончины, в 1975 г.
В дом, расположенный на вершине горы Кармель, куда меня несколько лет назад привели поиски переписки Набокова с его палестинским другом, я попал не сразу. Через год после того, как Самуил Розов перебрался в 1924 г. в Палестину, у него родился сын Арье. Взглянув на фотокарточку юноши, Набоков как-то воскликнул: «Какой великолепный у тебя сын! Я знаю толк в сыновьях». Когда я встретился с сыном Розова, ему уже было семьдесят, но это все еще был подтянутый, высокий мужчина с огромным лбом и пытливым взглядом голубых глаз, внешне – копия покойного Ицхака Рабина. Последнее внушало мне непонятный комплекс вины перед ним, придавая нашему общению оттенок мистики. Ветеран всех израильских войн вплоть до Шестидневной, как и отец – архитектор по профессии, в отличие от общительного Самуила, человеком он был замкнутым. Компактный мир отца для него был, как теперь представляется, наподобие сказочного яйца, куда впустить постороннего являлось равнозначным тому, чтобы это вместилище воспоминаний разбить вдребезги. Встретил он меня вначале довольно сухо.
В частном особняке, с зимним садом и стеклянной верандой, особая атмосфера поддерживалась отчасти благодаря таким предметам как старинная одностволка на стене или громадная картина маслом – женщина, похожая на «Неизвестную» Крамского. Отец Мули (как звали Самуила в семье и как привык обращаться к другу Набоков), сионист и банкир Израиль Розов, посещая перед революцией Швейцарию, был поражен, увидев эту картину в витрине художественного салона: изображенная так походила на его жену, что он приобрел и привез холст (2 х 1.5 м) в Петербург. Оттуда через Англию картина попала в Израиль. Пока хозяин в нашу первую встречу извлекал с книжной полки несколько книг, присланных Набоковым в дар отцу, я заметил на стеклянном столике в салоне А. Розова каталог аукциона Сотби.
Неожиданно для весны пошел дождь, и Арье, только что вернувшийся с морского берега, где занимался бегом, удивился – ведь внизу никакого дождя не было, на что я заметил, что дождь здесь, на горном хребте, оттого что мы ближе к небу, – ему это объяснение очень понравилось. Корреспонденцию, ради которой я тогда, собственно, и приехал, Розов мне так и не показал: сказал, что нужно искать, дескать, она далеко. Как потом выяснилось, он просто проверял меня, хотел познакомиться ближе.
Столкнувшись с вежливым, но явным нежеланием Розова-младшего скоро делиться сокровищами, я отправился советоваться с многоопытным Р. Д. Тименчиком, который, как и следовало ожидать, вдохновил своей олимпийской уверенностью: «Да разве это форс-мажорные обстоятельства? Даже не думайте, езжайте к нему в Хайфу при первой возможности, говорите в дверях, что вы случайно здесь оказались, заходите, пейте кофе, обаяйте…» Примерно так все и получилось.
В перевязанной тесемочкой тоненькой папке оказалось всего двенадцать писем Набокова за сорок лет переписки. Позже откуда-то были извлечены еще несколько черновиков писем самого Розова. Впрочем, даже эти крохи уцелели по счастливому стечению обстоятельств: Розов-младший после смерти отца выбросил огромный мешок с бумагами (среди прочего в которых, вероятно, была переписка с Довидом Кнутом), не предполагая, по его словам, что когда-нибудь рухнет коммунизм и исследователям понадобятся эти свидетельства эпохи. Арье понимал, но не читал по-русски (в семьях той алии поощрялся исключительно иврит). Содержания хранившихся писем он не знал. На протяжении нескольких «сеансов» мы сидели вдвоем: он слушал с полуулыбкой, подперев подбородок большой худой кистью, я разбирал вслух бисерный почерк под лупой. Иногда приходилось комментировать непонятные русские фразы из письма, где прозаик, заставивший память говорить, пишет его отцу, что людей он делит на помнящих и не помнящих, первые всегда лучше вторых: «Ты принадлежишь к первым, – к первым из первых», а в начале письма 1937 г. укоряет: «Только почему ты пишешь на вы? Ты из немногих людей, с которыми я хотел бы остаться на ты навсегда. Я иначе не могу к тебе обращаться». В том же послании (опубликовано к столетнему набоковскому юбилею в нью-йоркском «Новом журнале», № 214, март 1999):
Ты был Вениамином училища. Ты ходил в котиковой шапке с ушами. Когда натыкался на какую-нибудь трудность в задаче, быстро как-то хватался за уголки рта. Щербинка восьмеркой на носу, сбоку. Прекрасные, умные глаза. Желтоватый, коротко остриженный, – а потом ежом под Керенского, – который теперь трогательно радуется, когда я рассказываю о таких вещах или напоминаю ему стихи Каннегисера: свобода, свобода, свобода! – Керенский на белом коне. Я немного завидовал тому, как тебя все любили и тому, что ты нес так легко, как бы не замечая.
Заканчивая последний телефонный разговор этой весной, Арье Розов спросил: «Ты не знаешь, что это за Константин из Нью-Йорка обрывает мой телефон и требует продать отцовские письма?». Неизвестный любитель изящной словесности предлагал за переписку круглую сумму. Розов вежливо, но настойчиво сопротивлялся. Уже положив трубку, я понял, что хват, очевидно, успел прочитать мартовскую «новожурнальную» публикацию. Сам я ее еще не видел – книжка из редакции шла почтой. По сообщенным в начале статьи фамилии и городу проживания владельца частного архива не составляло труда вычислить телефон Розова. Впрочем, к тому времени я уже и в отечестве столкнулся с охотниками до интеллектуальной наживы. При наведении справок в Музее военной авиации, где до сих пор хранится флаг с крылатой эмблемой, придуманной в 1948 г. Самуилом Розовым для ВВС Израиля, пришлось познакомиться с сотрудником тамошнего архива, назовем его М. Расторопный израильтянин предложил написать для одного престижного академического ивритоязычного журнала совместную статью, в которой я бы осветил сионистские корни Розова и его связь с Набоковым, а М. взялся бы поднять историю с изобретением флага и передачей его оригинала в 1980-е годы в музей. Наконец, М. явился со страничкой измаранных записей под хлестким названием – что-то вроде «Лолита и израильские ВВС» – где довольно неуклюже пересказывались мною же сообщенные ему когда-то факты. От дальнейшего сотрудничества я, естественно, отказался, а спустя какое-то время он позвонил мне вновь и, захлебываясь от энтузиазма, принялся рассказывать, что его знакомый журналист из газеты «Маарив» любезно готов опубликовать письма Набокова в переводе. Монолог сопровождался заверениями, что у меня будет право вето на огласку, и он извиняется, что без моего ведома уже направил журналиста к Розову. Очевидно, воодушевленный моим молчанием (я просто еще не определился, как наиболее приличным способом прервать этот дикий фейерверк), – он уже пустил в ход свои самые веские доводы: «Подумай хорошенько – возможно, ты еще не понял, но в Израиле есть понятие рейтинга! Из субботнего приложения твое имя узнают два миллиона читателей. Тебя это может сильно продвинуть в карьере…». После чего возникла многозначительная пауза, во время которой я представил своего собеседника на другом конце с повисшей капелькой пота над переносицей.
