Вита Иоффе

С последней своей возлюбленной, тридцатилетней Юноной, Евгений Корейша познакомился в первой индустриальной зоне. Был он там по какому-то забывшемуся уже делу, вышел из заводоуправления на пыльный пятак, названный гордо и по-столичному – Старая площадь, миновал стайку алкоголиков, проводивших его незлыми взглядами и заискивающе разинувших беззубые вонючие рты, прошел по Аллее героев – неопрятной дорожке, обсаженной ржавыми железными столбиками, в прежние времена подпиравшими наглядную агитацию, и вышел к шоссе.

Прямо у шоссе была скамейка. Не парковая скамья – со спинкой, с врытыми в землю железными полозьями для должной устойчивости, а обычная деревенская лавочка, два пенька и поверх доска. И на этой скамейке спиной к шоссе и лицом к Евгению сидела женщина гигантского роста и по-детски морщила длинный подбородок.

– Плачешь? – участливо спросил Евгений.

– С чего вдруг? – звучно отозвалась монументальная женщина и зевнула, прикрыв рот ладонью. – Просто спать хочу, – объяснила она доверчиво и громко и улыбнулась, отпечатав скобки на щеках.

–Тогда домой иди, – посоветовал Евгений.

– Очередь не моя, – сказала она и засмеялась.

Тонкое жеребячье ржанье, сплошное, как воздушная тревога, заполнило пространство. Внутри у Евгения стало пусто, и пустота эта быстро налилась новой субстанцией, живительной силой, требующей немедленного применения. Женщина, завершив смех всхлипом, угадала все первобытной интуицией и сказала:

– А то, если хочешь, к тебе пойдем.

Она была нежна, догадлива и отзывчива, а потом заснула, и во сне дышала тихо и необременительно. Евгений стал придумывать ей имя, разглядывая тяжелые веки и длинный бледный рот. Ни одно из известных ему женских имен не сливалось с ней, было либо слишком легковесным для ее большого тела, либо слишком тяжелым, несовместимым с невесомым дыханием.

Проснувшись, она ответила на его вопрос, тягуче проговорив «Ю-нон-на», и он подивился сращению человека и имени и почти полюбил ее.

Евгений был примечателен: толст, рыж, бородат, но при этом темноглаз, с благородным прищуром то ли вследствие внимательности к окружающему миру, то ли из-за недостатка зрения. По должности он был малым начальником, на убогом языке штатного расписания – завсектором в научно-исследовательском институте. Подчиненные научные сотрудники, психологи и социологи, пытались оправдать участившиеся самоубийства ростом цен на продукты питания. Другой сектор, которым заведовал приятель Евгения, объяснял популярность проституции, вошедшей в десяток самых престижных профессий, отставанием отечественной легкой промышленности от мировых стандартов. Еще в отделе исследовали наркоманию, токсикоманию, подростковую преступность, нередкие в последние годы случаи социально опасных психозов. Тематика отдела не располагала к веселью, однако сотрудники жили шумно и дружно, вместе отмечали праздники и дни рождения не отходя от рабочего места, и только перед ежегодным сокращением в отделе наступала печальная тишина.

Все научные сотрудники в обязательном порядке были лекторами общества «Знание» и выступали с популярными лекциями в домах культуры производственных предприятий. Из полупустых залов уставшие злые люди гулко выкрикивали вопросы о несправедливостях смутного времени. Время было и впрямь так себе: болтливое, нищее, криминальное и постыдное, хотя и с мощными историческими перспективами.

Евгений писал докторскую, завалив стол книгами, а последняя его женщина пекла пироги, поливала цветы, рассматривала семейные фотографии в толстых альбомах, иногда подходила, спрашивала неуместно громко: «Хочешь чаю, Женечка?» На молчание не обижалась, тихо отходила, встряхивая головой, и длинная, неровно отросшая челка, разбившись на пряди, открывала бледный лоб, темные брови, красноватую сыпь у переносицы. Ни с одной женщиной не было Евгению так безмятежно.

Неожиданно для горожанина, Евгений по-крестьянски зависел от погоды. Весной и летом он был энергичен и говорлив, осенью впадал в меланхолию, а зимой страдал болезненной сонливостью, сравнимой лишь с ожиданием скорой смерти. Об этой своей зависимости, приписывая ее генетическому наследству предков-земледельцев, он размышлял, вдыхая прохладу ранних сумерек и радуясь, что кончилась зима и кончился рабочий день, и дома его ждет женщина, чью первобытность не сумело победить враждебное природе время.

– Женя! Корейша! Шеф просил отчет по самоубийствам с возрастной корреляцией! – крикнул сотрудник, чтобы показать свою озабоченность общим делом в нерабочее время.

Евгений огорчился прерванности плавной мысли и мстительно подумал: «Все равно тебя сократят!»

В институтском скверике у каменной горки, задуманной фонтаном, но три четверти года напоминавшей могильный холм, преградив Евгению дорогу, стоял незнакомый человек.

В резиновом плаще ассенизатора и дорогой меховой шапке, надвинутой на брови, в домашних тапочках на босу ногу, он был неуместен у здания научно-исследовательского института.

– Корейша! – сказал он.

Была в его голосе унылая завершенность, как при вынесении приговора.

Вмиг ставший вязким мозг просигналил подходящим к случаю «с кем имею честь», но Евгений забыл сопутствующее выражение лица и потому тихо спросил:

– Кто ты?

– Минуточку, – с готовностью отозвался опасный человек и извлек из недр плаща бумагу.

«Справка об освобождении, – догадался Евгений. – Сейчас начнет в лицо совать», – и отстранился брезгливо. Но незнакомец, широко шагнув в пирамиду фонарного света, прочел по бумажке, словно для большей достоверности:

– Фамилия – Чариков, имя – Валерий, отчество – Дмитриевич. Дата рождения… Причина смерти… Ну, это в данный момент несущественно.

Он спрятал документ, хлопнув тяжелой полой резинового плаща.

«Обычный спившийся кривляка», – решил Евгений.

Страх отхлынул, освободив сердце для жизни.

Валерий Дмитриевич Чариков в свете фонаря предстал незначительным: сутул и невзрачен, серая кожа потомственного типографского рабочего, жалкие усики над вздернутой губой…

– Из какой психушки сбежал? – небрежно и нагло, чтобы навсегда изгнать из сознания пережитый страх, спросил Евгений.

– Сумасшедших в нашем роду не было, – с достоинством ответил Валерий Дмитриевич. – А вы не родственником Ивану Яковлевичу Корейше приходитесь? Фамилия крайне редкая. Стало быть, родственник, да еще и по мужской линии. Однако не вижу причин для огорчения: несмотря на слабоумие, Иван Яковлевич имел талант ясновидения, предсказывал будущее, был чрезвычайно популярен…

– Кто?

– Родственник ваш, Иван Яковлевич Корейша. Сорок лет своей жизни, с 1821 года и до последнего часа, неотлучно находился в Московской психиатрической лечебнице. Люди высокого происхождения за честь считали… Из царской фамилии за советом обращались… Из других губерний приезжали, неделями ждали, пока соизволит принять. Не стыдиться, а гордиться таким родством следует. Ведь ген слабоумия сам по себе ничего не решает. В одной маленькой северной стране, например, сорок процентов населения – носители гена слабоумия, так что же? Прекрасная страна, одаренный народ, особо знаменитый произведениями зодчества.

Чеканная тень от веток искажала серое лицо. Не мгновенные перевоплощения, не осведомленность в истории семейства Корейша и не странная речь, а глубокие тени, иероглифами лежавшие на лбу и щеках Валерия Дмитриевича, заворожили Евгения. «Человеческая плоть не держит тени. Это свойство камня, песка и глины», – подумал он.

– Может, присядем, коль уж разговор завязался? – дружелюбно предложил Валерий Дмитриевич. – В ногах правды нет… но нет ее и выше.

Евгений оценил шутку и засмеялся.

Скамья в глубине институтского скверика, давно забывшая тепло человеческих тел, отозвалась уютным скрипом.

– Вот и славно. Нечасто, знаете ли, случается встретить интересного собеседника, – польстил онемевшему Евгению Валерий Дмитриевич. И вдруг добавил торопливой скороговоркой:

– У вас закурить не найдется?

– Я не курю.

– Я тоже, – неожиданно признался Валерий Дмитриевич. – Иногда после обеда попыхтишь сигарой – для того лишь, чтобы компанию поддержать. Но, видите ли, тело, эта бренная оболочка для бессмертной души, иной раз заявляет о своих причудах… То есть о причудах бывшего владельца… Как, допустим, дом, покинутый хозяином. Казалось бы, входи и живи в свое удовольствие, ан нет! У этой пустой коробки тоже есть свои привычки, с которыми поневоле приходится считаться.

Ветер, осмелевший в темноте, торопил дыхание, путал мысли. Новый порыв ветра всколыхнул улегшуюся на дно души тревогу.

«Надо отрываться, – решил Евгений. – Но достойно, не теряя лица».

– Знаешь, – задумчиво сказал он, умышленно обращаясь на «ты» к едва знакомому человеку, – мне кажется, ты не тот, за кого себя выдаешь.

Валерий Дмитриевич вдруг опечалился.

– Вы правы, – согласился он. – Я не тот, я совсем не тот…

– Тогда колись, – предложил Евгений, переходя на шутливый студенческий жаргон. – Но по-быстрому, меня жена ждет. В пять минут уложишься?

– Я вынужден согласиться на ваши условия. Я все вам расскажу. Но, будучи ограничен во времени, опущу некоторые существенные подробности.

– Счет пошел, – сообщил Евгений, взглянув на часы.

– Да, я приступаю. В начале нашей беседы вы высказались в том смысле, что я, якобы, сбежал из дома для умалишенных. Вы почти угадали. Дом для умалишенных здесь не при чем, но признаюсь, я действительно сбежал… Нет, не сбежал, а украл… А вернее – позаимствовал… ну, скажем, некую вещь. Завтра в 14 часов 26 минут эта вещь обратится в ничто и будет возвращена в то скорбное место, где я ее подобрал.

– Значит, ты стащил нечто, что завтра в половине третьего станет негодным к употреблению, и скрылся с места преступления, – подытожил Евгений. – Что же это за вещь?

– Тело, – сказал Валерий Дмитриевич.

Он вытянул вперед руки и грязную ногу в старом тапочке.

– Вот это не самое лучшее тело. И также позаимствовал некоторое количество одежды дабы не шокировать горожан. Вы спросите: зачем? Зачем мне понадобилась эта гнилая и больная скорлупа? И я вам отвечу: всего лишь для того, чтобы с кем-нибудь поговорить. Я, видите ли, люблю поговорить. И прежде любил, когда пребывал, как говорится, в теле, и сейчас люблю, как вы, вероятно, уже заметили. Нет, не думайте, у тех, кто избавился от бренной плоти, есть множество способов общаться. Однако я люблю именно беседу, с шутками-прибаутками, с недомолвками и откровенной ложью, с выразительностью на лице, наконец, а без тела это, увы, невозможно.

