Выход книги русскоязычного автора в Израиле редкостью не назовешь. С каждым годом – да что там с годом – с каждым днём число их увеличивается чуть ли не в геометрической прогрессии. Такое впечатление, что за перо взялась вся алия и что уже трудно найти репатрианта, который не издал бы своего сборника стихов, своей повести, на худой конец мемуаров или который мог бы устоять перед таким сулящим некоторую щекочущую самолюбие известность и принимающим чуть ли не размеры эпидемии соблазном. Были бы денежки, а издаться всегда можно. Шутки шутками, но русскоязычный литературный рынок и впрямь перенасыщен новинками. Большинство из них, как правило, остаётся вне поля зрения профессиональной критики (если таковая вообще существует в наших палестинах). Отзывы на продукцию, выпускаемую пишущей братией, в основном носят откровенно дружеский характер. Причем, дружеский, в самом что ни на есть прямом смысле слова, ибо чаще всего принадлежат перу друзей или знакомых автора, иногда прибегающих к замысловатым псевдонимам, чтобы придать своим писаниям видимость абсолютной объективности, но неуклонно придерживающихся беспроигрышного, не имеющего ничего общего ни с этикой, ни с эстетикой принципа: сегодня ты пишешь обо мне, завтра – я о тебе.
Горько, когда такая участь постигает книги, выламывающиеся из ряда вон своей тематикой, манерой письма, актуальностью и своеобразием проблематики; книги, требующие широкого и достойного обсуждения.
Помню, какое сильное впечатление на меня лет десять тому назад произвел подаренный мне не завзятым книголюбом, а штатным работником обосновавшегося в первый год перестройки Сохнута в оправившейся от советского паралича Литве томик Эли Люксембурга – многогранный и многослойный роман «Десятый голод». Я прочёл его на одном дыхании, поражаясь не только и не столько недюжинному мастерству незнакомого писателя, сколько его удивительному знанию тех реалий, о которых я раньше и слыхом не слыхал. С тех пор имя Эли Люксембурга не покидало мою читательскую память, но, к великому сожалению, до моей репатриации в девяносто третьем в Израиль мне больше ни одного из написанных им произведений в Вильнюсе найти не удалось.
Мое знакомство с творчеством Эли Люксембурга продолжилось уже на земле обетованной, которая не только является источником всех его художественных замыслов, но которая своим воздухом, своим светом придаёт каждой его вещи, если так можно выразиться, дополнительные достоинства, создает вокруг них неповторимую, непривычную для многих ауру святости, веры в наши высшие ценности, воплощенные в Книге книг – в дарованной нам Превечным на горе Синай Торе.
Оговорюсь сразу: чтение Люксембурга – нелегкое занятие для репатрианта, будь он писателем или инженером, учёным или врачом. Оно требует от каждого выросшего в бывшем СССР преодоления внедрённых в сознание стереотипов, отказа от воспитанной на чужбине у «строителей коммунизма» предвзятости к религии как к «опиуму для народа» и огульного осуждения всего, что с ней связано.
В «Записках ешиботника» и особенно в последней по времени книге «Волчонок Итро» Эли Люксембург весьма успешно пытается сплавить воедино и Сферы высшие, и Сферы низшие. Он одинаково свободно, я бы даже сказал, с завидной лёгкостью распоряжается самым разнородным материалом – реминисценциями из священных для евреев книг, повторами библейских сюжетов, с одной стороны, и каждодневными историями, метко подмеченными бытовыми подробностями и коллизиями, с другой. В лучших рассказах книги «Волчонок Итро» и на лучших страницах «Записок ешиботника» всё это скреплено фактами из собственной биографии, собственным нелёгким и поучительным опытом, о котором рассказано без всякого приукрашивания и утаивания. За героями Эли Люксембурга кроются не отвлеченные фигуры, а стоит конкретная личность – без труда угадываемый автор со всеми его болями и сомнениями.
О чём бы Эли Люксембург ни писал – о старом ли морском волке Фридрихе Сандлере (в прекрасном, на мой взгляд, рассказе «Новый помощник»); о своих ли коллегах-боксёрах Семёныче и Шурике (в не менее впечатляющей, правдиво и сурово написанной «Боксёрской поляне»); о зодчем ли Фудыме, «живущем сейчас на родине и строящем для народа Храм», но отказывающемся возводить «вольер для кроликов, загон для ослов» (из запоминающейся своими нетрафаретными, незатёртыми образами повести «Третий храм»); о великих ли мудрецах – знатоках Торы, то и дело возникающих почти во всех вещах писателя в качестве высших моральных авторитетов и безошибочных нравственных ориентиров, – он не только обнаруживает завидное, не начётническое знание предмета, но и несомненную способность разглядеть в нём, в этом предмете, что-то чрезвычайно важное для понимания собственного, весьма извилистого жизненного пути, который прочерчен во всех произведениях Люксембурга без всякой идеализации, порой даже слишком жестко, и, конечно же, для понимания пути общего, того, который прошли евреи в далёком прошлом и проходят сегодня.
