Наш город, как все древнееврейские города, имеет овальную форму и улицы в виде концентрических кругов. Этим он отличается от городов греческих. Несмотря на обширные археологические исследования, на холмах, где мы жили, до сих пор не обнаружено ни следов городской стены, ни укрепленных ворот. Только на южной окраине, примерно в тридцати метрах от крайних домов, найдены остатки железных столбов.
Дома наши слеплены из необожженного кирпича, от которого, если регулярно не обмазывать стены известью, через двести дождей остаются холмики грязи на каменных фундаментах. По фундаментам легко можно определить строение квартир: большая часть из них – четырехкомнатные.
Лет пять назад возле северной окраины города вырыли огромный черный котлован. Назначение его объяснили мне археологи: это типичный для еврейских поселений конца железной эры резервуар-водосборник. По глубине водосборник достигает подземных вод. Правда, дно его со всех сторон бетонировано, и непонятно, как подземные воды могли в него проникать, но возможно, бетонировка носит позднейший характер. К востоку от резервуара, на холме, экспедиция Тель-Авивского университета раскопала облицованный плиткой бассейн, в котором я так любил плавать по понедельникам и четвергам, и фундамент Дома культуры – массивного каменного здания, состоящего из пяти разной величины залов. В отчете экспедиции это здание фигурирует как «Губернаторский Дворец». В разных частях города найдено еще четыре подобных здания. Юго-восточный квартал представляет собой ряды квадратных строений, очевидно, складов или мастерских.
Так как ни ипподрома, ни театра, ни крытого рынка при раскопках не обнаружено, горожане, в основном, толкутся в торговом центре и около него. Торговый центр – первый этаж подковообразного трехэтажного дома – невелик: 10-15 магазинов и кафе, но, судя по изобилию товаров, жители поддерживают тесные торговые связи с Юго-Восточной Азией, Америкой и даже с Россией, отношения с которой особенно интенсивны. Только осколков бутылок с тиснеными надписями на русском и словами русского происхождения на английском найдено 13 типов.
Первое от угла помещение торгового центра – пиццерия, уютная, как все пиццерии из-за запаха горячего теста, сыра и горной травы, которой в Израиле посыпают пиццу. Этот запах, мягкий, сладковатый, даже в жару не содержит тревоги и скрытой вони, как запахи мясных ресторанов. Поскольку больше половины посетителей пиццерии – солдаты, хозяин приклеил на стеклянную дверь портрет начальника главного штаба. Внутри заведение имеет вполне гражданский вид. За стойкой уже десятый год стоит Таня: невысокая, обтекаемой формы, раскосая женщина с прямыми черными волосами. Хозяин уважает Таню за голос – в штиль это обычный голос молодой курящей тетки, но, если дети пытаются стащить что-нибудь из холодильника, или солдат зимой не закроет дверь, или собственная танина дочка, из внутренних органов Тани вырывается звук, от которого мороженое падает у воров из рук, офицеры пограничной охраны чешут лысые коричневые головы, а хозяин Ави, фигурой, лицом и его выражением напоминающий только что вылупившееся огромное яйцо (я знаю, что яйца не бывают вылупившимися, но Ави похож именно на вылупившееся яйцо – что я могу поделать?), так вот, Ави подмигивает кому-нибудь из посетителей в смысле: вот какая штука у меня есть, – не забывая заткнуть большим пальцем правое ухо (на левое он глух). Впервые услышав танин звук, я был поражен не только его силой и качеством: я почувствовал в нем следы гармонии – и не ошибся. В прошлой жизни Таня была учительницей пения. В ее замечательный крик, как реки в Волгу, влились симфонические произведения Александры Пахмутовой, песня “Летят самолеты, сидят в них пилоты”, “Сурок” и “Санта-Лючия”. Таня могла бы выступать на сцене, изображая, например, ожившую статую ашдодского бога Дагона, на которого она очень похожа, могла бы, окончив курсы, получить сколько-нибудь часов преподавания в музыкальной школе, или давать детям из приличных семей частные уроки – но ни к чему этому совершенно не стремится. Открывая и закрывая заслонку печи, вынимая подносы и нарезая пиццу на треугольники острым колесиком на ручке, Таня мечтает только о том, как крикнет на хозяина, чтобы дал, наконец, отпуск, полетит на стальной птице в Стамбул, накупит джинсов, маек, черных чулок, кожаных курток, возьмет в центре содействия малым бизнесам льготную ссуду, снимет рядом с пиццерией магазин и станет бизнесвумен. Под прилавком у нее лежит книга. На черной обложке золотыми буквами написано: «Тот кто сможет это сделать, завоюет весь мир, а кто не сможет – останется в одиночестве», и в счастливые минуты, когда посетителей нет, или они уже жуют, как сейчас, Таня прикасается концом сигареты к огню и читает, глубоко затягиваясь в знак согласия с автором “Шести принципов”, которые позволяют:
«1. Улыбайтесь.