«Розыгрыш, – понял Евгений. – Старики решили повеселиться. Кретин, как я сразу не догадался! И как все организовали, сценарий сбацали, спившегося актера купили…» Он вспомнил беззаботные годы в студенческом общежитии и подобрел душой.

– Так значит, ты не Чариков? – вполне миролюбиво спросил он.

– Вы установили жесткий регламент, я подчинился вашим требованиям, сочтя их справедливыми, – строго сказал Валерий Дмитриевич. – Я, конечно, отвечу на ваш вопрос, но прошу впредь меня не перебивать. Чариков Валерий Дмитриевич был прежним владельцем этого тела. Однако рекомендую вам пока называть меня этим именем во избежание недоразумений. Теперь, будьте любезны, прибавьте к оставшемуся времени 54 секунды – ровно столько, сколько ушло на ваш вопрос и на мой ответ вам.

Не обращая внимания на строгий тон, Евгений спросил:

– А где сам прежний владелец?

– Умер. Душа покинула тело в 14 часов 26 минут. После констатации факта смерти представителями медицинских и судебных ведомств, тело было доставлено в городской морг. Прибавьте, пожалуйста, еще 20 секунд…

«Блефует, – подумал Евгений. – Жонглирует секундами, не глядя на часы».

– Не будь занудой, – сказал он.

– Так я продолжу. Любое тело, покинутое душой, ровно сутки продолжает биологически функционировать. Не в полную, конечно, силу, но тем не менее достаточную, чтобы этим телом овладеть.

– Некрофилия, – веселясь, вставил Евгений. – По этой теме работает четвертый сектор.

– Какая мерзость – то, о чем вы говорите, – возмутился Валерий Дмитриевич. – Вообще, позвольте заметить, все, что связано с человеческим телом – мерзость. Еда, питье, естественные отправления, совокупление, деторождение, телесные недомогания, половое созревание, угасание мозговой активности… А потоотделение, а газообразование в кишечнике, а сера в ушах, а гнойные выделения из носа и глаз, а отрыжка, икота, чихание!.. А возьмите такие, казалось бы, безобидные процедуры, как стрижка волос или ногтей… или, например, чистка зубов – это ведь ужас! Отвратительно все, все без исключения! Даже столь любимый мною разговор: брызги слюны изо рта, запах невообразимый, остатки еды в бороде…

Евгений провел рукой по бороде.

– Да я не о вас! Я об этом кровавом гнойнике, в котором каждая душа, независимо от своих качеств, должна пребывать определенное время. Человек, конечно, привыкает ко всякой мерзости, в том числе и к своему телу. Но только к своему, заметьте! Все же иные тела ему отвратительны за исключением момента совокупления. Поверьте, нет ничего омерзительнее и гадостнее, чем тело. Стоит человеку посмотреть на свое собственное тело со стороны, стоит только взглянуть на этот кошмар… Однако время мое истекло. Очень вам благодарен. Вот поговорил – и отвел душу…

Валерий Дмитриевич почему-то засмеялся.

– Не мелочись. Даю тебе дополнительное время в связи с актуальностью сообщения, – сказал Евгений. – Ну и каким образом человек может со стороны посмотреть на свое тело?

Валерий Дмитриевич долго молчал. «Не предусмотрено сценарием», – догадался Евгений. Наконец Валерий Дмитриевич заговорил – медленно, старательно подбирая слова.

– Представьте себе, что мы с вами поменялись квартирами. Вы теперь живете в моей, а я в вашей. Допустим, что мы поменялись квартирами со всем содержимым; вокруг вас теперь моя мебель, мои книги, вы спите в моей спальне на моем постельном белье. А я, соответственно, в вашей спальне на вашем белье. Вам непривычно, неудобно. Вы приходите ко мне, и вдруг видите свое прежнее жилье – его убожество, его пошлость…

«Крутит, подлец, – подумал Евгений. – Потому что нечего отсебятину пороть. Актер должен помнить, что он всего лишь исполнитель, и держаться сценария. Сейчас я его расколю!»

– Ты лучше скажи, как это осуществить технически?

Валерий Дмитриевич ответил так же медленно и вдумчиво:

– Классический способ выглядит так: два человека берутся за руки. Глаза закрыты, лучше всего – завязаны, рот приоткрыт. Обмен телами происходит в течение нескольких секунд. В восьмидесяти семи случаях из ста удается переселиться.

– Наш случай будет одним из оставшихся тринадцати, – засмеялся Евгений.

Он вытянул руки и разинул рот. Валерий Дмитриевич бережно взял его руки в свои. Несмотря на ощутимую грубость кожи, ладони его были легкими и прохладными.

– Глаза закройте, – попросил Валерий Дмитриевич.

Евгений зажмурился.

В ту же секунду Валерий Дмитриевич навалился на него всем телом, прижав к спинке скамьи. Евгений попытался освободиться, закричать, но гнилозубый рот впился в его губы, запечатав голос. Взвыв нутром, как чревовещатель, Евгений рванулся, перекатил Валерия Дмитриевича на спину и, широко размахнувшись, ударил в переносицу.

– Гнида, – не своим голосом взревел Евгений и плюнул ему в лицо.

Он шел, не чувствуя своего веса, и бешенство клокотало в нем, не давая возможности осмыслить это странное приключение. Тяжелая одежда вдруг стала ощутимой, как больничная пижама. Чтобы выплеснуть ярость, Евгений пнул ствол дерева, но вдруг замер в странной позе, невесть как удерживая равновесие. Не осмеливаясь вдохнуть, он смотрел на грязную ногу в старом домашнем тапочке.

Евгений закрыл глаза и сел на землю.

«Этого не может быть», – думал он, ощупывая мелкое лицо, вздернутую губу, редкие усики. Сняв меховую шапку, он провел рукой по густым волнистым волосам и испытал непонятное облегчение. «Я сплю», – успокаивал он себя, рассматривая короткую ладонь с рваным шрамом на бугре Венеры. Он распахнул резиновый плащ и ощупал худую грудь под фланелевой рубашкой, впалый живот, крупные бугристые колени. Затем с вседозволенностью сновидения расстегнул молнию на джинсах и чужой рукой потрогал чужой детородный орган, подивившись его дремлющей силе.

– Я, признаться, тоже поинтересовался этой деталью тела, – услышал он свой собственный голос и, подняв глаза, увидел себя.

Толстый рыжебородый человек, роднее которого нет никого на свете, доброжелательно улыбался. Он дотронулся до носа и укоризненно покачал головой:

– Напрасно не сдержали себя, переносье повредили. Теперь распухнет.

Евгений уткнулся лицом в ствол дерева и тихо завыл.

Поддерживаемый своей собственной рукой, теперь принадлежащей другому человеку, он, спотыкаясь, вышел из институтского скверика. Город, увиденный глазами умершего в 14 часов 26 минут Чарикова, был угрюм и неприспособлен для жизни: узкие улицы завалены огрызками и мятыми газетами; плохо одетые люди сомнамбулически движутся по кривым потрескавшимся тротуарам; женщины с мертвыми лицами тащат огромные сумки с пустыми бутылками; из темных подъездов слышны чавкающие поцелуи недорослей и ленивый мат алкоголиков.

Евгений вспомнил услышанное где-то: человек осознает всего один процент увиденного, и даже этот процент нельзя считать объективной реальностью, так как осознание зависит от предыдущего опыта, воспитания, образования и физиологических особенностей индивидуума.

«Часть информации, наверное, остается в клетках мозга, – думал Евгений. – Из-за того, что я тащу именно эту черепную коробку, я думаю думы несчастного Чарикова. К тому же он, видимо, страдал цветоаномалией, иначе почему у этой проститутки ядовито-зеленые губы?»

Человек с его лицом, руками и ногами, молча шел рядом его собственной походкой. Уверенно достав кошелек из внутреннего кармана куртки, он жестом Евгения кинул деньги в раскрытый гитарный футляр уличного музыканта.

– Здесь, – сказал он, остановившись у надписи «Душевые».

Мрачный великан долго отсчитывал сдачу. Буркнув: «Больше нет», он швырнул на стойку два махровых полотенца и два крошечных кубика мыла, упакованных в дешевую серую бумагу. Другой верзила повесил куртку и резиновый плащ на вешалку и, следуя закону соответствия, аккуратно пристроил над курткой Евгения чужую меховую шапку. Оба номерка он вручил грабителю, поселившемуся в теле Евгения, оглядел странную пару и презрительно отвернулся.

Других посетителей в душевых не было.

Возле зеркала Евгений остановился. Он быстро взглянул на свое отражение, громко икнул и закрыл лицо полотенцем. Медленно сдвинув махровую ткань, он увидел белки глаз в красных прожилках и тусклый золотой зуб. Человек, глядящий на него из зеркала, вдруг скривился на одну сторону, растянул рот в ужасной гримасе и заплакал.

– Ну? – услышал он.

Великан, распоряжавшийся вешалкой, оставил свой пост и подошел пружинными шагами.

– Может, помощь нужна? – спросил он и подмигнул.

Евгений отвернулся и вытер слезы ладонью, вздрогнув от подступившей тошноты. «Это всего лишь слезы, чистая влага. Что же меня ждет?» – подумал он.

Из душевой кабинки в глубине зала вышел он сам в своей пристойной одежде и помахал рукой:

– Сюда, сюда. Здесь даже скамеечка предусмотрена, чтоб спокойно намылиться. Вот тут-то мы и побеседуем. А чтобы эти два подозрительных типа не могли удовлетворить своего любопытства, пустим воду. Заодно и ноги вымойте. Вот что меня удивляет: волосы у Чарикова чистые, замечательной красоты волосы, а ноги – словно он ими глину месил. Такое вот несоответствие, да…

Он помолчал, подставил под струю руку и брызнул в лицо Евгению.

– Не чтобы оскорбить, поверьте, а лишь с намерением привести в чувство. Пришли мы сюда для того, чтобы вы смогли спокойно осмотреть свое новое тело, поглядеть в зеркало, познакомиться, так сказать, поближе. А то, знаете, был случай: человек, увидев свое отражение после переселения, умер на месте. То есть юридически все было нормально: тело, в котором он пребывал, числилось мертвым, но, знаете, неприятно как-то… Да и пробыть в его теле пришлось дольше намеченного времени, потому что переселение – это одно, а освобождение – совсем другое дело, требующее гигантских энергетических затрат.

Кстати, вы задумывались когда-нибудь над обычаем многих, очень многих народов завешивать зеркала и вообще любую отражающую поверхность, если в доме покойник? Это не суеверие, поверьте, а забота о душе, сбросившей тело. Душа может видеть и слышать, для этого ей не нужны глаза и уши. И вот, представьте, пролетает она мимо зеркала в своем привычном жилище и не видит привычного отражения. Она пугается, печалится, и это мешает ей двигаться дальше. Вот в городском морге, например, этого обычая не придерживаются, а напрасно.

Прошу прощения, я несколько отвлекся. Итак, чем привлекателен предложенный мной и осуществленный нами способ переселения? Тем, что завтра в 14 часов 26 минут тело покойного Валерия Дмитриевича Чарикова исторгнет душу, в нем находящуюся. Мы к тому времени уже обменяемся обратно: я буду в теле Чарикова ожидать, так сказать, старта, вы же будете пребывать в своем собственном, столь любимом вами теле.