Я догадался, конечно, что Розов им дал от ворот поворот, иначе бы эти двое к моим копиям оригиналов даже не обратились. Попросив не волноваться за мое будущее, почему-то совершенно спокойно, даже к собственному изумлению, я прервал эту комедию. Перезвонил Розову, удостоверился в том, что думал, и еще раз пообещал себе быть осторожнее.
* * *
Как всегда с Набоковым, призрак писателя витал надо мной во всех начинаниях, и в самых неожиданных, но неизменно близких местах – под боком! – я порой находил нечто с ним связанное. Например, рисунки бабочек на обложках редко подписывавшихся автором книг, которые до сих пор хранятся в домашней библиотеке бывшего израильского посла в Швейцарии.
В первый визит к Розову я оставил ему почитать свою английскую статью о несостоявшемся визите Набокова в 1977 г. в Иерусалим по приглашению тогдашнего мэра города Колека. Помнится, сами письма Набокова и копии писем ему Колека оказались благополучно разбросанными в нескольких иерусалимских архивах – требовалось их только сложить, как мозаику, в хронологической последовательности, чтобы реконструировать ход событий. Увлекательно, как распутывание детективной цепочки. Пришлось составить таблицу прихода и отправки писем, и в этот скелет вписывать известные об этом же периоде данные из других источников. Впрочем, некоторые белые пятна по-прежнему оставались. С сыном писателя, басовым певцом Дмитрием Набоковым, который в 1975 г. должен был приехать в Израиль на год по контракту с Тель-Авивской оперой, пришлось общаться посредством факсов. Но это было легче, чем аудиенция у бывшего мэра. Старик в офисе Иерусалимского фонда («Керен Ерушалаим») за шикарным столом, полукруглым, как серп, после первых двух вопросов капризно заявил: «Да слезь ты со своего Набокова! Говорю тебе, я ни-че-го не помню». И, как мне показалось, нетерпеливо посмотрел в сторону неразглаженного, еще пахнущего типографией номера Jerusalem Post. Несмотря на легкое замешательство, я на ходу постарался переформулировать вопросы. Видимо, не зря: память тертого политика сообщила несколько штрихов, но бесценных. То было рано утром, в первый день нового 1996 года. Когда я вышел от Колека, в общем довольный, Набоков в голове еще мешался с выпитым накануне шампанским и прохладной свежестью иерусалимского январского воздуха. Мне казалось, я ступаю на неуловимую набоковскую тень.
Но его израильская тень подобна ящерке, от которой в лучшем случае в руке остается лишь хвост. История с Набоковым здесь – набор таких ложных следов-хвостов. В Иерусалимском музыкальном центре сохранились документы, относящиеся к предполагавшемуся чтению Набоковым серии лекций на необозначенную тему весной-летом 1977 г. Гостиничный комплекс Мишкенот Шаананим, где у Набоковых были заказаны номера на май того же года, расположен ярусом выше центра, на той же горе с панорамой Старого города Иерусалима. Между тем, в письмах Колека и Набокова о лекциях нет ни слова. Наоборот, Набоков подчеркивал, что свое уединение он прервет лишь ради «посещения музеев и охоты за бабочками на склонах Моава». Будущий гость даже спрашивал, есть ли в апартаментах отдельная студия: «…мы [с супругой] привыкли иметь каждый свою отдельную комнату: я часто пишу посреди ночи». Там, в ночной тиши, он, по-видимому, собирался дописать так и оставшийся неоконченным роман «Происхождение Лауры». Туман рассеялся, когда я решил навести справки, не скрывается ли под фамилией «Набоков» с отсутствующим инициалом – кузен писателя, композитор Николас? Оказалось, что на самом деле Ника спланировал свой семинар таким образом, чтобы находиться в Иерусалиме вместе с Верой и Владимиром. Ключи особого отношения Набоковых к еврейству находим в детстве мемуаристов. В воспоминаниях «Багаж» Н. Набоков описывает проведенные им в городке Любче годы (1908-1914), где «главным человеком» в его жизни стал Моисей Иосифович, семейный библиотекарь и фактически воспитатель (позднее выяснилось, что тот являлся старейшиной местной общины хасидов): «Моисей Иосифович говорил по-русски с легчайшим еврейским акцентом, порой вставляя в свою грамотную и правильную речь еврейские словечки вроде «mishugene» или «tsimes». Иногда, забывая, что он не у себя, среди соплеменников, он говорил на прощание не «спокойной ночи», а «a git’ nocht». Однажды я попросил Моисея Иосифовича прочесть мне что-нибудь на древнееврейском. Доброе лицо его посуровело, и он ответил смущенным, но непререкаемым тоном: «Это невозможно». Но все же как-то раз, когда мы с ним были одни, он запер двери на ключ, извлек из нагрудного кармана маленький сверток, развернул его, водрузил на голову крошечную черную шапочку и едва слышным голосом прочел несколько фраз. Голова его при этом склонилась, глаза полузакрылись, а тело ритмично раскачивалось на стуле из стороны в сторону. Я не знал, каков был смысл прочитанного, но гортанные слова незнакомого языка казались многозначительными и внушали благоговейный трепет». В. Набоков, в свою очередь, вспоминал в «Других берегах», как их с братом гувернер Ленский, услышав на прогулке диалог двух раввинов, разговаривавших на идише, вдруг повернулся к воспитанникам и с пафосом сказал: «Вслушайтесь, дети, они произносят имя вашего отца!» Вопреки планам, представителям семьи Набоковых не суждено было впервые собраться на далекой близкой Святой Земле.
Очередная ящерка увильнула из рук.
