Из «Книги деяний»
В канун праздника Песах это произошло. Я был вдали от отчего дома и от своего родного города – трудился. Работа, которой нет начала и от которой до конца дней невозможно освободиться. Явились двое, перепачканные в извести и краске, один из них держал в руках стремянку. Сказать по правде, стремянка стояла сама по себе, а он, хозяин стремянки, был втиснут между ее планками.
Я спросил, чего им надобно. Покрасить, ответили они, покрасить эту комнату нас послали сюда. Я был очень занят, и прервать работу мне показалось едва ли возможным. Но больше, чем о невольном уклонении от трудов, я сокрушался о той грязи, которую они развезут здесь – ведь не удосужатся, конечно, прикрыть какой-нибудь тряпицей мои книги. Перепортят и перепачкают.
Чтобы рабочие не прочли моих мыслей, я сделал вид, что вообще не замечаю их, и уставился на то место в стене, где под потолком зияла дыра, затянутая плесенью и паутиной, густыми лохмами свисающими вниз и скрывающими дыру от глаз. Мухи и комары покоились в этих зарослях. Что пользы, – сказал я себе, – что твои окна закрыты, если сквозь это отверстие проникают и мухи, и комары. Я покинул рабочих и взобрался под потолок – снять паутину и плесень, чтобы дыра оставалась явной и очевидной, пока не найду клок бумаги заткнуть ее. Пришла маленькая моя родственница и вызвалась помочь. Сам не знаю, почему я вдруг ополчился на нее и заявил, что ни она мне здесь не надобна, ни ее помощь. Она ссутулила плечики и исчезла.
Так или иначе, рабочие принялись орудовать в моей комнате – как люди, пекущиеся лишь о своем деле.
Я лишний тут, – сказал я себе, – все равно не смогу продолжать работу, так не отправиться ли домой, в родной мой город? Многие годы не видел я отца и не исполнял заповеди почитания родителей.
И я пошел на вокзал и сел в поезд, направляющийся в мой город, но, по независящим от меня обстоятельствам, поезд задержался в пути, и когда я прибыл, наконец, на место, был уже канун праздника, вечер пасхального Седера.
2.
Наступил вечер Седера, и я вступил в город. И поскольку было время молитвы, я отправился молиться, но не в ту синагогу, которую посещал мой отец, а в другую – ведь если бы он внезапно увидел меня, сбился бы и перепутал слова молитвы. Зайдя во двор синагоги, я немного замешкался – оттого, что увидел в воздухе горящую свечу, подвешенную в бутылке и крутящуюся под ветром, но не угасающую, а также оттого, что в это самое время явился один из знатоков Торы, Ицхак Ихель, и указал мне на толкование к сложному стиху, что в конце книги Иисуса Навина, а может, в начале книги Осии. Толкование Ицика Ихеля было отчасти неуклюжим, к тому же многие до него разбирали этот стих и делали это куда лучше – толковали языком понятным и простым, но тем не менее я слушал и кивал головой, словно нуждался в его разъяснениях.
Беседуя со мной, он вытащил папироску и попросил огня. Подошел мальчик и зажег спичку, но спичка погасла. Мальчик вытащил другую спичку и подал мне, сказав: дай этому господину. Тогда я заметил Ицику Ихелю: как это вы со всеми своими познаниями в области грамматики не сумели облечь это чудо в такое милое слово как «спичка»? И, произнеся эту фразу, подумал, что он может возразить мне: дескать, в их время не было спичек, а потому они не нуждались в слове. Взял Ицик Ихель в руки спичку и сказал: да, верно, этой серой добывают огонь (так и сказал «серой» вместо «спичкой»), но что пользы от серы, угасающей прежде, чем сумела исполнить свое предназначение? И оказалось, что я, в стремлении превзойти его, сам оказался посрамленным и превзойденным.
3.
Не помню, как мы расстались. Но когда я распрощался с ним, увидел себя стоящим посреди большой комнаты, и в ней – длинный стол, а на столе – бутыли, графины, бокалы. И свеча была подвешена в воздухе в бутыли, в точности как та, что во дворе, а может, там были две свечи, но выглядели, как одна. Помещение было длинное, проходное, с двумя дверями в противоположных стенах. Я повернулся к тому выходу, что вел к дому отца, и собрался покинуть комнату.