– А если ты не захочешь… обратно? – пробормотал Евгений.

– Помилуйте! Что это вы вообразили такое несусветное? Мне, следовательно, придется ходить на службу в ваше учреждение, спать с вашей женой, растить ваших детей, решать ваши проблемы, веселиться вашим весельем, играть с вашими друзьями в ваши игры? И еще лет сорок таскать эту тяжесть (он похлопал ладонью по толстому животу), и потом мучительно отдирать от старого немощного тела прикипевшую душу? Нет уж, избавьте меня от таких перспектив на будущее.

План у нас такой: поскольку дело к ночи, сейчас мы отправимся к вам домой, отдохнем немного…

– Я тебя к себе в гости не приглашал, – мрачно заметил Евгений.

– Да ведь вас в таком виде без меня домой не пустят! Вообще, я вам советую шапку не снимать, ведь могут какие-нибудь знакомые Чарикова встретиться, опознают как умершего. А то, знаете, был случай… Однако не буду отвлекаться. Значит, пойдем домой, отдохнем немного, потом погуляем по городу, побеседуем… Утром пойдем на службу. Придумаем что-нибудь, чтоб вместе, ведь вас без меня не пустят. Могут милицию вызвать. Или скорую психиатрическую помощь. Когда у вас обеденный перерыв?

– С четырнадцати до пятнадцати.

– Видите, как все удачно складывается! В обеденный перерыв переселимся в прежние свои обиталища. Затем я освобожусь. Тело Чарикова обнаружат в каком-нибудь безлюдном месте и опять доставят в городской морг. Вы вернетесь в свое учреждение. Все вернется на круги своя…

Теперь надо обсудить один важный психологический момент. Как вы будете меня называть? Видите ли, если вы будете пользоваться своим собственным именем, глядя на свое собственное тело, – это может привести к непоправимым нарушениям вплоть до душевного заболевания.

– А что, был случай? – едко поинтересовался Евгений.

– Да, был такой прискорбный случай. Лучше всего в подобной ситуации использовать иноязычный вариант своего собственного имени. Например, Юджин. Вас устраивает?

– Плевать мне, – и Евгений действительно плюнул на кафельный пол.

– Итак, вы меня будете называть Юджин. А я вас…

– Валерий Дмитриевич.

– Нет, это не годится. В любом, даже самом большом городе, все жители сплетены в единый сложный клубок взаимоотношений. Даже тот, кто никогда не встречал Чарикова, мог что-то слышать о нем, тем более – о исчезновении его тела из морга. Могут возникнуть подозрения… Нет, это никак не годится. Можно, конечно, выбрать любое имя, но сумеете ли вы его освоить в столь короткое время? Очень, очень сомневаюсь. Непросто, поверьте мне, научиться реагировать на чужое имя. Людей, засылаемых в другие страны для сбора сведений, месяцами обучают при помощи гипноза. Мы с вами таким сроком не располагаем. Подошло бы какое-нибудь прозвище…

– Зомби, – угрюмо сострил Евгений.

– Ну, зачем вы так… Когда вы учились в школе, однокашники как вас дразнили?

– Кореец.

– А, понимаю: прозвище образовано от фамилии, Корейша – Кореец. Очень популярный способ словообразования у подростков. Однако предполагаю, что основа вашей фамилии иная. У жителей полуострова Малакка есть злое божество Карей, мифы приписывают ему сотворение мира. То есть, по понятиям жителей этого полуострова, в основе сотворения мира лежит зло, да… Возможна и другая этимология. Кариш в переводе с одного древнего языка – акула. Пожалуй, на этом и остановимся. Вы меня будете называть Юджин, я вас – Кариш.

Он завинтил краны, шипение воды затихло. Последняя капля ударилась о кафель, стеклянно звякнув, и наступила тишина.

У двери в квартиру Юджин достал из кармана связку ключей.

– Какой?

Евгений молчал. Юджин усмехнулся и зазвенел ключами, как колокольчиком. Дверь распахнулась и зареванная Юнона повисла у него на шее.

– Женечка! Я уж не знала, что и думать, – заголосила она.

«Почему она всегда так вопит, будто ее режут? – думал Евгений. – Удивительно, что эта привычка орать как на стадионе, приобретенная в шумном цеху первой индустриальной зоны, могла меня умилять. Зачем я только подобрал эту суку возле заводоуправления», – упрекал он себя, фиксируя траектории, выписываемые руками Юноны на спине Юджина.

– Я не один, – сказал наконец Юджин, с трудом размыкая железные объятья.

Юнона замерла, глядя в глаза Евгению.

«Она меня узнала, – понял Евгений. – Ее инстинкт, как чутье диких зверей, не зависит от внешних факторов. Она истинная, как сама природа, и теперь я знаю, какой мудростью была мудра та царевна из сказки, которая нашла своего любимого среди ста подобий: она умела видеть невидимое.

Истошно взвизгнув, Юнона бросилась к нему, сжала его жалкое нынешнее тело и поцеловала в губы.

«Она святая», – думал Евгений чужими словами, из-за подступивших слез не сумев создать своих собственных.

– Это вообще с ума сойти, – причитала Юнона, разглядывая его.

Она стянула с него шапку, разворошила волосы, засмеялась своим тонким сплошным смехом и сказала:

– Здравствуй, Валерка!

Любимый коричневый цвет, ставший уныло–зеленым, нападал со всех сторон. Ковер с ромбами рябил и норовил влепить пощечину зеленым ворсом. Картина на стене, последнее произведение талантливого художника, завершившего свой творческий путь прыжком с крыши шестиэтажного дома, оказалась нагромождением квадратов и спиралей, по исполнению доступных ребенку. Обилие хрупких вещей и антиквариата вызывало благоговение. Евгений, отчего-то смущаясь, подумал: «Здесь жил и работал…»

Юнона в этом искусственном жилище выглядела глиняной горой, таящей замысел скульптора. Даже Юджин поразился такой мощи, хлопнул ее по спине и сказал:

– Брунгильда – сестра твоя меньшая.

Застолье не складывалось. Юджин пил чай из чашки Евгения и, играя роль хозяина дома, развлекал «гостей». Он говорил не умолкая, вырисовывая голосом Евгения мертвые петли и морские узлы.

Евгений молчал. Юнона кивала, встряхивая головой.

– Да что же я вас никак разговорить не могу? – пожаловался Юджин. – И знакомы, как выяснилось, много лет, и чаевничаем так уютно, по-домашнему, а вот на тебе – молчат! Расскажу-ка я вам анекдот, смех компанию склеит. Стучат в дверь. Хозяин открывает, а у порога смерть стоит. С косой на плече, капюшон на глаза надвинут, да только малехонькая, с палец росточком. Хозяин от страха заикается: «Что, уже пора? Так неожиданно… Я совсем не готов…» А смерть входит в дом и говорит ему небрежно, мимоходом: «Не бойся, мужик, я не к тебе, а к канарейке».

Юджин захохотал.

Юнона надумала поддержать разговор.

– А вот в газете на днях писали. Одна женщина умерла, ее отвезли в морг. Патологоанатом уже ножом замахнулся, а она возьми и очнись. Села и спрашивает: «Где я?»

– На глазах у патологоанатома? – ужаснулся Юджин.

И вдруг забеспокоился и пожаловался на усталость.

– Я постелила уже, – сказала Юнона. – И Валере в кабинете на диване. Иди ложись, Женечка. Я приберу и тоже приду.

– Приятных снов, Кариш, – пожелал Юджин.

– Почему он тебя так называет? – спросила Юнона.

– Акула в переводе с древнего языка, – объяснил Евгений.

– Сам он акула, – вдруг внятным шепотом произнесла Юнона.

– Что?

– Да. Сожрет и не подавится. Я в этом красном уголке уборщица и чтоб в постели не одиноко было, больше никто. Рассказала ему, как Маринка повесилась в стенном шкафу, а он говорит: «Деревня дала миру певцов, художников и поэтов, город – ученых, философов и музыкантов, рабочая окраина – лишь алкоголиков и самоубийц».

– Ты его не любишь? – потерянно спросил Евгений.

– Валер, ты чего? Любишь – не любишь, кого это волнует? Сейчас я с ним, а на завтра не загадываю. Ты лучше про наших расскажи…

– Не знаю я никаких ваших, – не сумев остановить красную волну бешенства, закричал Евгений. – Тварь неблагодарная, вот ты кто! Выметайся отсюда, катись в свою первую индустриальную зону, будешь там станки в цеху перекрикивать, сирена милицейская!

– Не сердись, – попросила Юнона. – Он тебе друг, да? Я просто так сказала. На сердце накипело, вот и пожаловалась тебе как своему.

Евгений вошел в ванную и со злостью захлопнул дверь. Мягкая резина, прикрепленная к косяку, поглотила хлопок; отсутствие звука вызвало ощущение нехватки воздуха, и Евгений судорожно вдохнул. У зеркала стоял Юджин в бирюзовой пижаме и щеткой приглаживал негустые рыжие волосы.

– Кариш! – обрадовался он, глядя на Евгения в зеркало. – Обратите внимание, как бережно я обращаюсь с вашим имуществом.

Не отрывая взгляда от зеркала, он задумчиво сказал:

– Все размышляю: кого это лицо мне напоминает?

– Меня, – буркнул Евгений.

– Нет… То есть – разумеется, но я не вас имел в виду. По-моему, похоже на поэта Мерзлякова. Талантливый был литератор, наставник Михаила Юрьевича Лермонтова. Хотя… был голубоглаз и без бороды.

Он вдруг пропел красивым голосом:

– Среди долины ровныя…

«Я и не знал, что так могу, – удивился Евгений. – Завтра попробую».

Не раздеваясь, чтобы не видеть гадкого тщедушного тела, он лег на диван в комнате, которую Юнона почтительно называла кабинетом. Отжившее сердце Чарикова вздрагивало и сжималось. Из спальни доносились скучные ритмичные скрипы. «Дура», – равнодушно подумал Евгений и заснул.

Ему приснился чужой сон. Вода с высокого обрыва бесшумно падала в озеро. Он плавал в этом озере и видел в темной глубине длинных рыб с выпуклыми глазами. У берега голые люди, мужчины и женщины, полоскали в прозрачной воде рабочие штаны и куртки. Черные разводы от грязной одежды расползались по всей толще воды гигантскими щупальцами и пытались схватить его. Он уворачивался, но все-таки оказался в черном клубящемся кольце. Кольцо сжималось. «Если невозможно двигаться по горизонтали, надо двигаться по вертикали, – подумал он во сне. – Вниз нельзя. Значит, вверх». Он взлетел, но огромная крылатая рыба выскочила из воды и впилась ему в плечо.

– Ты стонешь. Тебе плохо, да? – громко сказала Юнона, не снимая руки с его плеча.

Евгений привычно погладил ее по голове, обнял, радуясь послушности такого большого тела, его живому и теплому простору, и вошел в него как в озеро своего сна, чувствуя, как стихия впустила его и сомкнулась за спиной.