* * *
В 1960-е годы, после коммерческого успеха «Лолиты», Набоков выслал деньги в поддержку «Лиги за отмену религиозного диктата в Израиле» («Ха-лига ле-мниат кфия датит ба-Исраэль», основана в 1951 г.). О деятельности Лиги регулярно делился с Набоковым в письмах Розов, один из ее основателей. Данный жест Набокова, довольно далекого от целей Лиги, являлся символическим актом выражения доверия и уважения гражданской позиции Мули. Факт передачи чека был упомянут в набоковской биографии Бойда, но без подробностей – например, на какую сумму был выписан чек. Думая о нем, я почему-то всегда вспоминал никак не связанную с этой историю о том, как американский литературовед С. Карлинский, получивший от Набокова в 1970-е за перевод рассказа «Красавица» на английский десять долларов, счел сумму, мягко говоря, неадекватной, и повесил купюру, как раритет от писателя, в рамочку на стене. (Набоков, узнав через кого-то об этом, расстроился и выслал своему переводчику еще денег.) Впрочем, желание витало где-то на периферии сознания, списанное ко многим, за сроком давности уже, увы, безответным вопросам. Каково же было мое удивление, когда в кулуарах одной американской конференции эрудит и блестящий знаток русской литературы, бывший иерусалимец, а ныне профессор Мичиганского университета, узнав сферу моих интересов, вдруг спросил: «А знаете ли вы историю о том, как Набоков пожертвовал одной израильской организации 50 долларов?», на что я честно ответил, что уже отчаялся найти тот чек. «Да ведь он же у моей давней знакомой, в Иерусалиме!» И добавил, что чек был выкуплен ею из банка спустя несколько лет после вложения, в качестве сувенира.
Если бы мне пришлось описывать себя со стороны, то, скорее всего, я бы выбрал одного из участников немой сцены в финале «Ревизора». Цепкая память моего собеседника сохранила для меня имя той женщины, которую я благополучно и разыскал по возвращению в Израиль. Пожилая, но веселая Рут очень обрадовалась привету от старого знакомого, радушно пригласила к себе на чай, долго рассказывала о своей молодости, дружбе с Розовым в 60-е, об их деятельности в Лиге, как зачитывались в те годы Набоковым по-английски, когда в Израиле о нем еще почти никто не знал… вот только чека, про историю с которым действительно когда-то слышала, она, никогда не выкупала. Мой добрый информатор, когда я, посредством электронной почты, известил его о плачевных результатах, еще раз подтвердил, что о чеке он точно узнал от Рут, как и упоминание о друге Набокова в Хайфе (без фамилии). Вот только начал сомневаться, видел ли он чек своими глазами, или Рут ему об этом чеке так живо рассказывала. «Увы, такое бывает, словесная память перекодируется в зрительную. Недаром говорится, «врет как очевидец», – подытожил профессор, посоветовав порасспросить Рут еще раз о Лиге и напомнить, как однажды та приготовила на обед изумительную жареную утку, – «может быть, запах утки пробудит в ней прустианский эффект».
Финальным аккордом к контрапунктно намеченной теме «невстреч» с Набоковым, который рядом, пусть будет эпизод, который в каталоге памяти, если бы таковой существовал, следовало бы поместить в ячейку на букву «А» под условным названием «анахронизм». Оттуда его и извлекаю: некоторое время я помучался над загадкой несовпадения дат в корреспонденции и биографии С. Розова. Последнее из посланных ему Набоковым писем, в котором он благодарит израильского друга за «благополучно дошедшие на днях помплимусы», датировано 31 января 1976 г., тогда как Муля, согласно свидетельствам родных (подтвержденным проверкой в архиве МВД Израиля), скончался 21 декабря 1975. Пока, наконец, не пришло само собой объяснение: Розов успел выслать Набокову ящик любимых им апельсинов (внимательный читатель найдет признания этой любви в прозе) перед внезапной смертью, – он еще утром ходил в свое архитекторское бюро. Набоков, не оказавшийся вовремя извещенным о смерти друга (если вообще был), в свою очередь, несколько припозднился с ответом. Парадоксальным образом его благодарность уже была обращена в пустоту. В переводе Д. Набокова на английский письмо воспроизводится в томе избранной переписки, опубликованном в 1989 г., среди обычных писем к живым корреспондентам без какого-либо примечания. Данный образчик потустороннего диалога в полной мере соответствует как самому набоковскому миру, так и отвечает всем чудесным законам этой уникальной связи, продолжавшейся скорее не благодаря, а вопреки всем обстоятельствам.
* * *
«Мы плавали с женой на пароходе до Санкт-Петербурга в 1994 году, искали дом отца по его описаниям и названию улицы (кажется, Кривостровская) – но не нашли…» – рассказал как-то Арье Розов. Еще в Иерусалиме, по телефонному справочнику «Весь Петроград» за 1916 г., а потом и в Центральном сионистском архиве по адресам на конвертах, направленных И. А. Розову, стал известен точный адрес, по которому проживали Розовы в столице: Каменноостровский проспект, 9. Тут, будучи еще школьником, несколько раз бывал в гостях у Мули Набоков, здесь проходили встречи Сионистского Центра при участии Жаботинского, Членова, Соколова, одна из которых запечатлена на фотографии.
В апреле юбилейного года, во время организованных Музеем Набокова и Пушкинским Домом Набоковских чтений в Петербурге, разбирая папки Тенишевского училища, я наткнулся в регистрационном фонде на личное дело ученика Самуила Розова. В записи адреса секретарем обнаружился даже номер квартиры – 47. Удивительно, что произошло это именно 23 апреля, в Центральном Государственном Историческом Архиве бывшего СССР, куда без сожалений сбежал от фанфар презентаций. В раздевалке ЦГИА, где мирно дремала под радио «Маяк» женщина-милиционер, пристраивая меж чужих плащей свой, я вдруг отметил про себя, что вслушиваюсь в приемник. Дикторский голос, каким раньше зачитывались отрывки из охотничьей прозы Паустовского, транслировал монотонную муть в честь «великого писателя-эмигранта». Подумалось о наложении очередного чудесного узора.
