То еще занятие, скажете вы – переводить с древнежидовского на утро чухонское серое небо, эту вечнобледную сирень петербургского захолустья. И окажетесь, как всегда правы, дорогой наш читатель: он и занимается этим, «набежавший на финское море ивритом, проросший корнями в галут» православный поэт, цитирующий Раши (не зырянам ли?) талмудист и начетчик, виртуоз русского верлибра – Сергей Григорьянц.[1]*
Под иерусалимской золотой обложкой, щедро осыпанной магендовидами – никакого рахат-лукума: он – сама ветхозаветная строгость и лаконизм. Впрочем, это вполне левантийская тетрадь и Северной Пальмире – не много там места. Как и в сердце автора:
Пух тополей петербургских
На рассвете меня расстреляет.
Мне никогда не проснуться.
Иерусалим же его, наоборот, расцвечен фейерверком метафор и синестезий, удивительных в свете вышесказанного – никогда не сбивающихся на патетику. Иерусалим – первая любовь. Иерусалим – вариация на тему любви.
Иерусалим, почему не изменился номер
Твоего телефона?
Улицы твои по свету бредут.
Невозможно войти в Иерусалим.
– Его нет на земле.
Обратите внимание на безысходную горечь ответа, ведь Тот, Кто Отвечает автору – никогда не лжет. Этой сыновней печали по Небесному Иерусалиму не избыть было ему еще в доизгнаннических инкарнациях:
Из глазниц выпадали глаза
В тщетной погоне за перелетными снами
В которых стада наших улиц
Пасли пастухи.
И только благодаря тому, что «из Египта души исходят стихи о тебе», печаль эта не переходит в плач, плач в крик. И он не из плакальщиков на реках вавилонских, но как всякий палестиноцентрист вправе сказать о себе:
За Иорданом прошло мое детство.
Когда еврей Бродский писал «с берегов неизвестно каких», космополит по определению, Григорьянц лишь мечтал очутиться на «времени один глоток» в субботней стране своих грез. Человек, сказавший однажды: «По венам моим течет Иордан», не станет уже никогда скрывать праздника этой встречи Страны и ее поэта, случившейся книгой.
Его астролябия нацелена только в Иудейское Небо, его горло перебирает, грассируя, ивритские морфемы, чутко пробуя их на вкус; для него это – метаязык, шаманские волхвования, подчиняясь которым покорные тени прошлого, точно ручное мандельштамовское море, подходят к изголовью его сновидений. На каком языке Адам разговаривал с богом – вопрос для автора несуществующий, ибо ответ на него очевиден.
Справа налево пишу.
Справа налево читаю.
Время вспять обратилось.
Его поэтическая кухня исповедует исключительно старобиблейскую кулинарию, лишенную новозаветных изысков и рецептур.
Чтобы Всевышний на ужин
Подал в хрустальной тарелке
Спелый шабат,
христианин, он возвращает себе все запахи еврейского стола, ибо пища наша духовная – давно порознь. Роскошными яствами уставлены столы и Мекки, и Рима. Повзрослев, навсегда забывают дети первую радость материнского молока и меда, но лучшие из них – помнят о ней всю жизнь.
Мы – лучшее цветка,
Сбежавшего с картины Леонардо
В набросок Галеви.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Это пораженческая книга. Она исполнена высокого пессимизма. Антиевангелие от блудного сына, грезящего отчим домом, домашним теплом, но знающего наверное – никакого возвращения не будет. Никакого прощения не будет, его не у кого просить. Машиах не придет. Третий Храм не будет построен. Остается извечный сон о Небесном Иерусалиме, нашей вечной прародине, куда все мы, отыгравши свои известные роли, где поражение под занавес – главное условие режиссера, когда-нибудь обязательно вернемся.
Для побежденных сигареты и кофе
На всем протяжение сна.
«Это есть наш последний и решительный сон», сон тех, у кого сердце из пепла всех Аушвицев, а не кусок говядины, речь крепкая и чистая, как иерусалимская ночь, глаза, исполненные осени и любви.
Там.
Только там.
В Эрец Исраэль.
Всю свою ночь
Я провел у окна
С сигаретой в руке.
……………………………….
Последнее, что я видел,
Был Иерусалим.
-
* Сергей Григорьянц. Стихи. Перевод с иврита. – СПб, 1998. ↑