– А сказала, что не любишь, – укорил он.

Юнона громко возмутилась:

– Когда? Ты что, с ума сошел? Ты же сам меня бросил. Сначала меня, а потом Маринку. А она денег на аборт не набрала и повесилась. А научно-исследовательский институт ее посчитал в статистике.

– Самоубийство – это, конечно, ужасно. А в статистике я не вижу ничего страшного. Все мы «посчитаны» в статистике с рождения и до смерти. И даже до рождения и после смерти. Нет… пожалуй, не все.

– И кто же не посчитан?

– Тот, кого невозможно идентифицировать.

– Вот ты как заговорил… Я давно заметила: если человеку стыдно, он очень умными словами разговаривает.

– Это мне стыдно?

– Кому же еще, мне, что ли? Конечно тебе, Женя.

Евгений вздрогнул, услышав свое имя. Он приподнялся на локте и посмотрел на Юнону. Ее лицо светилось в темноте.

– Ну, оговорилась. Случайных оговорок не бывает, – спокойно сказала она.

«Она ничего не знает о бессознательном, потому что бессознательна по первоначальному замыслу, – думал Евгений. – Но случайных оговорок действительно не бывает. Может, она хотела сказать этому Чарикову, что он такая же акула, как, по ее понятию, я? Или наоборот – что любит меня так же, как когда-то любила его… А может… хоть это невероятно, но, может, она догадалась?»

– Юнона, ты знаешь, кто я? – тихо спросил Евгений.

– Мужик.

И добавила, включив голос на полную мощность:

– Самец.

– Не кричи ты, ради бога. А то проснется сейчас эта акула…

– Не проснется, – без всякого выражения сказала Юнона.

Сердце гулко стукнуло и перестало посылать кровь в опустевший организм. Потом ожило и затрепыхалось беспорядочно, по-рыбьи, усердно пытаясь наладить ритм.

«Она его убила. Я застрял в этом теле навсегда, то есть до обеденного перерыва», – пронеслось в голове.

Он взлетел над диваном, над расслабленной Юноной, но крылатая рыба вцепилась ему в плечо.

– Пусти! – зарычал Евгений и вырвался.

В спальне никого не было.

– Где он? Что ты с ним сделала, дрянь? – не сумев открыть горло для выхода голоса, просипел он.

Он вышвырнул вещи из шкафа, ожидая увидеть там свою отрубленную голову. От раскиданных тряпок стало душно.

В дверном проеме, головой под притолоку, стояла Юнона в ночной рубашке и безразлично наблюдала за разрушением своего острова любви и покоя.

Евгений опрокинул тумбочку, и венчавшая ее синяя ваза с цветами разбилась, залив пол водой с запахом молодого болота. Из тумбочки неохотно и как-то по частям вывалился полотняный мешок, глухо стукнувшись об пол. Почувствовав, как зашевелились на голове густые волосы, он потрогал мешок трясущимися руками. Внутри было что-то расчлененное.

Не в силах взглянуть на страшный мешок, Евгений сипло шептал:

– Это… это…

– Это старая обувь, придурок, – сказала Юнона и с грохотом высыпала на пол ботинки, туфли, свои стоптанные сапоги.

– Тело ищешь? – насмешливо спросила она.

Евгений кивнул.

– Он ушел, – сказала Юнона.

Стиснутые зубы, известный с детства способ заглушить страх, на сей раз отозвались болью в деснах. Евгений схватил с полу сапог Юноны и вцепился зубами в голенище, как будто желая откусить кусок кожзаменителя.

– Ты тут с ума не сходи, – сказала Юнона, отбирая у него сапог. – Тут тебе не общага.

– Куда? – хрипом выдохнул Евгений, зачем-то вспомнив о параличе голосовых связок.

– Не знаю. Сказал, что со мной ему разговаривать неинтересно и что у него времени нет. Наверно, пошел искать, с кем под утро можно беседу побеседовать.

Мраморные разводы на рассветном небе стремительно меняли очертания, словно в поисках гармонии. Холодный воздух, пахнущий железом, был неприятен, но необходим, как многое в жизни. Евгений в своем альпинистском одеянии студенческих лет, сохраненном стараниями разных женщин, в тяжелых горных ботинках и меховой шапке испытывал неловкость, какую чувствуют на маскарадах люди, отвыкшие от детских незатейливых забав.

Твердый предмет отмечал каждый шаг Евгения ударом по бедру. Расстегнув молнию на боковом кармане штанов, от извлек складной нож, обязательную деталь альпинистского снаряжения. Он обрадовался, как радуются лишь нечаянному спасению, и, вооруженный, увереннее зашагал неизвестно куда.

В зеленой зоне второго микрорайона спали у костра бездомные мужчины, объединенные бедой и одиночеством. Они ворочались и жаловались во сне. Двое не спали, сидели рядом, кормили огонь ветками и тихо разговаривали.

– Ниче, Леха, ты только крылья не опускай, – донеслось до Евгения вместе с волной перегара.

Евгений подумал, что любой из этих мужчин может быть Юджином. Возможно, он еще раз переселился в кого-то, отдал тело Евгения какому-нибудь забулдыге, и сидит сейчас у костра, неузнаваемый, и смеется над ним, над тропической расцветкой альпинистского костюма, над его ужасом и надвигающимся безумием.

На обочине остановилась машина, вытолкнула из теплого своего нутра пассажиров, шофер выгрузил из багажника красивые чемоданы и уродливые распухшие сумки. Люди засеменили к подъезду, придавленные тяжестью вещей и теснящимися впечатлениями.

«Он может быть на вокзале, – подумал Евгений. – Или в аэропорту. Там круглосуточно работают рестораны, и люди перед дорогой общительнее, чем в каждодневной жизни».

Он поспешил к машине, услышал названную шофером цену и сказал, садясь на заднее сиденье:

– И ты акула.

Шофер, обернувшись, внимательно посмотрел на него.

– Сядешь рядом со мной, – повелительно сказал он. – И деньги вперед.

В вокзальном ресторане старая женщина мыла полы. Она оперлась на швабру и посмотрела на Евгения блестящими глазами в сморщенных веках, похожими на вороньи гнезда с провалившимися на дно сокровищами. Разноцветные синяки на скулах, зеленый и синий, делали ее лицо асимметричным. Она ждала слова, чтобы откликнуться бранью и так избавить свое сердце от тоски по неслучившимся мужьям, от плача по всем своим нерожденным детям.

– Ты бегала быстрее всех в отряде, – медленно сказал Евгений. – Ты пела в хоре, ходила в драмкружок и была влюблена в старшего пионервожатого.

– Нет, в артиста Дворжецкого, – поправила она тихо. – А потом?

Случайно снизошедшее знание кончилось. Подражая гадалкам, Евгений сказал многозначительно:

– За любовь свою ты была наказана.

Вороньи гнезда налились слезами, но не расплескали их, а вобрали, втянули внутрь, в самый зрачок, и заблестели еще ярче.

Она вернулась к работе и, размазывая шваброй грязную воду, спросила буднично:

– Ты выпить хочешь, или что?

– Рыжий такой. Толстый. С бородой. Он был здесь? – спросил Евгений.

– Рыжий-бесстыжий, усы коромыслом, борода лопатой, щурится – из глаз масло сочится, этот, что ли?

Уязвленный Евгений кивнул.

– А нам не велено про посетителей интересующимся лицам сообщать, кроме как если удостоверение покажут, что из милиции. У тебя удостоверение есть?

– Я не из милиции.

– А вдруг ты проверяющий? Скажу тебе, а меня за это с работы выпрут. Я на первой индустриальной завскладом спецодежды была, за длинный язык такого места лишилась.

– Я тоже с первой индустриальной, – сказал Евгений, не зная, лжет он или нет.

– Да что ты? С какого цеха?

– Из сборочного.

– Вот ведь недаром говорят: мир тесен. А чего ты таким попугаем вырядился? И этот рыжий – зачем он тебе? Ты, парень, меня послушай, я битая-перебитая, опасность за версту чую. Беги от него, не то пропадешь. Не человек он, акула.

– Акула, – эхом отозвался Евгений.

Повинуясь какой-то мысли и стыдясь оформить ее в слова, он протянул женщине деньги. Она с достоинством взяла их, спрятала во внутренний карман, засунув руку чуть ли не в собственное сердце, сказала, показательно вздохнув:

– Все наши парни цеховые сами в петлю лезут. На кой он тебе сдался, рыжий дьявол! В кабинете он. С Артемом Бурмистровым, официантки нашей сожителем.

Евгений Корейша был знаком с Артемом Бурмистровым. В год народной эйфории в подземном переходе к нему подошел молодой человек и сообщил:

– Я гений.

– Я тоже, – ответил Евгений.

– Приветствую брата не по крови, а по духу, – закричал гений, и представился, – Артем Бурмистров, поэт.

– Евгений Корейша, научный работник.

– Я запомню, – с непонятной угрозой сказал поэт. – Я буду следить за вашим восхождением на Олимп славы. И вы запомните: Артем Бурмистров, поэт.

В тот год в моде были чудачества.

Евгений без стука распахнул дверь.

Кабинет был рассчитан на другое время суток. Утренний свет, хлынувший в окно, оскорбил тяжелые кресла, замысловатый позолоченный подсвечник, высокую вазу с цветком и даже сам цветок – темную отечную розу. Декорации, приготовленные к вечернему спектаклю, утром выглядели фальшиво. Поэт был поблекший, полысевший и совсем не такой молодой, как когда-то в подземном переходе. Сам себе Евгений тоже не понравился: толстый, лоб под дегенеративной рыжей челочкой лоснится от пота, борода торчит как приклеенная. «Чем Юнону мог привлечь такой… – думал он, глядя на Юджина, – такой…» И вдруг неожиданное определение из другой, непрожитой Евгением жизни, завершило рождающуюся фразу: «…такой сытый».

Между тем Юджин, широко улыбаясь, подошел к Евгению и взял его за обе руки, приветствуя.

– Что, переселяемся обратно? – не обращая внимания на поэта, сказал Евгений. – Открыть рот, закрыть глаза?

– Дорогой Кариш, я очень рад вас видеть. Вы замечательно точно приняли телепатический сигнал и прибыли по указанному мной адресу на исходе тех десяти минут, которые я определил для вашего появления.

– Ты что несешь? Ты просто сбежал, пока я спал.

– Видите ли, человек, на которого направлен телепатический сигнал, почти никогда не осознает вмешательства. Он убежден, что любой его поступок – результат размышлений и последующего волевого усилия. Однако люди внимательные, подробные в своей собственной жизни, иной раз замечают несоответствие. Дорогой Кариш, скажите пожалуйста, во многих ли парках, скверах, ночных ресторанах, видеосалонах, банях, игорных домах, ночлежках, притонах, отделениях милиции и больницах вы меня искали?

Евгений вспомнил свой прямой маршрут от дома до вокзального ресторана.

– Так значит, ты можешь людей за ниточки дергать? – с ненавистью глядя в свои глаза, спросил он. – Можешь устраивать революции, войны, переселение народов?