Дом на Каменноостровском проспекте, этом, по словам Мандельштама, легкомысленном красавце, накрахмалившем свои две единственные каменные рубашки, нашелся быстро и полностью соответствовал описаниям Мули в передаче его сына. Я сделал несколько снимков разных ракурсов, зная, как приятно будет их увидеть Розову-младшему, который даже планировал съездить в Петербург еще раз, имея теперь точный адрес. Но я не успел показать этому бодрому 74-летнему человеку ни фотографий петербургского дома, где жили его отец и дед, ни прочитать специально переведенное для него на иврит стихотворение, написанное его отцом в возрасте шестнадцати лет. Стихотворение нашлось в редком нынче школьном тенишевском журнале «Юная мысль» за 1916 г., членом редакции которого был Набоков. Благодаря повороту в биографии, пересекшему их автора с тем, кто позже обрел славу как Сирин, несколько строф под обложкой в стиле ар нуво с рисунком в оскаруайлдовском духе (нагой юноша, ведущий под уздцы Пегаса) оказались извлеченными из литературного небытия. До сих пор слышится мне скупой на эмоции, чуть глухой голос Арье в телефонном разговоре после моего возвращения с находками из Петербурга: «Молодчина. Обязательно приезжай. Мы все посмотрим». Я опоздал на три дня. В первых числах июня 1999 года А. Розова не стало.
В своей тетрадке я обнаружил запись, со слов Арье, о Муле, который в 1973 г. после перенесенного инфаркта отправился в Лондон, к старому другу Артуру Кестлеру. На шквал протестов родных он лишь обронил: «Не хочу умереть в инвалидной коляске, а где-нибудь в дороге или за работой». По-другому осветились строчки с пожелтелых страниц «Юной мысли», написанные Розовым восемьдесят три года назад:
Туманные будни мечты разогнали,
И дождь за окном моросил,
Так грустно, как будто бы я на вокзале
Родное лицо проводил.
2. ВМЕСТО БИОГРАФИЧЕСКОЙ СПРАВКИ
Самуил Розов родился в 1900 г. в доме видного петербургского сиониста Израиля Аншеловича Розова, близкого соратника В. Жаботинского. И. Розов (1869–1948) представлял интересы крупнейшей британской нефтяной компании «Шелл» в России, был членом Большого Исполнительного комитета сионистской организации и наблюдательного совета Еврейского Колониального Банка, а также стоял у истоков создания газеты «Рассвет», органа сионистов России, выходившей в Петербурге под редакцией А. Д. Идельсона с 1907 г. На седьмом всероссийском сионистском съезде в мае 1917 г. И. А. Розов был назначен финансовым директором Центра, в его цели входил сбор средств на нужды движения внутри России и организацию массовой алии в Палестину. В 1919 г. в Лондоне, будучи членом делегации русского сионистского Центра, И. Розов встречался с Гербертом Самюэлем, только что назначенным верховным комиссаром Палестины (1920–1925).
Не случайно, вспоминая одноклассника в тенишевские годы, Набоков называет Мулю Розова «пламенным сионистом». Поразителен перечисляемый Набоковым ряд тем для их разговоров: «[Розов] и я обсуждали Чехова, поэзию и Сионизм». В 1915 г. набоковский одноклассник и его младшая сестра Иехудит были членами гимназического кружка профсоюзного движения «Ха-Хавер». Движение, организованное в Варшаве в 1911 г., с началом первой мировой войны переместило свои филиалы из восточной Европы на территорию России. Официально нелегальная, деятельность «Ха-Хавера» не ограничивалась лишь академическими рамками, а ставила целью пропаганду своих идей среди масс еврейских школьников и студентов. Незадолго до эмиграции, Самуил Розов в 1918 г. участвовал в деятельности «Гедеры», корпорации студентов-сионистов в Петрограде.
Семья Розовых не сразу попадает в Палестину. Подобно Набоковым, они в июне 1919 г. оказались в английской столице, куда И. А. Розов заблаговременно сумел перевести часть своего солидного состояния. Именно в Лондоне пути одноклассников вновь пересеклись. При поступлении в Кембридж Набоков одолжил у школьного товарища его тенишевский диплом, где были более высокие оценки. К английскому же периоду относится любопытное воспоминание Набокова о его чтении Розову стихов: «И тогда-то я тебе читал свои стихи в ультра-русском духе, ты их охаял». Опыт юношеской критики более не повторялся: годы спустя Розов получал уже только опубликованные произведения, отсылавшиеся прямо из издательства узкому кругу друзей по составленному самим автором списку, и Розов, в свою очередь, этими книгами лишь восхищался.
С. Розов приехал из Европы в Палестину вместе с женой Ребеккой в 1924 г., имея диплом инженера Лондонского университета. Спустя год в Тель-Авиве у них родился сын Арье, а в 1927-м семья обосновалась в Хайфе. В начале своей карьеры Розов работал в Электрической компании, основателем которой был бывший революционер Пинхас Рутенберг, когда-то в 1918 г. обсуждавший с его отцом в Петрограде проект строительства гидроэлектростанции на реке Иордан. Во время Войны за независимость Розов служил на базе израильских ВВС офицером по камуфляжу. В августе 1948 г., за ночь до посещения базы высоким военным начальством, любившему рисовать Самуилу предложили создать эмблему этого рода войск. Крылатый знак так понравился, что был принят как официальный символ военно-воздушных сил молодого государства, и с незначительными изменениями продолжает им оставаться до сегодняшнего дня.
Позже С. Розов стал архитектором. В Хайфе по его проекту возведен комплекс центральной автобусной станции «Эгед» с запоминающимся зданием-свечкой. Розов принял участие в основании «Лиги за отмену религиозного диктата в Израиле» (осн. в 1951 г.). Безупречно владея английским, в Лиге Розов отвечал за связи с представителями иностранных государств – прессой и коллегами в правозащитных движениях. В 1962 г. Розов посетил Набокова в Церматте. Набоков назвал эту встречу «полной победой над временем». Набоков намеревался также приехать в Израиль, подготовка к его визиту велась с 1975 по 1977 гг., но в связи со смертью сначала Розова (1975), а потом и Набокова (1977) этим планам было не суждено сбыться.
Набоков ввел друга также в один из своих бессмертных романов – «Пнин» (1955) в качестве эпизодического персонажа «Самуила Израилевича», старинного друга профессора Пнина и самого автора, прозрачно завуалированного в имени Вадим Вадимыч.
3. ПИСЬМА НАБОКОВА К РОЗОВУ (1945-1976)
В человеческом смысле палестинская “проблема” так очевидна…
В. Набоков – С. Розову, 28. 2. 1946
1 сентября 1942 г. Набоковы поселились в квартире № 35 на третьем этаже по адресу: 8, Craigie Circle (отсюда недалеко до Круга, героя романа Bend Sinister), Cambridge, Mass., где прожили следующие шесть лет. Четырехэтажный кирпичный дом находился в пятнадцати минутах ходьбы от кампуса Гарвардского университета. Отсюда 24 октября 1945 было послано первое из писем Набокова Розову послевоенного периода.
