* * *
На травяном холме,
На месте, где почти две тыщи лет назад располагался Тит,
Буквально здесь разбив свою палатку,
И будучи в уме,
Посколь ни камень, ни стрела сюда не долетит,
Следил, как римляне стремились сократить
Плоть человечию и храмовую кладку,
Всё, что ни попадя, лежало на земле,
Включая двух мужей и белую собаку.
Если поднять и придержать их сбоку,
Они стояли бы, как граждане Кале.
Обороти их лица в сторону шоссе,
Бегущему в Хеврон и в тот же Старый город,
Дома которого по большей части, но не все
Были такими же еще до англичан,
Чтобы явить сей домовитый морок
Нетрезвым их очам.
* * *
Два дня подряд, а именно, и первый и второй
Стояли холода. В рубашке шерстяной
И в чем-то сверху, темного покроя,
И потому не видное, вечор
Я мимо проходил, и заглянул во двор,
И сразу отступил, я увидал такое…
Ну, что? Ну, что ты мог такого увидать?
Ну, мертвого, ну, бабу голую, ну, что еще бывает?
Конечно, по дворам случалось раздевать,
Но больше по подъездам раздевают.
* * *
Но слово сказано, я и не представлял
Опасностей, какие ожидают
Блуждающего в полной темноте.
Тьмы, впрочем, не было, да я и не блуждал,
Свет слабый, уличный покорно застревает
В деревьях, зданиях, во всякой красоте.
Приятственно такое время суток,
Автобус прошмыгнет, и снова промежуток,
До дома далеко и до небес,
И хорошо, что быстро засыпают
При помощи снотворного и без,
Покуда барышни настырно предлагают,
Шепча, стеклянные, что будет шито-крыто-с,
Испробовать печеньице Доритос.
ВОЕННОЕ КЛАДБИЩЕ
А можешь ли подробно описать
Путь от бульвара Герцля до Машбира,
Упоминая каждый поворот,
Причем, начать
От Бейт а-Керема, где мы снимали первую квартиру,
Направо от кладбищенских ворот,
За коими усопшие солдаты,
Растения с повадками змеи,
Квадратны буквицы, надгробные квадраты,
По крайней мере, здесь-то все свои.
Сюда не забредет Нечецкая-Пантофель
В одеждах королевицы Марго,
Скорей Давид, терзающий фалафель
И всхлипнувший про сына своего.
* * *
Конечно, каждый Божий день
Я здесь хожу, бываю, проезжаю,
Куда ни кинь,
Обыкновенные места,
Родимые, насколько понимаю,
В отсутствие и речки и моста,
И по пути направо ли налево,
Где стены сходятся и образуют щель,
Как горлышко бутылки из-под пива,
Протиснется нет-нет автомобиль
И жажду утолить приходят реб Акива
И колченогий реб Гилель,
Которых нет нужды описывать особо,
Хотя упомяну, пока не позабыл,
Как этих мужиков, похожих на арабов,
Патруль остановил.
* * *
А коли про людей на мостовых,
На перекрестках, пуще тротуарах,
В торговых точках, многочисленных конторах,
То их присутствие тому, кто чувствовать спешит
И не торопится, нисколько не мешает.
Толпа, что называется, кишит
Вокруг присевшего, где памятник коню,
Или того, который размышляет,
Рассматривая куцее меню.
* * *
День побежал и кончился не так,
Как накануне ожидалось.
Был тяжкий дождь, вернее, мокрый снег,
Потом стал суше, суше, снежная крупа,
Поближе к вечеру и это прекратилось,
Редела зонтиков летучая толпа
И повторялась в стеклах магазинов.
Свернув под арку, улицу покинув,
Я очутился в сумрачном дворе.
Луна себе висела на шнуре,
Вели к подъезду битые ступени,
Живого, вроде, не было совсем,
С балкона, правда, местный Паганини
Наигрывал из Моцарт «Реквием».
* * *
В прихожей, перед тем, что называется салон,
Примяв засаленный собачий поролон,
Сидел вернувшийся, как он сказал, из Хайфы,
Подзадержавшийся и прихвативший кайфа.
Неяркий свет позволил, позволял
Окинуть полуголую фигуру,
Запасы обуви, негодные зонты,
Который мусор олицетворял
Всё обиталище от койки до сортира,
Дверные ручки и оконные болты.
* * *
Но было и не так как у людей –
На правом бицепсе внутри магендавида
Нагая женщина ладонями для вида
Поддерживала гроздь внушительных грудей,
И вся татуировка вместе с ней
Была не больше спичечной коробки.
Одно из двух имен, Мирьям и Моисей,
Имело отношение к коровке,
Другое имя (правильно – Моше,
Хотя он тот же, как ни напиши)
Оставим втуне. Женщина стояла
У зеркала, одетая уже.
Дверь хлопнула, вся мебель задрожала.