– Не совсем так. Необходимы… как бы это назвать, чтобы понятно было… ну, скажем, позывные. В настоящий момент связь существует только с вами, поскольку нас связывает нечто большее, чем даже кровное родство. Только что я договорился об условиях контакта со старым знакомым. Позвольте вас представить друг другу.

– Не трудись, – буркнул Евгений, не взглянув на поэта.

– Я же вам говорил, меня многие знают, – сонно пролепетал Артем Бурмистров.

Евгений потянул Юджина к двери.

– Нам пора.

Юджин обернулся. Над воротничком рубашки нависла складка жира.

– Счастлив возобновить старое знакомство. Надеюсь, наши отношения будут долгими и обоюдоприятными, – вежливо попрощался он.

– И вам того же, – пробормотал поэт, засыпая.

Проснувшийся город уже начал свою повседневную жизнь. Мрачные люди толпились на остановках общественного транспорта; бизнесмены в красивых машинах, превышая разрешенную скорость, неслись по разбитым дорогам; невыспавшиеся дети продавали газеты; старые люди собирались стайками и пересказывали друг другу сны и сплетни.

Юджин купил уголовную хронику, быстро просмотрел и сообщил Евгению:

– В разделе «происшествия» заметка «Куда исчез покойник?» Желаете ознакомиться?

– Не желаю.

– А не желаете, так и не надо.

Он бросил газету на тротуар и взял в руки еженедельник «Тайное и явное», издаваемый объединением мистиков и спиритов.

– Эй, дядя! – окликнул его продавец, легкий белесый подросток. – Сначала заплати, а потом лапай.

– Подобная фраза не осквернит лишь уст блудницы, – ответил Юджин.

Подросток покраснел, кожей выдав обиду.

Евгений посмотрел на мальчика и вновь незваное знание, как в вокзальном ресторане, смутило его разум.

Сверстники пинали его, толкали, ставили подножки. Он плакал по ночам и мечтал стать богатым и знаменитым. Через год он выиграет в лотерею крупную сумму. Через два – поступит в заочный юридический институт. Через пять – откроет частное сыскное агентство. Через десять лет он будет известен всей стране как отечественный Шерлок Холмс.

Знание внезапно оборвалось.

«Может быть, родственник, умерший в психиатрической больнице, тот, о котором до вчерашнего дня я ничего не знал, – Иван его звали, Иван Яковлевич, – передал мне свой дар видеть прошлое и будущее? Или это способность Чарикова, доставшаяся мне вместе с его телом? Или я просто стою на обрыве, за которым – безумие, и знание – удел каждого безумца?»

– Юджин, – тихо окликнул он.

Юджин оторвался от статьи в еженедельнике.

– Очень занимательно. Рекомендую к прочтению. Статья о магической сущности человеческого глаза. О том, что глаз, якобы, зеркало души. Мысль не нова и, как всякое заблуждение, необыкновенно устойчива. А ведь глаза, как и уши, предназначены всего лишь для улавливания сигналов материального мира, звуков и изображений, не более того. Но ухо несравненно интереснее глаза. Во-первых, с точки зрения изобразительности: замысловатым рельефом, черной дырой, ведущей в святая святых человеческого тела – в мозг. Во-вторых, ухо, а также ладонь – органы, на которых присутствует печать судьбы.

О, да тут и стихи есть! Вот, пожалуйста, произведение нашего общего знакомого Артема Бурмистрова. Называется «Молитва». Артем Бурмистров одаренный человек, но, к сожалению, обескураживающе необразованный.

– Юджин, – повторил Евгений. – Скажи, а после переселения бывают какие-нибудь побочные явления?

– Судьбы читаете? – сразу догадался Юджин. – Это не после переселения. Это свойственно всем умирающим.

– Что?

– В данном случае я просто воспользовался общепринятой терминологией, – пояснил Юджин. – Тело, готовясь исторгнуть душу, переводит на сознательный уровень человеческую способность предвидеть будущее. Дело в том, что особи, не наделенные геном предвидения, не выжили, погибли в бесполезной борьбе за существование. Выжили лишь носители гена, и передали его своим потомкам.

– Значит, все люди на земле – ясновидящие?

– Без малейшего исключения. Дорогой Кариш, вам следовало бы задуматься над историей великих катастроф и крушений. Известный факт: сошедшие с рельсов поезда, терпящие крушение корабли и самолеты заполнены пассажирами лишь на семьдесят процентов, а иногда и того меньше. Пунктуальные люди вдруг опаздывают к отправлению, путают рейс и дату отбытия, в последнюю минуту меняют планы и отказываются от билетов. А возьмите пожары! В этом городе 47 лет назад сгорел дотла многоквартирный дом, и лишь 18 жильцов из 69-и в ночь трагедии находились в своих квартирах. Все люди, избежавшие трагических ситуаций, пошли на поводу у своих смутных предчувствий, невнятной тревоги, необоснованных страхов. Они пытаются объяснить свое спасение вмешательством высших сил, но все гораздо проще: они спасли сами себя, сумели придумать какой-нибудь глупый предлог, какое-нибудь нелепое объяснение, чтобы избежать беды. Остальные же, будучи связанными обязательствами и обещаниями, не нашли веской причины, чтобы уклониться от гибели.

Однако на сознательном уровне эта замечательная способность проявляется лишь в последние часы, когда человеку уже нет дела до окружающего мира, когда, как говорится, пора и о душе подумать.

Юджин вдруг захохотал. Он смеялся долго, до последнего булькнувшего в горле смешка.

– Понимаю, мой смех кажется вам неуместным, возможно, даже кощунственным. Но это действительно смешно. Посудите сами: человек вспоминает о душе лишь для того, чтобы вставить ей палки в колеса и помешать освободиться, чтобы любыми способами, вплоть до самых недостойных, удержать ее в теле. И это вместо того, чтобы со младенческих лет пестовать ее и лелеять, создавать ей условия для совершенствования и безболезненного освобождения. Такой вот парадокс, да…

Однако через 28 минут 31 секунду я должен занять ваше рабочее место. Следует поторопиться, дабы не навлечь на вас нареканий начальства.

– Следует поторопиться и спрятаться где-нибудь в подвале, в котельной, на заброшенной стройке или в другом «безлюдном месте», дабы не попасться на глаза сотрудникам института, – сказал Евгений. – А лучше всего прямо сейчас найти укромный уголок и переселиться обратно, дело недолгое.

– Помилуйте, Кариш, это немыслимо, – то, что вы предлагаете! – воскликнул Юджин. – Вы думаете, переселение – это забава, что-то вроде переодевания в чужие одежды, а это сложное и рискованное дело, к которому следует готовиться несколько лет. К тому же, как я уже говорил, переселение может не состояться по разным причинам или может быть осложнено неожиданными недоразумениями. У нас с вами все сложилось на редкость удачно, и я намерен использовать все свое время, чтобы вполне насладиться материальным миром.

Переселение, как вы верно изволили заметить, не занимает много времени, поэтому обратный обмен мы начнем ровно за минуту до старта, в 14 часов 25 минут, и ни секундой раньше.

– Ты и впрямь акула, эта старая ворона сразу тебя раскусила, – сказал Евгений.

– Эта поломойка в ресторане? Я ей денег не дал, потому что половые получают денежное поощрение от хозяина заведения, а не от посетителей, так это принято. Однако она обиделась. К тому же она вообще терпеть не может рыжих, считает всех людей с рыжим цветом волос хитрыми, жадными и наглыми пройдохами и всех их, мужчин и женщин, величает акулами. Так что ее характеристика скорее относится к вам, нежели ко мне. Но нам следует поспешить…

– Поспеши, – сказал Евгений, не двигаясь с места. – Я никуда не пойду.

– Тогда до встречи, – Юджин нелепо помахал в воздухе толстой рукой. – Могут, конечно, возникнуть недоразумения, я ведь не знаком с характером вашей работы, не знаю ваших должностных обязанностей… Но ничего, разберусь на месте.

Он пошел к автобусной остановке, на ходу перелистывая «Тайное и явное».

Евгений постоял несколько секунд и побежал за ним.

В глубине институтского скверика на злополучной скамейке сидела Юнона в бабьем каком-то платке, серой одеждой сливаясь с серыми, еще не набравшими весеннего цвета деревьями; сидела огромная и неподвижная, и издали казалась парковой скульптурой середины века.

Евгений и Юджин остановились, глядя на нее. Мимо проходили сотрудники, здоровались с Юджином, задерживали взгляды на альпинистском костюме и меховой шапке Евгения, и шли дальше по асфальтированной дорожке, прямо к главному входу, не спуская с лиц гримасу приветливости.

Юнона встала и пошла к ним, глядя вниз, на землю, будто искала взглядом потерянную до снегопадов сережку.

– Я пойду, – сказала она не поднимая глаз. – Я попрощаться зашла.

– Подожди один день… Полдня… – шепотом сказал Евгений.

– Всего полдня! – поддержал Юджин.

– Все равно… Все уже, – громко и ясно сказала Юнона, по-прежнему не отрывая взгляда от земли. – Прощай.

Евгений смотрел, как она уходила, осторожно ступала большими ногами, и чужое сердце сжалось от тоски. Он попробовал угадать, как она будет жить без него, но будущее не захотело открыться, занавешенное серым, как одежда Юноны, туманом.

– Что ты сделал с моей жизнью? – еле слышно сказал он.

– Помилуйте, в чем я виноват? – возмутился Юджин. – Я искренне сожалею, если произошло недоразумение, но обвинение ваше несправедливо. Ну, посидели вечером за столом, разговор не клеился, разошлись спать. Я во сне не нуждаюсь и ночью покинул ваш гостеприимный дом. Больше я вашу подругу не видел до сего часа. Поистине недоумеваю – в чем я виноват?

– Пошли, – сказал Евгений и первым пошел по дорожке к входу в здание, понимая, что после обеденного перерыва ему придется начинать жизнь заново.

Юджин сел на место Евгения и быстро переставил справа налево электронный календарь, выдвинул один за другим ящики стола, приложил к уху телефонную трубку и послушал гудок, заглянул под стол.

Евгений, отчего-то чувствуя себя уверенней, чем на улице и дома, снял шапку и помотал головой, освобождая уставшие от жаркой тесноты волосы. Не увидев свободного стула, он сел на подоконник за спиной Юджина и отвернулся от людей.

– Что у нас по плану на сегодня? – голосом делового человека спросил Юджин, внимательно разглядывая какую-то никчемную бумажку.

Научные сотрудники молчали, смущенные присутствием постороннего. Наконец один, самый старательный, тот, который накануне погубил Евгения, выкрикнув в институтском скверике его имя, отозвался:

– Отчет по самоубийствам с возрастной корреляцией. Разработка вопросника для анкеты по просьбе ВНИИИзП. Лекция на производственном предприятии…

Юджин остановил его:

– Я, кажется, неоднократно предупреждал: никаких аббревиатур! Изуродованная речь способна изуродовать мир. Что это еще за вниз-зэпэ, вымолвить язык не повинуется!

– Это… Волжский научно-исследовательский институт измерительных приборов, – гаснущим голосом ответил сотрудник.