Набоков пишет, что был «необыкновенно рад» получить письмо от Мули. Особенно он благодарил за фотографию сына, Арье Розова: «Какой великолепный у тебя сын! Я знаю толк в сыновьях». Единственный сын Набокова Дмитрий родился в Берлине 10 мая 1934 г., сын Розова был на девять лет старше и уже успел принять участие в боевых действиях в составе Еврейской бригады британских войск. Набоков искренне сетует, что между ним и Мулей «постоянная голубоватая стена пространства: что же касается времени, то в тебе и себе чувствую большую победу над ним, и радуюсь ни времени, ни морям не подверженной гармонии, соединяющей нас». И он обещает: «Когда будут отсюда ходить воздушные трамваи в палеарктику, непременно посещу тебя».
Переходя к собственной жизни, Набоков перечисляет основные места работы. Со свойственным ему юмором, первой работой он называет «службу музам», оговариваясь, что по-английски. Далее сообщает о занятости в женском институте Wellesly College, где он преподает технику письма и русский язык, а также в Гарвардском музее, где заведует лепидеоптрическими коллекциями и «произво[дит] всякие упоительные исследования».
В известной сцене в «Даре» герой романа Годунов-Чердынцев произносит про себя длинную тираду в адрес низколобого пассажира-немца в берлинском трамвае до тех пор, пока, к своему удивлению и стыду, не видит, как тот извлекает из кармана полупальто газету на русском языке. Роман писался уже в нацистской Германии, но еще до массовых зверств гитлеровцев во время Второй мировой войны. В письме к Розову 46-го года нет места мягкой самоиронии и вере в то, как «изящно лукава и в сущности добра жизнь». Жизнь больше не добра и не изящна; напротив, как выразился один набоковский литературный противник, она, перестав быть поэтическим пустячком, «забродила крутой черной сказкой». Пожалуй, самые страшные слова, записанные умной набоковской рукой, следующие:
“Вся Германия должна была бы быть испепеленной несколько раз подряд, чтобы хоть немного утолить мою ненависть к ней, когда думаю о погибших в Польше.”
Отметим, что, испрашивая искупление у Набокова, Германия стала первой страной, где вышло полное 23-томное собрание сочинений писателя (комментарии Дитера Циммера). Однако Набоков вряд ли стал бы пересматривать приговор. «Как я счастлив, что ты в Палестине, а не в Европе, – пишет он избежавшему европейской мясорубки Розову. – Брат мой Сергей был арестован немцами и погиб в концентрационном лагере. Один из мне самых дорогих людей, Фондаминский (редактор Соврем[енных] зап[исок] и т.д.) был увезен из Парижа и погиб». О смерти брата Сергея (1900-1945) Набокову сообщил в письме осенью 1945 г. Кирилл Набоков, нашедший старшего брата по публикации в журнале «Нью-Йоркер». У Ильи Исидоровича Фондаминского (Бунакова) (1879-1943), редактора ведущего литературного журнала эмиграции «Современные записки» (Париж), Набоков перед отъездом в Америку оставил огромный сундук с рукописями. Их большую часть оккупанты разбросали по вымощенному плиткой парижскому кварталу, откуда еврея Фондаминского увезли в концлагерь.
Набоков чутко относится к настроениям на новой родине. Эмигранты, особенно черносотенцы, как он пишет Розову, «немедленно вывесили красные флаги на церквах, почуя знакомый ура-патриотический душок, которым тянет из Союза». И добавляет снова, как будто не может избавиться от навязчивой мысли другим способом, кроме ее ритуального повторения: «Но немцы все-таки хуже всего, хуже всего, гаже всего».
Эхо раздражения Набокова по поводу антисемитски и профашистски настроенных американцев несколько ранее отразилось в рассказе «Жанровая сцена, 1945», написанном в конце марта – начале апреля того же года. Это был первый набоковский рассказом, опубликованный в журнале «Нью-Йоркер», известном своим престижем и щедрыми гонорарами. Закономерно, что именно в эти месяцы Набоков придумывает мир тоталитарной антиутопии Bend Sinister, «толстый ломоть» которой уже написан, как он сообщает в ту же неделю другому корреспонденту – Э. Уилсону. (30 октября 1945. IN: The Nabokov-Wilson Letters: Correspondence Between Vladimir Nabokov and Edmund Wilson, 1941-1971. Ed. by S. Karlinsky. New York, 1979. Ñ. 157).
Подытоживая послание, Набоков сообщает, что живут они «тихо и счастливо», что хотел бы прислать «хорошую фотографию нас троих, да нету», а в качестве компенсации дарит нечто вроде словесного автошаржа: «Полысел, потолстел, микроскопом испортил себе глаза». Правда, последнему есть достойное объяснение: «Много занимаюсь эволюцией организмов, напечатал несколько научных работ, все это отнимает время у литературы».
Финал, казалось бы, не по-набоковски эмоционален: «Я так, так счастлив был получить твое письмо!» Перечитав получившееся письмо и сочтя его сумбурным, гений изящных литературных конструкций делает приписку: «Прости за бессвязность!»
Подобно Набокову, Самуил Розов с детства имел возможность наблюдать за активной общественной деятельностью своего отца. Но поздние набоковские воспоминания о кадетских собраниях на втором этаже их петербургского дома должны были неизбежно пересекаться с картинками мартовского берлинского вечера, перечеркнувшего в 1922 г. благополучие семейства. Будучи свободным от подобного тяжкого багажа памяти, его школьный товарищ увлекся в зрелости писанием публицистических статей на острые социальные темы. Розов давно подумывал также об основании антиклерикальной организации, принципы которой он спустя годы воплотил в «Лиге за отмену религиозного диктата в Израиле» (парадоксальным для сына бывшего ревизиониста образом именно эта структура заложила принципы современных израильских леворадикальных партий МЕРЕЦ и Шинуй).
В следующем письме, отправленном Розову 28 февраля 1946 г. с той же квартиры, Набоков благодарит «Дорогого Мулю» за копию присланной статьи, которая ему понравилась («очень ясно, твердо и выпукло написана»), но оценивать которую ему трудно: «Меня так волнует и мучит вопрос, что судить обо всем могу только в эмоциональном плане. Мне кажется, что если можно было бы создать такую организацию, было бы хорошо; но еще важнее, чтобы эти самые gentiles [язычники – англ.] поняли бы наконец весь ужас и всю мерзость этих настроений и отношений, которые приводят к средневековым (хуже средневековых) преступлениям нашего времени. Наша демократическая Америка полна пошляков и погромщиков, которые (как наши русские черносотенцы 25 лет назад) ничему не научились за время войны». И с сарказмом: «У нас тут волнуются, достаточно ли упитаны ‘бедные’ немцы».