Я не припомню – возможно, из-за своей недостаточной осведомленности – ни одного другого русскоязычного писателя в Израиле, который бы в своём творчестве постоянно, без всяких отклонений уделял бы столько внимания так называемым религиозным мотивам, как Эли Люксембург. Обращение к ним, отнюдь, неслучайно. Они, эти мотивы, в его рассказах и повестях вовсе не являются ни «архитектурными излишествами», ни живописным орнаментом, ни данью экзотике, а служат как бы оселком, на котором проверяется духовность персонажей и устанавливается мера их бескорыстного служения добру и подлинность их патриотизма. Недаром его герои, перефразируя знаменитое выражение Маяковского, чистят себя не под каким-нибудь вождем, а под Богом, под Творцом, и сами стремятся стать творцами.
Спору нет, для атеиста, для неискушенного в вопросах веры читателя такое частое обращение к религии, к жизни верующих или возвращающихся к вере может показаться насильственной попыткой внедрить в сознание что-то чужеродное. Но Эли Люксембурга не пугает возможность подобной реакции. Он, как и всякий талантливый писатель, остаётся верен себе, своим творческим и мировоззренческим принципам – «сеять разумное, доброе, вечное», и такая верность не может не вызывать искреннего уважения. Это тем более ценно, что во всей русскоязычной литературе – не только Израиля, но и других стран – с таким безусловным феноменом, как творчество Люксембурга, долгие годы, по существу, преданного одной тематике – обретению веры в себе и себя в вере – лично мне встретиться ещё не довелось. Что с того, что у новаторов – а Эли Люксембург в определенной степени несомненно таковым является – круг читателей и почитателей никогда не отличался массовостью, как, скажем, у создателей расхожих детективов. Ведь исстари известно, что широкая публика всегда тоскует по тому, что лежит на поверхности, а не в глубине; по тому, что увлекательно и понятно, а не по тому, что полезно, хотя для извлечения этой пользы и требуется немало усилий.
Справедливости ради надо отметить, что порой чувство меры требовательному к себе Эли Люксембургу изменяет, и тогда в его рассказах нет-нет да появляются ненужные переборы и перехлесты. Особенно они заметны там, где он пытается выразить свои идеи (которые сами по себе прекрасны) в несвойственной ему манере – механически, навязчиво, в лоб. В таких случаях показ подменяется пересказом, натуральность – искусственностью, естественная речь (а Эли Люксембург – большой мастер диалога) – цитированием притч, назиданиями, продиктованными скорей идейными, чем художественными соображениями.
Как бы там ни было, по-моему, достоинства прозы Эли Люксембурга, заряд заложенной в ней познавательной и эмоциональной энергии безоговорочно преобладают над сухим расчётом, над желанием – для удобства потребителя – кое-где «разжевать» смысл, над не совсем ещё изжитой склонностью к проповедническому морализаторству. Но печать своеобразного мышления и незаурядной, сильной личности лежит буквально на всём, что делает писатель.
Эли Люксембург, как и зодчий Фудым, не прельщается строительством «вольера для кроликов и загона для ослов», он хочет ( и умеет!) воздвигать свой Храм – Храм на бумаге, Храм высокой духовности и постоянного внутреннего совершенствования, открытый для всех.
Над его письмом витает дух древних мидрашей; в его произведениях равноправно перемежаются и сопрягаются патетика и риторика, жёсткость и нежность, юмор и пристальное внимание к тончайшим движениям души. Всё это не может не привлекать и не вызывать благодарного отклика читателя.
Будучи литератором совершенно другой группы крови, я хотел бы не только искренне поздравить Эли Люксембурга с выходом в свет его «Волчонка Итро», но и настоятельно рекомендовать этот примечательный сборник замороченному политическими дрязгами русскоязычному читателю и сказать:
– Если где-то на земле и есть счастье, то оно начинается не с избирательных урн, а с книг.
7 февраля 1999 г., Бат-Ям