– Не скисай, Дима, сокращение не скоро, еще поработаешь, – подбодрил с подоконника Евгений.

– Сейчас я хочу представить вам необыкновенного человека и продемонстрировать его уникальные способности, – сказал Юджин. – Думаю, это нам пригодится в дальнейшей работе. Этот человек по имени Кариш…

– А фамилия как? – спросила компьютерная наборщица Лариса.

– Вопросы потом. Этот человек после производственной травмы обнаружил способность к предсказаниям, к предвидению грядущих событий в судьбе отдельного человека.

– Шарлатан! – громко сказал приятель Евгения.

Сотрудники оживились в предчувствии случайного развлечения.

– Я надеюсь, – продолжал Юджин, – что Кариш сумеет развить свои способности до предвидения судеб народов и государств. Я надеюсь, что предсказания его будут более ясны в изложении, чем катрены великого Нострадамуса. Сейчас вы видели, как Кариш назвал по имени сотрудника нашего отдела, с которым никогда не встречался прежде.

– Это ничего не доказывает!

Приятель Евгения хотел затеять спор и выплеснуть в лицо присутствующим свою блестящую эрудицию, которой нигде не находил применения.

– Вы правы, – согласился Юджин. – Тогда поищем других доказательств. Есть желающие принять участие в эксперименте?

Сотрудники улыбались и молчали.

– Тогда начнем с самого недоверчивого, – Юджин раскрытой в приглашающем жесте ладонью указал на приятеля Евгения. – Вы можете задавать нашему гостю любые вопросы.

– Как меня зовут? – насмешливо поинтересовался приятель Евгения.

– Саша тебя зовут, – сказал Евгений, с удовольствием произнеся привычное имя. – Саша – это для близких, а официально – Сорокин Александр Константинович.

– Вы могли узнать наши имена заранее, – сердито сказал Саша Сорокин. – И я прошу обращаться ко мне на «вы».

– Извините.

– Следующий вопрос: кто я, где я живу, каков состав моей семьи?

– Вы психолог, кандидат наук. Трижды были женаты и все три раза удачно. Живете у мамы, так как оставили очередную квартиру очередной жене. У вас есть собака Лайма и автомобиль «Москвич».

– И даже это нельзя считать доказательством, – растерянно пробормотал Саша.

– А будущее? – Юджин полуобернулся к подоконнику и опять навесил на воротничок рубашки складку жира. – Можете вы что-либо сказать о будущем Александра Сорокина?

Евгений вспомнил, как Саша разливает водку, придерживая левой рукой горлышко бутылки, как, обнаружив очередную поломку в моторе своего дряхлого «Москвича», кричит, размахивая руками: «Будь проклят день, когда я сел за баранку этого пылесоса!», вспомнил рукой шелковую шерсть Лаймы, губами – морщинистую щеку старенькой Сашиной матери. Он не мог смириться с тем, что такой знакомый, такой понятный Саша Сорокин не узнает его. «Да ты что, Саша! Это же я! Я!» – мысленно кричал Евгений. Но Саша телепатического сигнала не принимал, или Евгений не владел искусством передачи мыслей.

– Ты… – выдавил Евгений. – Вы…

И вдруг он увидел, и заговорил быстро и невнятно:

– Письмо. Брось в почтовый ящик. Оно в портфеле лежит, книгами зажато. С одной стороны Прибрам, «Языки мозга», с другой Иосиф Бродский в суперобложке, второй том. Брось в почтовый ящик. Он бездарен, диссертацию ему всем отделом писали. Его время кончилось, тесть покойный теперь уже не вступится. Брось письмо. Через полгода ты будешь заведовать отделом. Через 12 лет возглавишь институт. Международный симпозиум психологов… Основатель новой психологической школы… Письмо… В почтовый ящик…

Саша Сорокин вскочил, взвизгнув стулом, и выбежал из комнаты.

Евгений тяжело дышал, отвернувшись к окну.

– Вот и стул освободился, можете удобней расположиться, – сказал Юджин. – Дима, будьте добры, предложите стул нашему гостю.

Дима послушно принес Сашин стул. Евгений, по-прежнему сидя на подоконнике, поставил на стул ноги и привалился спиной к оконному стеклу.

– Опасно, знаете ли, так сидеть, – сказал Юджин. – Повышается вероятность несчастного случая. А подобного рода несчастный случай может быть неверно истолкован и принят за самоубийство. На самом деле нельзя четко разграничить эти понятия. Сколько несчастных случаев заполняют в отчетах графу «самоубийства», и сколько самоубийств рассматривается как несчастные случаи?

Возьмем для примера конкретную ситуацию: пешеход, попавший под колеса автомобиля. Возможно, водитель отвлекся, задумался, перестал следить за дорогой и сбил человека. Это несчастный случай, водитель – преступник, пешеход – жертва. А возможен и другой вариант. Человек, сам себе не признаваясь в своем намерении умереть, подставил свое тело под движущийся транспорт. В этом случае преступник – пешеход, а жертва – водитель. И именно жертва, то есть водитель, понесет наказание, а с погибшего какой спрос? Подобный случай не будет рассматриваться как самоубийство ни здесь, ни… нигде, однако мы видим, что имеем дело с самым заурядным самоубийством. Образно выражаясь, человек наложил на себя чужие руки.

Юджин с удовольствием оглядел притихших сотрудников.

– У вас была возможность убедиться в удивительных и необъяснимых способностях нашего гостя. Теперь, полагаю, от желающих узнать свое будущее отбоя не будет. С кого начнем?

Люди отводили глаза и опускали лица.

– Дима, – сказал Юджин.

Дима обреченно смотрел ему в глаза.

– Вы человек молодой, способный, энергичный, с деловой хваткой. Интересует вас ваше будущее?

Дима кивнул, поощренный положительной характеристикой.

– Так спрашивайте! Можно ли упустить такую редкую возможность?!

Дима зачем-то встал.

– Меня интересует мое будущее, – послушно сказал он, завороженно глядя на Юджина.

– Эй! Гадать тебе буду я, а не он, – позвал с подоконника Евгений. – Что ты на него уставился как под гипнозом?

– Меня интересует мое будущее, – гаснущим голосом повторил Дима, с усилием переводя взгляд на Евгения.

«Все из-за тебя, недоумок! – думал Евгений, пристально глядя на бледного Диму. – Из-за тебя я попался, из-за твоей идиотской старательности. Приду в себя – уволю к чертовой матери, чтоб рожа твоя угодливая не маячила перед глазами каждый божий день. Не хочу я про тебя думать, да и нет у тебя никакого будущего! Так и проторчишь мэнээсом, приклеишься к какому-нибудь влиятельному дяде, чтоб надежней было, будешь постукивать слегка, незлостно, так и продержишься до пенсии. Скучно мне думать про тебя, очень уж ты невыразительный, бесцветный какой-то. Напугать тебя, что ли?»

– Ты свое счастье уже проморгал, – сказал Евгений. – Прошел – не заметил. Или заметил, да захотел с судьбой поторговаться. А судьба этого не любит. Счастье, оно идет человеку навстречу, плечом его толкает, мол, хватай меня на руки и тащи в ЗАГС, а ты что сделал? Такую любовь растоптал, похерил, и стал ждать, когда выгодная невеста подвернется. И плевать, что у нее лицо как кукушкино яйцо и фигура поперечная, и сама дура замороженная, зато она дочка… чья? Чья дочка, тебя спрашиваю!

– Барамыкина, – пульсируя звуками, сказал Дима.

– Вот, самого Барамыкина дочка, ни кожи ни рожи, вот на кого ты Лариску, красавицу и умницу, променял!

Компьютерная наборщица Лариса, заливаясь слезами, выбежала, хлопнув дверью. Евгений продолжал, нахально покачивая ногой, перекинутой через спинку стула.

– Ты, я знаю, спортом увлекаешься? В теннис играешь? И ракетка у тебя какая-то экстренная, и костюм специальный. Ну, как же, там ведь такое общество собирается! Это не рыбалка, это спорт для белых людей. Но и здесь ты свое уже отыграл. Скоро ты сломаешь…

(«шею», хотел сказать Евгений, но что-то внутри воспротивилось, подтолкнуло на язык другое слово)

– …сломаешь руку. Двойной открытый перелом с осложнениями. Не то что в теннис играть – писать будешь с трудом, локоть будешь на подушечку укладывать. Да что ты скис совсем? Вот в соседнем отделе Дамахин с детства в инвалидном кресле, а доктор наук, между прочим, и женился по великой любви. А ты из-за какой-то подушечки нюни распустил. Все! Такие у тебя перспективы на будущее. Ничем не могу помочь.

«Скажи спасибо, что я тебе шею не свернул», – думал Евгений, наблюдая, как, дрожа губами, Дима достает сигареты.

– Я покурить, – тоном школьника, спрашивающего разрешения выйти в туалет, сказал он.

Евгений почувствовал какое-то странное, почти физиологическое удовольствие от этой игры, от возможности сводить старые счеты, не будучи узнанным, от своей нечаянной власти над людьми.

– Жить будешь долго, – пообещал он социологу Беленькому, больному сахарным диабетом. – Так долго, что сам себе надоешь, не говоря уж о близких. Умрешь в доме для престарелых всеми забытый.

– Эмигрируешь в другую страну, – сообщил он Нине Валентиновне, чванливой ханже предпенсионного возраста. – На жизнь будешь зарабатывать проституцией в дешевом отеле.

– Да я лучше повешусь, – поджав губы, сказала Нина Валентиновна.

– Вот этого не рекомендую, – вмешался Юджин. – Не буду вдаваться в подробности, но, поверьте, любой исход лучше, чем самому, своими собственными руками…

– Помолчите, Женя, я не с вами разговариваю, – оборвала его Нина Валентиновна.

– Я уже все сказал, – обиделся Евгений. – Ничем помочь не могу.

– Кто еще желает заглянуть в замочную скважину волшебной двери? – тоном конферансье, взывающего к зрительному залу, спросил Юджин.

– Я в эти игры не игрок, – сказал молодой сотрудник и направился к двери.

Евгений посмотрел на его джинсовую спину, и внезапно знание снизошло, вызвав озноб и сердцебиение.

– Подожди, Максим, – окликнул он. – Послушай…

– Не хочу!

Максим взялся за ручку двери.

– Деньги, – сказал Евгений. – Много. Я скажу, где. Они твои.

Максим затормозил у двери и обернулся.

– Давай договоримся. Я скажу, где. Половину отдашь… вот ему, – Евгений указал на Юджина.

– А тебе самому не надо?

– Нет. Мне не надо. Половину ему. Согласен?

– Согласен.

– Бабка в позапрошлом году померла. В тридцатые годы у нее любовник был, чекист, среди своих лютостью славился, натуральный зверь…

– Мы, кажется, собирались о деньгах поговорить, а не о внебрачных связях моей бабушки, – холодно остановил его Максим.

– Он ей кольцо подарил. В правой задней ножке кухонного шкафчика тайник. Изумруд дивной красоты в оправе работы Фаберже. Пригласишь эксперта из исторического музея. Половину денег…

– Это я уже слышал. Отдам ему, – Максим подбородком указал на Юджина. – Что же ты всем так не гадал? А то – дом престарелых, инвалидное кресло… Эх ты!