Набоков был прагматиком, следовательно, насчет собственной страны не питал «никаких иллюзий». Но это, скорее, признание в экстерриториальности духа, ибо кому как не поэтам известно, что избранные встречаются в некой точке (Набоков – Розову: «Как хорошо было бы, если бы мы жили в одном городе»), – но там уже нет никаких городов. А пока Набоков пропишет друга на одной странице с собой в наиболее русском из всех своих американских романов – «Пнине», о чем, впрочем, уже было сказано выше.
Современному израильскому читателю, надо полагать, любопытно будет прочитать и следующую строчку из письма русского писателя, где тот выступает за создание на территории подмандатной Палестины государства Израиль за два года до его официального провозглашения: «В человеческом смысле палестинская «проблема» так очевидна… да что мне тебе об этом говорить».
В заключение следует коронная набоковская декларация, позже неоднократно повторенная в интервью, но сформулированная, по-видимому, задолго до письма к школьному другу: «Я ничего не понимаю в политике; ею руководят ныне либо благонамеренные тупицы, либо лукавые подлецы». (Даже в частном письме у Набокова возникает столь архитектонически выверенная сентенция, умащенная звуковыми повторами: либо-благо-либо-лукавы; политике-руко-лука; ни-не-ни-ныне-намерен-ные; тупицы и подлецы).
Немногие удостоились подобного откровения от Владимира Набокова, «одинокого короля» по призванию и творческому исповеданию, которого эмигрантские критики в один голос корили за врожденную холодность натуры: «С приятным чувством какой-то гордости отмечаю, как мы духовно близки».
Три года спустя, 14 февраля 1949 г., Набоков пишет уже на бланке Корнеллского университета: «Я перебрался в другой университет: тут у меня приятная профессура и есть время для литературных занятий». Набоковы прибыли в Итаку 1 июля 1948 г. Во вторую неделю февраля (начало весеннего семестра) 1949 г., когда писалось это письмо, Набоков, в дополнение к урокам русского языка, начал преподавать курс «Русская поэзия: 1870-1925», где кроме Тютчева, Фета, Ходасевича и Пастернака затрагивалось творчество Маяковского, Есенина, Гумилева и Ахматовой. Письмо, извиняется Набоков, краткое, только, чтобы Муля откликнулся: «Давно тебе не писал, но много думал о тебе. С большим волнением следил за событиями последнего времени и с интересом наблюдал, как постепенно тает моя старая – но теперь странно вялая – любовь к Англии». Правда, роман с Англией ставился под сомнение ранее: «Вновь посетив Англию после семнадцатилетнего перерыва, я допустил грубую ошибку… Дело было уже в конце тридцатых годов, и бывшие попутчики из эстетов теперь поносили Сталина (перед которым, впрочем, им еще предстояло умилиться в пору второй мировой войны)…» («Другие берега»). Набоков не забывает спросить о самочувствии розовских близких и жалеет о неудавшейся возможности встретиться с И. А. Розовым, бывшим по делам в Нью-Йорке («данный им адрес оказался неточным»). Заканчивая письмо, не маскирует гордость: «У меня громадный (6.3) четырнадцатилетний сын».
Затем в израильской коллекции корреспонденции следует более чем десятилетний пробел; следующее послание относится к швейцарскому периоду жизни писателя. Весной 1962 г. С. Розова известил Набоковых, что он планирует посетить Европу в период с 10 по 25 июня. Набоковский ответ напечатан в Монтре, 26 мая 1962 г., по-русски на машинке с латинским шрифтом, по-видимому, Верой Набоковой под диктовку мужа. Для удобства читателя транслитерированный текст цитируется в кириллице.
Признаваясь, что он «страшно рад был получить… милое письмо» и извиняясь за сложную орфографию, Набоков сразу переходит к обсуждению деталей долгожданной встречи. В конце мая они с женой плывут на корабле «Queen Elizabeth» в Нью-Йорк, «на премьеру моей бедной девочки». Речь идет о премьере фильма «Лолита» (реж. – Стенли Кубрик, сценарий В. Набокова), которая состоялась 13 июня 1962 г. в Loew’s State на Таймс-сквер. Девочка оказалось на самом деле «бедной»: позже в своем дневнике Набоков скажет о фильме, что он снят глазами горизонтального пассажира кареты скорой помощи. Набоков предлагает дату для встречи – 25-го июня в Париже, где «и будет единственный шанс нам с тобой повидаться». Но на всякий случай пишет, что они вернутся в Монтре не позже 26-го июня, а потом поедут в горы: «С 1-го июля будем ловить бабочек в Саа-Фе (Grand Hotel, Saas-Fe, Suisse). Эти дополнительные сведения даю на тот случай, если задержишься в Европе». На летние месяцы, когда Монтре наводняют многочисленные туристы, Набоковы регулярно старались выезжать в горы. Но, прибыв в Саа-Фе 1 июля, как планировалось, Набоков там не остался, уже на следующий день они перебрались в Церматт, где до августа остановились в отеле Mont Cervin. До приезда туда Розова, в Церматте Набокова посетила сестра писателя Елена Сикорская.
Из литературных новостей Набоков упоминает особо лелеемый им проект: «Мой «Евгений Онегин» сейчас печатается у Bollingen Series в Нью-Йорке и должен выйти через несколько месяцев». Но четырехтомное издание романа Пушкина с набоковскими комментариями вышло в издательстве Боллинген Пресс только весной 1964 г.
Внизу страницы, под печатным текстом, приписано от руки Набоковым: «Обнимаю тебя, дорогой, очень хотелось бы встретиться – в постоянном расцвете нашей неизменной юности!» [подчеркнуто автором].
31 августа 1963 г., вернувшись домой в Монтре «после дождливого, сложного и не очень веселого лета», Набоков спешит «среди ералаша ответить на… милые строки» Розова. Особенно приятно ему, что Муля настойчиво приглашает в гости, в Хайфу. Однако надо набраться терпения, ибо у него «как всегда, верстак завален работой», а в текущем году предстоит поездка в Нью-Йорк на презентацию четырехтомника «Евгений Онегин»: «Вера и я очень хотели бы побывать в Израиле, но пока можем об этом только мечтать». Пока же Набоков может с уверенностью провозгласить: «Моя встреча с тобой в Церматте была полной победой над временем».