* * *
Угадай в этой женщине ту, что сбегала с холма,
У подножья которого некто разбил виноградник,
Про который позднее она рассказала сама
В тонкой книжке, известной под именем Шир а-Ширим,
Поминая и то, что не ведает дамский угодник
Из Меа Шеарим.
О, конечно, во все времена были все разновидности лиц,
Но вкус времени выделит только одну, как явленье погоды,
Потому и стараются им уподобиться с помощью длинных ресниц
И прически, и моды.
И покуда овечка, сие золотое руно,
Повторяет движенья, сходившие, в общем, за танцы,
Остальные холмистые девы, отставив мизинцы,
Поглощают вино.
СОНЕТ
Другое время будет, расскажу,
Про что они сидели-говорили,
Как пили, кушали, вели себя в постели
И прочее, понятное ежу.
Теперь, когда я всё еще служу
И навожу порядок в вестибюле,
Где большей частию сижу на стуле,
А дамы ходят по второму этажу,
Я сам приноровился отличать
Откуда каждая, с Москвы или Украйны,
Посколь на них особая печать,
Хоть нынче все подряд усреднены,
И многие для сохраненья тайны
Используют джинсовые штаны.
ВЕЛАСКЕС
Наташе
И поведал, легко открывая бутылку «Гольдстар»,
Даже место, припомнив, назвал – то ли Масловка, то ли Полянка,
И резонно сказал на вопрос «Вы маляр?»:
– Нет, я сторож Рабочего банка.
Но штакетник кистей, этих самых, которые в чашке торчат,
И когда-то касались гусей, лебедей,
и подправили крылышки Леды,
Стали копьями нескольких сотен испанских солдат,
Очень странных, а то и сошедших с ума,
Что художник согнал после штурма и взятия Бреды,
Не считая вошедших и вышедших у Биньяней а-Ума.
* * *
Ушло еще одно дневное время,
Покинул небо крашеный овал,
Вослед за всеми братьями своими
Последний экипаж отбыл на сеновал,
Давно прошла со стороны каньона
Толпа мужчин и женщин, во главе
Которой двигалась матрона
С корзиной на восточной голове,
Ночные люди, те, что после часу,
Обыкновенных несколько кутил,
Приблизились и обронили фразу:
– Скажи, мужик, шлошим не проходил?
ДЕНЬ СЕДЬМОЙ
– Всё было сказано, и наступил шабат, –
Сказал, читая в книжке, старший брат.
Горели свечи. Все соображали,
Как начинались небо и земля,
Вода текучая, колхозные поля,
Уже возникли или возникали
По берегам дремучие леса,
Откуда появились голоса,
О коих позже станут говорить –
Коленца, трели, словом, песня птичья.
Я посмотрел и вышел покурить,
Что было верхом неприличья.
На кухоньке, держа стакан в руке,
Уже сидел теряющий обличье,
Но узнаваемый пока, в добротном пиджаке,
Исполненный известного величья.
ТРИ ПЬЕСЫ ПАМЯТИ АННЫ ГОРЕНКО,
похороненной не в Иерусалиме, а в Тель-Авиве, на кладбище Яркон, 5 апреля 1999 года
1
Ее тревожили две-три случайных фразы.
Которая с японцем в кипятке,
Проклюнулась и получилась сразу
После укола в вену на руке.
Тогда она и этот косоглазый
С собакой на коротком поводке
Покинули гостиницу Park Plaza.
Всё замечают в нашем городке.
Внимательно следили эту пару
Реб Элиягу и его жена,
А по словам всеведущих бабуль,
Она прошла без спутников, одна,
По Герцлеву бульвару
И поднялась на холм по имени Шауль.
2
А хоронили Нюру в октябре,
А то весной, в апреле или мае.
Земля была действительно сырая,
Такое глиноземное пюре.
Как Санчо, гравированный Доре,
Внушительная личность, но простая,
Сидел на перевернутом ведре,
И оказалось, вовсе был никто.
Уже с бутылками (одна полупустая),
Поднявши воротник потертого пальто,
Он то помалкивал, пока псалмы читали,
И опускали тело – не встревал,
То погонял – Давай! Давай! – когда, как он считал,
Мы медленно лопатами махали.
ОФЕЛИЯ
Сказал Лаэрт: Постойте засыпать.
Сказал принц Гамлет: Недопонимаю.
Сказал Король (приняв стакан, само собою):
Всё просто, как два пальца облизать.
Потом сказала Королева-мать:
Была и нету – дело молодое.
Принц Гамлет записал: Свободен от постоя,
Хотя сие не пишут через ять.
Сказал Полоний, тот, что был убит
В шкафу, где алый плащ на вешалке висит,
И зелье по цене всего один червонец,
И простынь со стола стекает по реке,
Где бултыхался маленький японец
В кипятке.