Он оглядел сотрудников и зубасто улыбнулся:

– Ох, и погуляем же, если правда!

Максим распахнул дверь.

Чей-то предсмертный крик, топот бегущих ног и ропот голосов взорвали тишину институтских коридоров. В комнату влетела ведьма из бухгалтерии, чуть не сбив с ног Максима.

– Что вы сидите? Люди вы или нет? – завопила она. – Там в библиотеке ваш Дима с лестницы упал и весь стеллаж на себя обрушил. Лужа крови на полу! Лужа!

Она выбежала, создав ветер.

Сотрудники бросились к двери, чтобы влиться в строй бегущих и так выразить свое сочувствие пострадавшему. Евгений спрыгнул с подоконника и устремился за ними.

– Ничего страшного не произошло, – небрежно сказал Юджин. – Он сломал руку. Двойной открытый перелом с осложнениями.

Евгений почувствовал пустоту. Движением, свойственным слепым, он потрогал воздух. Он попробовал говорить, но звук рождал мощное эхо, какое бывает лишь в горах. Звуковая волна бумерангом возвращалась к нему, угрожая разорвать барабанные перепонки.

– Я-а-а… – контуженным голосом выдавил он.

– Вы, уважаемый, вы и никто другой. Поскольку мы здесь с вами одни остались, я буду предельно откровенным. Что же это вы себе позволяете? Люди, вам небезразличные, попросили предсказать будущее. Как известно, будущее каждого человека зависит от множества учитываемых и неучитываемых факторов. Иначе говоря, в судьбе каждого человека предусмотрены несколько вариантов, зачастую антонимичных: богатство – нищета, почет – бесчестие и так далее. Вы сами сообщили о возможности вариантов, предсказывая будущее Александру Сорокину. Из этих нескольких вариантов вас просили выбрать наилучший. Пророчество, произнесенное вслух, исключает все иные варианты, как бы перерезает событийные нити, позволяющие им осуществиться. По сути, люди доверили вам свои судьбы. И как же вы этими судьбами распорядились? Это просто немилосердно, это бездушно…

Евгению наконец удалось связать звуки в слово.

– Почему? – промычал он.

– Вас интересует, почему сбываются ваши безобразные фантазии? Потому что по законам материального мира вы являетесь умирающим. Предсказания умирающего, как правило, сбываются. По существующей у разных народов традиции у постели умирающего собираются родственники, друзья и недруги и просят у него прощения. И умирающий великодушно прощает всех. Традиция эта возникла в результате свойственного всем людям неосознанного знания. Если умирающий кого-то не простит, а, напротив, проклянет, то проклятие его сбывается в восьмидесяти семи случаях из ста.

Евгений схватил со стола электронный календарь и занес его над головой Юджина. Ничуть не испугавшись, Юджин развел руки в стороны и наклонил голову, показав беззащитную розовую плешку на темени.

– Пожалуйста! Если вам удастся меня убить, вы лишите меня двух часов тридцати восьми минут земной жизни. Сами же вы лишитесь гораздо большего…

Евгений опустил электронный календарь.

– Ты, – одним дыханием сказал он.

– Ну вот, опять на меня вину взваливаете! Что это у вас за характер такой невозможный, что за привычка перекладывать вину на чужие плечи! Нет чтобы повиниться и раскаяться в содеянном. Поверьте, я бы ни за что не вынудил людей так невыносимо страдать. Я бы, пользуясь дарованным мне правом, раздавал деньги, власть и славу, давал бы в руки ключи к научным открытиям, предсказывал любовь, дружбу, удачных детей, долгую жизнь без болезней и маразма. Но возможность дарить людям счастье была предоставлена не мне, а вам.

Сотрудники с опустевшими глазами и благородными от сострадания лицами возвращались на свои места. Каждый, выбрав произвольную точку в пространстве, смотрел на нее не моргая, провоцируя влажный блеск глазного белка. Не было только Саши Сорокина.

Евгений занял уже обжитое место на подоконнике и уперся лбом в оконное стекло.

В комнату командным шагом вошел заведующий отделом – стабильный человек в излюбленной одежде официальных представителей. Казалось, не существует ветра, способного поколебать его устойчивость. Но сотрудники уже знали, что такой ветер существует. Запечатанный в конверт, как джин в бутылку, он сжат книгами в портфеле Александра Сорокина. Выпущенный на волю, он перетасует иерархическую колоду, сбросит в пропасть гигантские глыбы, среди которых будет и заведующий отделом.

– Дмитрий на скорой помощи увезен в хирургическое отделение первой городской больницы, – сообщил он. – Вот к чему приводит небрежное отношение к служебным обязанностям. Я имею в виду работников библиотеки. Очень жаль, что в штатном расписании института не предусмотрена должность инженера по технике безопасности. Мы же с вами вынуждены продолжить работу. Сегодня у нас по плану лекция на производственном предприятии. С 17.00 лекция перенесена на 14.00. Дело в том, что после окончания рабочего дня трудно собрать людей в зал. Через полчаса подойдет автобус от предприятия, они только что звонили. Евгений Николаевич, кто сегодня едет в первую индустриальную?

– Этот вопрос в процессе обсуждения, – с готовностью ответил Юджин.

– Вы возглавите лекционную группу и завтра в первой половине дня я жду полного отчета, – распорядился заведующий отделом.

«Зал в первой индустриальной большой и гулкий, – вспомнил Евгений. – Со времен народного увлечения художественной самодеятельностью там сохранился зеленый плюшевый занавес, пахнущий пылью и плесенью. С высокой сцены хочется прыгнуть в зал солдатиком, как с вышки в бассейне».

Вдруг страшная мысль, возникнув в мозгу, с током крови достигла сердца и предынфарктно сжала его.

«Чариков! Первая индустриальная! Меня… его там опознают как умершего!»

Евгений с силой боднул лбом оконное стекло. Почувствовав утешительную боль, боднул еще раз.

– Это что за цирк? – властно пророкотал заведующий отделом. – Я думал, здесь присутствует представитель заказчика, а здесь каскадер какой-то! Вы кто, собственно, такой? По какому вопросу?

Евгений молчал. Молчал Юджин. Молчали сотрудники. Тишину ритмично вспарывало астматическое дыхание заведующего отделом, признак высшей степени начальственного негодования.

И в этой тяжелой тишине открылась дверь и в комнату вошел Саша Сорокин в сопровождении двух милиционеров. Один, младший по званию, остановился у двери, перекрыв преступнику путь к отступлению. Другой строевым шагом пошел к подоконнику. Он пикировал на Евгения, как хищная птица, привлеченная яркой расцветкой альпинистского костюма.

– Капитан Ходжамжаров, – представился он. – Предъявите, пожалуйста, ваши документы.

Жесткое сиденье милицейской машины чутко реагировало на неровности дороги. Евгения подкидывало и швыряло из стороны в сторону.

«Саша… Что… ты… наделал! – подчиняясь ритму бросков, думал он. Ты меня уничтожил. Я скоро, очень скоро, невозможно скоро покину тело Валерия Дмитриевича Чарикова, ты будешь ездить на рыбалку не со мной, а с зубастой акулой в моем обличье, ему будешь наливать в стакан водку, придерживая левой рукой горлышко бутылки, ему будешь рассказывать про новую любовь и старую жену, ему будешь читать наизусть стихи Бродского, проборматывая в забывшихся местах: «Неважное похоронила память»… Что ты наделал, Саша!»

Больно стукнувшись о железный каркас при очередном броске, Евгений схватился руками за голову. «Шапка! – вспомнил он. – Моя шапка!»

Меховая шапка, главный предмет маскировки, осталась на подоконнике.

– Апк-ка, – старательно выговорил Евгений и сморщился от ударившей в уши звуковой волны.

Речь, пропавшая в момент потрясения, не хотела возвращаться. Тело Чарикова готовилось к ожидающему его безмолвию.

Милицейская грузовая машина, крытая толстым военным брезентом, была рассчитана на поимку банды. Кузов с тянущимися по борту сидениями был оборудован привязными ремнями для обуздания преступников, оказывающих сопротивление при задержании.

– Апк-ка, – еще раз попробовал выговорить Евгений.

– Да ты, никак, немой, – сказал младший по званию и, по-обезьяньи подпрыгивая на сиденье, придвинулся к Евгению.

– Ты меня слышишь? – старательно артикулируя, закричал он и ткнул себя пальцем в ухо. – Слышишь?

Погруженный в свои черные мысли Евгений не шевельнулся.

– Товарищ капитан, он, вроде, глухонемой, – закричал младший по званию. – Или под убогого косит.

– В отделении разберемся, – невозмутимо ответил капитан Ходжамжаров.

Машина ехала долго в неизвестном направлении. У Евгения не было часов, поэтому каждую минуту он ждал смерти. Он заблаговременно простил всех людей на земле, всех зверей, птиц, рыб и насекомых, всех, кто, осознанно или неосознанно, может причинить зло другому существу. Он не простил только одного, того, кого даже в мыслях не называл человеком. Ярость, неуместная в последние минуты жизни, в клочки рвала его жаждущее покоя сердце. Он ненавидел рыжие реденькие волосы, задиристую бороду и жирные складки на шее, ненавидел голос, короткие руки и жесты комедийного актера.

Машина остановилась. Младший по званию расцепил металлические замки и откинул брезентовую дверь. Свет и воздух одновременно хлынули в передвижную темницу.

– Прикрути его, пока сходим, узнаем, – лениво сказал Ходжамжаров.

Младший по званию бросился выполнять приказ.

– Ну, ты, глухарь, видишь, какая у нас забота о нарушителях закона, – бормотал он, закрепляя ремни на груди, талии и бедрах Евгения. – Как о детях родных печемся. Потому что права человека. Раньше наручники нацепишь, и баста. А теперь все по науке, чтоб не нанести увечья и чтоб кровь не застаивалась.

– Обе руки или одну? – спросил он Ходжамжарова.

– Одну хватит, он не злостный, – сказал Ходжамжаров. – Правую.

– Вот, руку тебе, гляди, свободную оставляю, – продолжал бормотать младший по званию, прикручивая правую руку Евгения к каким-то петлям в брезенте. – Потому как вдруг у тебя яйца зачешутся? А права человека нас за это премии лишат. В гуманное время закон нарушаешь, понял?

Они исчезли, опустив брезентовую дверь. Евгений слышал, как Ходжамжаров объяснял кому-то:

– Вроде глухонемой. Или косит, не поймешь.

– Что у него?

– Дебоширил в здании научно-исследовательского института.

– Вези к Макарову. Там у них переводчица с глухонемого есть, которая в новостях субтитры показывает.

– Да вы что? – вмешался голос младшего по званию. – Товарищ капитан с шести утра маковой росинки во рту не держали. Дайте хоть чаю хлебнуть!

– А этот?

– Подождет. Почешется пока, мы ему руку оставили.

Они захохотали. Смех медленно отдалился от машины и замер.