Будучи, благодаря Муле, в курсе деятельности Лиги, проповедовавшей разделение государственной власти и религии, введение института гражданских браков и отмену монополии раввината, разрешение движения транспорта по субботам и т.д., Набоков тактично просит «принять чечек, прилагаемый тут, как анонимное даяние на твое объединение для борьбы с ханжеством и обскурантизмом. Говорю «анонимное», потому что из принципа не состою членом ни одного клуба, ни одного общества, ни одной организации».
Отправленная 10 июня 1967 г. открытка из Камоли (Итальянская Ривьера между Генуей и Рапалло), где Набоков отдыхал, совмещая работу над «Адой» с горными прогулками, пришла в Израиль по особенному поводу. Но для этого восстановим цепочку событий. В начале июня 1967 г. Египет, Иордания и Ирак подписали «оборонительный пакт» и заявили, что Израиль будет сброшен в море. Военные действия начались на рассвете 5 июня. Израильские ВВС атаковали военные аэродромы Египта, Сирии и Иордании, а также один аэродром в Ираке, уничтожив 410 вражеских самолетов и сразу обеспечив полное господство Израиля в воздухе. 7 июня 1967 г. была освобождена святыня еврейского народа – Стена плача в Иерусалиме, 9 июня Армия Обороны Израиля начала наступление на укрепления Сирии на Голанских высотах. Победа израильской армии в короткой кампании, впоследствии получившей название Шестидневной войны, имела колоссальный общественный резонанс в мире.
В послании, кратком, как телеграмма, Владимир Набоков пишет далекому другу: «…всей душой глубоко и тревожно был с тобой во время последних событий, а теперь ликую, приветствуя дивную победу Израиля. Напиши, все ли у тебя благополучно?» Хотя сын С. Розова участвовал в боевых действиях, все действительно обошлось.
Продолжает тему следующий эпизод. Набоковы планировали провести вторую половину августа 1967 г. в Альпах, в Шамонье, но отменили уже заказанные номера в гостинице на французской территории в знак протеста против политики президента Де Голля по отношению к США и Израилю после Шестидневной войны, о чем Вера Набокова уведомила в письме администрацию отеля «Савой» (Boyd, Brian. Vladimir Nabokov: The American Years, Princeton, 1991, Сс. 526, 717). По шутке провидения, название отеля Savoy совпало с той гостиницей в Нью-Йорке, где когда-то Набоков не застал отца своего израильского друга.
Следующей весточкой от Набокова явилась открытка с почтовым штемпелем от 8 мая 1969 г. Чуть ранее розовские поздравления пришли Набокову точно 23 апреля, в день рождения адресата. Поэтому сейчас последний благодарил Мулю за пожелания, а судьбе говорил «спасибо за прелестное совпадение». «Все у нас то же, – пишет Набоков, – дождь, альпийские цветы, которые тебе так понравились». Роман «Ада, или Страсть» был выпущен в продажу 5 мая 1969 г. За день до этого Альфред Аппель писал о новинке в New York Times Book Review: «Потрясающе оригинальная работа воображения… новое свидетельство того, что Набоков стоит в одном ряду с Кафкой, Прустом и Джойсом». М. Бишоп отмечал, что «Ада» удостоилась лучшего приема критики со времен «Энеиды» Вергилия. (Письмо Набокову от 5 июня 1969 г.). Набоков комментирует все это в письме к Розову одной строчкой: «За Адой волочатся американские критики». И снова возвращается к их дружеским отношениям: «Помни, будешь в Европе, постарайся нас посетить. Ты всегда, всегда welcome».
В письме от 17. 1. 1971 Самуил Розов писал Набокову: «От всего, что происходит вокруг на белом свете, я уже давно пришел в ужас. В Израиле я задыхаюсь от шовинизма и (религиозных) мракобесов. А когда смотрю на всю планету, теряю веру в людей, а это плохо. Я продолжаю работать, много читаю, начал снова рисовать. (Ухитряюсь.) Прячусь от людей, как настоящий humanist. I am all for humanity, but I can’t stand people» [«Я всецело за человечество, но терпеть не могу людей» – Ю. Л.]. Отвечая ему 28 января 1971 г., Набоков отмечает, что Мулино письмо получилось милым, но пасмурным. Особенно ценным в розовском пакете оказался вкладыш: копия послания тридцатичетырехлетней давности самого Набокова к Розову. Пакет из Израиля сопровождался словами: «Вспомнил, что есть у меня от тебя чудное, длинное письмо, полное воспоминаний. В связи с поисками материалов для биографии, посылаю тебе (для Филда) фотокопию этого чудесного письма, написанного в 1937, в годы, когда ты еще писал кириллицей, а не русский on a typescript. Ты, вероятно, забыл это письмо и прочитаешь его с большим волнением».
Действительно, перечитывая удивительное шестистраничное письмо, Набоков «заметил, что две-три детали уже освободили те кельи памяти, в которых старели. Но зато неожиданно и свежо вспомнилась фамилия симпатичного лохматого товарища нашего, который остался безымянным в письме 37 года: Фридман! Так работают странные чудные улья внутри нас». Полное имя тенишевского одноклассника – Соломон Фридман. В письме 1937 г. Розову Набоков перебирает в памяти бывших соучеников; среди них «те, которые, как в мох, проваливались в предшествующий класс и очень скоро перенимали его окраску, и те, военного времени, случайные как бы пришельцы, и тот мудрый и лохматый (запамятовал фамилию), поступивший в самом, самом конце: в революцию, на Марсовом поле, он забрался на платформу (из ящиков), чтобы произнести пламенную речь (был кадет), и после первого же слова был с платформы сбрит…» (Цит. по: Ю. Левинг. «Литературный подтекст палестинского письма Вл. Набокова» // Новый журнал, № 214, 1999. С.122).
Спустя годы вновь становится вероятной встреча друзей: «<…> грустно… что ты не собираешься снова в Европу. Зато я получил через здешнего вашего посла, посетившего нас, официальное приглашение побывать в Израиле и, может быть, в будущем что-ли году мы увидим и тебя, старца, и весенних бабочек твоей страны» (ср. в письме Розова: «Я все еще не могу привыкнуть к мысли, что я дожил до возраста «почтенного старца», и все так же волнуюсь и даже строю планы на будущее!»).