Но старуха сказала: разве так поступают – войти и выйти? Я понял, что попал на постоялый двор, но обманул их надежды заработать на мне. Тогда я приложил руку к сердцу, будто в клятве, и пообещал: поверь мне, я непременно приду в другой раз. Лицо старухи просветлело, и она сказала: я знаю, что господин сдержит свое слово. Я кивнул ей, подумав про себя: лишь бы не забыть, лишь бы только не забыть!.. Хотя понимал, что трудно мне будет исполнить подобное обещание – во-первых, потому что я приехал в город, где живет мой отец, а он, конечно, захочет удержать меня подле себя, не позволит, чтобы я отправился шататься по гостиницам и кабакам. А во-вторых – во-вторых, не помню, почему…
Расставшись со старухой, я принялся бежать со всех ног, поскольку отец мой имел обыкновение усаживаться за праздничный стол сразу после молитвы. Поднял я глаза и огляделся. Но смежились мои веки, и я не мог ничего видеть. Силой заставил себя разжать их – хоть капельку, чтобы открылась хоть малая щель. И тогда увидел перед собой трех или четырех мужчин, спешащих куда-то в испуге и толчее. Попытался остановить их, спросить, где дом моего отца. Но они оказались приезжими, чужаками, хоть и были одеты, как жители нашего города. Я дал им пройти и ни о чем не спросил.
Время уходит, а я стою на месте и не могу отыскать отцовского дома, совершенно не представляю, где он. Ведь много лет не бывал я в этом городе, и пути его и тропы стерлись из моей памяти. Да и сам город, кажется, изменился. Тут я вспомнил, что отец жил в доме одного весьма известного человека.
И тут же попросил прохожего, чтобы он указал мне этот дом. Но снова глаза мои крепко сжались, и напрасно я силился открыть их. Наконец малая щелка образовалась между веками. Загорелась луна в небе и засияла, серебристая и пепельная. Увидел я маленькую девочку. Указала мне малышка пальцем на дом и сказала: вот он. Хотел я спросить ее: откуда тебе известно, что я ищу? Но тут раскрылись глаза мои, и увидел я отца с бокалом в руке, собирающегося произнести благословение над вином, но медлящего и выжидающего.
Опасаясь нарушить тишину дома, я попытался взглядом объяснить ему, зачем я здесь. И снова плотно сомкнулись мои веки. И снова с великим усилием я разжал их. И тут раздался вдруг треск – словно звук рвущейся ткани. Но на самом деле не ткань разорвалась, а малое облако преломилось в небесной выси, и когда части его разошлись, луна прорезалась в тучах, и нежный теплый свет озарил дом и отца…
НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
В 1966 году Шмуэль-Йосеф (Шай) Агнон был награжден Нобелевской премией. «Еще вчера, – заметил наутро после получения радостного известия свежий лауреат, – половина Израиля не знала, кто такой Агнон, а вторая половина не знала, кто такой Нобель. Сегодня мы оба сделались знамениты». Не просто знамениты – в то же утро навеки отпали всякие сомнения в божественной озаренности автора. Как прекрасно, что он вовремя догадался сменить чуточку смешную и трудно произносимую на святом языке фамилию Чачкес на благозвучную Агнон! Теперь каждый младенец мог с гордостью повторять ее. Даже люди, в жизни своей не заглянувшие в его сочинения, тут же принялись гордиться и похваляться своим великим соотечественником, как до того похвалялись разве что мудростью царя Соломона. Авторитет Нобелевской премии по литературе незыблем в нашем мире, и Израиль в этом отношении не исключение: удостоившийся ее навеки причисляется к лику святых и бессмертных.
Тут же, естественно, начали плодиться агноноведы, взявшие на себя не только заботы о восстановлении для потомства всех вех и дат биографии писателя, но – и это главное! – составления новой Мишны: пространнейших комментариев к сочинениям гения, благо эти сочинения дают великий простор для домыслов и толкований.
Я нисколько не пытаюсь умалить важности этих трудов. Не скрою также, что и я, переводя рассказ, в свою очередь, не удержалась от попыток понять и разгадать эти тексты-талисманы, наполненные намеками и символами, состоящие из странных, обманно наивных и простеньких, а на самом деле бездонных, туманно наплывающих одна на другую, несовместимых фраз.
«…в это самое время явился один из знатоков Торы, Ицхак Ихель, и указал мне на толкование к сложному стиху, что в конце книги Иисуса Навина, а может, в начале книги Осии. Толкование Ицика Ихеля было немного неуклюжим, к тому же многие до него разбирали этот стих и делали это куда лучше – толковали языком простым и понятным, но, тем не менее, я слушал его и кивал головой, словно нуждался в его разъяснениях».
Поскольку в моих разъяснениях наверняка никто не нуждается, я воздержусь от них. Каждый, я думаю, и сам скажет, что такое свеча, подвешенная в воздухе, в бутыли, – а может, две свечи, выглядевшие, как одна, и что значит треск – словно звук рвущейся ткани, и малое облако, преломившееся в небесной выси.
И еще, простите, один маленький совет: не мудрствуйте лукаво, доверьтесь автору, следуйте за ним той самой тропой, которую различают его глаза (или его внутренний взор), примите все поведанное им за святую правду. Не говорите: это сон, притча, иносказание. Скажите так: вот человек, которому посчастливилось одолеть путь меж пустотой и пустотой, может, он укажет дорогу и мне, может, и я сподоблюсь достигнуть Отчего дома. Ведь все так просто: Увидел я маленькую девочку. Указала мне малышка пальцем на дом и сказала: вот он.