Левой рукой Евгений дотянулся до правого кармана штанов и потрогал нож через толстую ткань. Карман ниже молнии пересекал широкий привязной ремень. Евгений попробовал просунуть под него руку, но, умело пригнанный младшим по званию, ремень плотно прилегал к телу.

«Счет пошел на минуты, – думал Евгений. – Или на секунды».

«Помогите мне! – мысленно взывал он неизвестно к кому.

Лишенный двух главных возможностей, говорить и передвигаться, Евгений не мог рассчитывать на помощь людей.

«Надо позвать тех, кто… уже не люди», – подумал Евгений.

Почему-то он знал, что отзовется только тот, кого окликнули по имени. Может, умерший 17 лет назад в Калуге дед, или родственник по мужской линии Иван Яковлевич Корейша, или незнакомая Маринка, повесившаяся в стенном шкафу рабочего общежития…

Он понял, кого надо звать, и позвал – животом, кишками, кровью и гнилью своего бедного тела: «Чариков! Валерий Дмитриевич! Помогите мне!»

Неожиданно для себя, Евгений стал свободной рукой закатывать штанину на правой ноге. Даже одежда Евгения студенческих лет была велика тщедушному Валерию Дмитриевичу, и штанина легко поддавалась. Нащупав нож в матерчатом мешке кармана, Евгений сжал его в руке и, намотав на кулак длинный карман, резко рванул. От боли в паху он на секунду потерял сознание, но даже эта секунда была важна в его заканчивающейся жизни. Карман поддался, затрещав подгнившими нитками. Евгений освободил нож от превратившегося в тряпку кармана и раскрыл, зацепив лезвие зубами. Он начал быстро и неумело резать ремень. Непривычная к работе левая рука то и дело срывалась, и Евгений наносил себе раны, чувствуя вину перед Валерием Дмитриевичем.

«Не так, – понял он. – Не резать, а пороть по шву».

Подпоров ремень, он вытащил руку из петель, прикрепленных к брезентовой стене, и подумал, что милицейский грузовик оборудован как передвижная пыточная камера. Он откинул брезентовую дверь, зажмурился от яркого света и сразу открыл глаза.

Машина стояла во дворе ведомственного учреждения. Люди в милицейской форме курили на крыльце унылого здания. С другой стороны кузова, скрытый от милиционеров массивным грузовиком, стоял у мотоцикла молодой парень и, закинув голову, пил молоко из бумажного пакета. Евгений спрыгнул и подошел к нему.

Парень посмотрел на альпинистский костюм, задержал взгляд на окровавленной правой руке Евгения и небрежно спросил:

– Ты откуда такой красивый?

Евгений улыбнулся. Парень ответил на улыбку, показав прекрасные молодые зубы. Евгений резко толкнул его и запрыгнул на мотоцикл. Выплеснувшееся из пакета молоко попало парню в лицо и замедлило ответную реакцию, отработанную в спортивной секции для оперативных работников.

Взревев, мотоцикл сорвался с места, чуть не сбросив неумелого седока, вылетел из ворот ведомственного двора и понесся по дороге, нарушая правила дорожного движения.

Евгений не умел управлять никаким транспортным средством. Но мозг и тело Чарикова замечательно справлялись с тяжелой неудобной техникой. По шоссе, змеей обернувшемся вокруг города, Евгений мчался к первой индустриальной зоне, чувствуя, как, подобно хвосту кометы, летят за ним красивые волосы Валерия Дмитриевича.

Подъезжая к железнодорожному переезду, он свернул вправо и поехал по узкой дорожке, протоптанной местными жителями. «Зачем я свернул?» – подумал он. «Там милицейский пост, их предупредили по рации», – ответил ему Валерий Дмитриевич его собственными мыслями.

Евгений перетащил мотоцикл через железнодорожную насыпь и по лабиринту тропинок вырулил к шоссе. Он мчался к первой индустриальной зоне, гигантской территории за серым бетонным забором, и, наполненный ветром, как парус, вдруг подумал, что многих простых радостей, без которых невозможно счастье, он не знал в своей жизни.

Подъезжая, он опять свернул на боковую дорогу, бросил мотоцикл в кустах и побежал. Тропинка, проложенная заводскими людьми для сокращения расстояния между пунктом А и пунктом Б, вывела его к пролому в бетонной стене, зарешеченному железными прутами арматуры. Протиснув в узкую щель легкое тело Чарикова, он побежал по территории зоны, уверенно выбирая самую короткую дорогу.

В фойе пожилая вахтерша, незаметное звено знаменитой трудовой династии, пила чай со слоеным пирожком. Она улыбнулась Евгению и отхлебнула из чашки, но вдруг побледнела и перевела взгляд на доску объявлений. С обведенной черной тушью фотографии, прикрепленной к листу ватмана, на Евгения смотрел молодой и счастливый Валерий Дмитриевич.

«Спасибо», – мысленно сказал Евгений.

Валерий Дмитриевич не ответил, вновь занятый своими неземными делами.

Электронные часы над доской объявлений показывали 14.14. Красивое сочетание обрадовало Евгения и показалось хорошим знаком. Но последняя цифра оборвалась, нарушив изобразительную завершенность, и сменилась пятеркой, оставляя Евгению одиннадцать минут жизни.

Евгений посмотрел на вахтершу и, округлив глаза, прижал палец к губам. Она, замерев с открытым ртом, в котором виднелась тошнотворная масса разжеванного пирожка, кивнула, уронив на подбородок белое месиво.

Евгений подошел к двери в зал и услышал голос Юджина.

– …потому что рот они считают выходным отверстием для души. Возможно, кто-то из вас бывал в Индии…

В зале раздался смех.

– …и обратил внимание на то, что, стоит зевнуть в присутствии индуса из простого сословия, как он тут же звучно щелкает пальцами. Цель этого действия – напугать душу и не дать ей вылететь через открытый рот…

Евгений обогнул зал и пошел по узкому коридору со множеством дверей, ведущих в служебные помещения. Он распахивал незапертые двери и видел деревянные лопаты, носилки и грабли, видел ведра, швабры, банки с засохшей краской, верстак и стремянку, свернутые в рулоны плакаты, голубей из папье-маше, изготовленных заводскими умельцами к старому Первомаю, когда-то белых, но померкших от времени и превратившихся в страшных пятнистых птиц.

Одна дверь вела прямо на сцену. Приоткрыв ее, Евгений услышал ненавистный голос:

– Антрополог Михаил Герасимов со своей исследовательской группой 19 июня 1941 года вскрыл могилу Тамерлана с целью составления портрета великого полководца древности по черепным костям. Местные жители протестовали и говорили, что из могилы может вылететь дух войны, но их, разумеется, никто не слушал. Как известно, Великая Отечественная война началась 21 июня 1941 года, через день после вскрытия могилы.

Евгений с силой захлопнул дверь.

Следующая комната в давние времена служила артистической уборной. Переступая через кучи слежавшихся тряпок, бывших когда-то костюмами для спектакля, поставленного силами рабочего класса, Евгений подошел к разбитому зеркалу. Он смахнул с туалетного столика осколки, темные от поврежденной амальгамы, и, остервенело давя их тяжелыми ботинками, хотел избавить сердце от ненависти и злобы. Круша деревянную вешалку, он сорвал заплесневелую штору, и увидел еще одну дверь. Дверь была заперта. Достав нож, он отжал язычок примитивной защелки.

Здесь хранились опальные вожди.

Статуэтки, бюсты, скульптуры разных размеров, выполненные из разных материалов, улыбались, доброжелательно щурились, смотрели требовательно и строго. Многие гипсовые вожди были разбиты, их руки, ноги, головы с отбитыми носами валялись на полу.

Евгений выбрал бронзовый бюст со строгим лицом.

Держа обрубленное туловище обеими руками, он, тяжело шагая, покинул последний приют вождей, с хрустом давя зеркальные осколки, миновал руины артистической уборной и, распахнув ногой дверь, ведущую на сцену, пошел к людям.

– Можем ли мы утверждать, что все перечисленные факты являются совпадениями, выстроившимися в логический ряд? – сказал Юджин.

В этот момент он увидел Евгения.

Увидели его сотрудники, расположившиеся за длинным столом посреди сцены, и зашептались тревожно.

Увидели его рабочие первой индустриальной зоны, сидящие в зрительном зале, и засмеялись. Но вдруг узнали умершего накануне своего товарища и смех превратился в изумленное «а-а-ах», вознесшееся к высокому потолку. А потом дети разных народов, объединенные в единую рабочую семью, все сразу вспомнили свои настоящие семьи, где их учили магическим жестам и словам, защищающим от нечистой силы, и совершили магические действия, и произнесли спасительные слова.

Евгений тяжелыми гулкими шагами шел к Юджину. Юджин наклонил голову, и Евгений обрушил бронзовую кувалду на беззащитную розовую плешку, обрамленную тонкими рыжими волосами.

Разбитый череп брызнул кровью и сгустками мозга. Многоголосый крик провожал освободившуюся душу.

«Я наложил на себя чужие руки», – горько думал Евгений, ожидая смерти.

Белый свет отодвинулся от Евгения, как в перевернутом бинокле, и, мелкий и подробный, показался незначительным. Издалека бежали к нему люди с искаженными лицами и выкрикивали слова, смысла которых Евгений уже не постигал. Что-то взорвалось внутри с тихим шипением, изверглось и потекло вверх. Тело Чарикова испустило дух Евгения Корейши.

Он осознавал себя в своем собственном земном обличье, со своим собственным лицом, но сотканным из воздуха. Он видел, как подбежавшие люди подхватили падающее тело и, испугавшись неподвижной тяжести, осторожно опустили на пол. Он достиг высокого потолка и прошел сквозь него, не замедлив движения, а потом полетел на уровне деревьев, не решаясь набрать высоту.

Он увидел всех людей, кого коснулся душой в этот последний день.

Бездомный Леха обихаживал подвал, застилая газетами деревянные ящики; ночной шофер ел шашлык по-карски в дорогом ресторане; будущий Шерлок Холмс, запершись в ванной, выдавливал прыщ на лбу, кривясь от боли; уборщица из вокзального ресторана продавала на рынке морковь и картошку, гипнотизируя покупателей блестящими глазами; поэт Артем Бурмистров, не ведая своего страшного будущего, спал в объятиях любимой; у постели загипсованного Димы сострадательно печалилась некрасивая дочь Барамыкина; капитан Ходжамжаров невозмутимо наблюдал, как младший по званию и любитель молока вытаскивают из кустов мотоцикл; в комнате с завешенным темным платком зеркалом пила водку Юнона и заедала конфетами из коробки…

Он простился с ними и набрал высоту. И там, в этой невозможной, заоблачной высоте ждала его другая душа.

Они обменялись приветствиями, не колебля воздух ненужным звуком, и полетели рядом по вертикальной дороге.

– Самоубийство, – беззвучно, но ясно произнес Евгений. – Я убил себя.

– Нет, – возразил его спутник. – Это не самоубийство. Вы лишили жизни лишь свое тело, не посягнув на бессмертную душу.

И добавил печально:

– Это была шутка. Моя излюбленная шутка.

На развилке вертикальной дороги они задержались, прощаясь, и расстались навсегда.