Первое официальное приглашение Набокову посетить Израиль было сделано израильским послом в Швейцарии Арье Левави в декабре 1970 г. после посещения последним Набоковых в Монтре. В. Набоков предполагал отложить визит до апреля 1972 г., ввиду того, что, как он объяснял, ближайшей весной ему предстояла «деловая поездка в Нью-Йорк на премьеру мюзикла по одному из романов [«Лолиты»]». В период с 1975 по 1977 гг. по инициативе столичного муниципалитета и лично мэра Иерусалима велась интенсивная подготовка к приезду Набокова (Подробнее об истории несостоявшегося визита: Y. Leving. Phantom in Jerusalem, or the History of an Unrealised Visit // The Nabokovian, 37, Fall 1996). Впрочем, Набоков надеялся не только на встречу с Мулей: «Я предвкушаю также посещение музеев и библиотек, и, конечно же, небольшую охоту за бабочками (в компании опытного и дюжего мужского проводника)» (Из письма мэру Тедди Колеку от 10 декабря 1976 г.).
Говоря о собственной жизни, Набоков утверждает, что у них «ничего не изменилось со времени церматтской <…> встречи <…> девять лет тому назад. Митюша поет в Америке, пишу новую книгу, печатается сборник моих стихов, русских и английских, и шахматных задач – пришлю». Под новой книгой подразумевается роман «Прозрачные вещи» (Transparent Things), а в сборник Poems and Problems (New York: McGraw-Hill, 1971) вошли 14 английских и 39 русских стихотворений с переводом, а также 18 шахматных задач. (Элегантность одной из задач сборника оценил Борис Спасский).
Копия уникального письма 1937 года предназначалась для Эндрю Филда, первого биографа Набокова (автор книг о писателе: Nabokov: His Life in Art, a critical narrative (1967), Nabokov: His Life in Part (1977), The Life and Art of Vladimir Nabokov (1986), вскоре его разочаровавшего. С опозданием благодаря в марте 1973 года Мулю «за ящик дивных апельсинов, которыми я и Вера наслаждались, ежедневно именуя тебя», жертва фантазий молодого исследователя жаловался: «На меня навалилось скучнейшее и сложнейшее дело, занимающее меня вот уже свыше двух месяцев. Андрей Фильд, мой «биограф», доставил мне в середине января свой труд – 680 машинных страниц. Моя жизнь в его передаче оказалась кретинической. Мне пришлось исправить или изъять сотни мест, кишащих ошибками или выдумками всякого рода. Он теперь получил мой доклад или, вернее, наклад, но еще не отозвался» (Набоков – Розову, 23. 3. 1973). Машинопись книги Nabokov: His Life in Part из 678 страниц Набоков читал по много часов ежедневно первые три недели февраля 1973 г. Помечая красным карандашом отдельные ошибки и отчеркивая целые куски, он был поражен абсурдом и вульгарными выводами автора, вдобавок путавшего основные фактические данные из жизни и творчества своего героя. Посткриптумом расстроенный Набоков сообщал, что Розов там также фигурирует, «и тоже нужно исправлять его вздор». В рукописи под инициалом Набокова (письма Муле он обычно подписывал только буквой «В») нарисована бабочка.
1975 год начался для Набокова с переговоров между его нью-йоркскими адвокатами и издательским домом «Викинг», имевшим с Фильдом контракт на публикацию биографии. В середине июня Набоков вновь апеллирует к Розову в связи с войной против биографа: «Отвратительнеший Эндрю Фильд закончил свою отвратительную книгу обо мне, полную ошибок, перевранных эпизодов, безумных легенд, и не знаю, удастся ли мне остановить ее печатание» (Набоков – Розову, 14. 6. 1975). Среди филдовских «безумных легенд» Набокова особо взбесили попытки доказать, что его отец являлся незаконнорожденным сыном царя Александра II.
Прошедшая зима, по мнению Набокова, была самой занятой и трудной в его жизни: «Восемь месяцев ушло на правку французского перевода «Ады». Закончил с помощью сына новый и последний том переведенных моих рассказов Details of a Sunset, который получишь…». По соглашению с издательством, редакция французского перевода «Ады» должна была быть закончена к январю 1975 г. с тем, чтобы книгу опубликовали в мае. Семидесятишестилетний Набоков был истощен проверками, и через четыре дня после отправки письма в Израиль отправился 18 июня на долгожданный отдых в Давос. За перевод ранних русских рассказов для сборника Набоковы взялись в октябре 1974 – опубликованная весной 1976 г. книга оказалась для писателя последней прижизненной. «[Я] очень часто получаю милые письма и приглашения посетить Израиль, но становлюсь все тяжелее <…>« В конце следует неизменное: «Дорогой друг, очень хотелось бы повидаться опять с тобой. Жена шлет тебе привет, жму крепко твою руку».
Последнее письмо Набокова к Розову датировано 31 января 1976 г. и послано из Палас-Отеля, Монтре. Самуила Розова уже не было в живых около месяца. Судя по тому, что после кончины самого Набокова, спустя полтора года, в семью Розовых пришла открытка с благодарностью за выражение соболезнований (типовое извещение, высланное Верой и Дмитрием Набоковыми всем текущим корреспондентам), Владимир Набоков мог не знать о том вплоть до своей смерти. По жестокой иронии судьбы, Набоков в январском письме искренне интересуется: «Хотелось бы знать, как тебе живется, здоров ли ты»…
Обращаясь в пустоту, Набоков делится собственными ощущениями из области потустороннего с тем, кто мог бы научить его уже гораздо большему:
После аппендицита весной 1917 г. [Набоков был прооперирован в мае 1917 г. в частной клинике Кауфмана, считавшейся лучшей в Петрограде – Ю. Л.] я почему-то считал, что больше никто меня не усыпит (потеря сознания для меня самая гуща самых страшных кошмаров). А меж тем, ровно три с половиной месяца назад мне пришлось перенести гораздо более тяжкую операцию – удаление предстательной железы. Выздоровление было довольно мучительным, но теперь ничего, вот только безмятежная бессонница. Постепенно вернулся к писанию, нахожусь в первой трети нового романа.
Имеется в виду неоконченное и по сей день не опубликованное произведение «Происхождение Лауры» (The Original of Laura). Об остальном упомянуто коротко: «Вера заводнена перепиской с толпой издателей и оравой благожелательных незнакомцев; тут, впрочем, ей помогает секретарша. Митюша сейчас поет в Лионской опере и недавно закончил великолепнейший итальянский перевод моих Transparent Things. С Филдом, оказавшимся подлецом, все воюю, заставляю его похерить или изменить всякий вздор в его книге обо мне». Война еще продолжалась, но прозрачные предметы уже были рядом, обступали его. Владимир Набоков готовился стать одним из них.