2. Называйте клиента по имени.
3. Верьте в свой товар, как ваша бабушка верила в Бога.
4. Каждое утро, проснувшись, и каждый вечер, перед сном, повторяйте в течение минуты: “Я хочу заработать миллион долларов, я хочу заработать миллион долларов, я хочу заработать миллион долларов”.
5. Проявляйте искренний интерес к своим покупателям.
6. Дайте людям то, чего они хотят.
7. Каждый раз открывая эту книгу, перечитывайте заново “Шесть принципов”».
Повторив ”Шесть принципов”, Таня открывает книгу в месте, заложенном пакетиком чая “Высоцкий”, и опять ныряет в текст:
«Сегодня тысячи усталых, обескураженных и плохо оплачиваемых торговых агентов топчутся по тротуарам. Почему? Потому что они всегда думают только о том, чего сами хотят. Они хотят продать. А мы не хотим покупать. Мы хотим решить свои проблемы. И если бы агент мог показать нам, каким образом его услуги и товары помогут нам в решении наших проблем, ему не нужно было бы предлагать их нам. Мы сами бы их купили. Но чего же мы хотим? В чем наши проблемы?
Известный венский ученый доктор Зигмунд Фрейд говорит, что в основе наших поступков лежат два мотива: сексуальное влечение и желание стать великим или значительным. Проиллюстрируем это. Когда я был мальчиком и жил на ферме в Миссури, мой отец разводил замечательных свиней породы дьюрок-джерси и племенной беломордый скот. Мы обычно показывали своих свиней и скот на окружных ярмарках и выставках повсюду на Среднем Западе. Мы выигрывали десятки первых призов. Мой отец прикалывал полученные награды на полосу белого миткаля, когда же к нам приходили друзья и посетители, он всегда доставал эту полосу, и, демонстрируя награды, держал ее за один конец, а я – за другой. Свиньи не интересовались наградами, которые они завоевывали, а вот отец интересовался. Эти призы позволяли ему чувствовать себя значительным – чувство, которое заставило Ч. Диккенса написать свои великолепные романы, а Линкольна – стать президентом Соединенных Штатов.
Насколько мне известно, только два человека получали жалование в размере 2 млн. долл. в год: Уолтер Крайслер и Чарки Шваб. “Самым ценным своим качеством, – сказал Шваб, – я считаю умение вызывать у людей энтузиазм и развивать то, что есть лучшего в человеке, с помощью признания его достоинств и поощрения. Проиллюстрируем это. Ваш подмастерье, Чарли, сшил за смену 250 заготовок, в среднем по 30 заготовок в час. Производительность не такая уж большая, но вы пожимаете ему руку и говорите: Чарли! Ты сегодня молотил, как Тайсон. Теперь я вижу, как ты можешь работать!” И вы увидите, что назавтра он сошьет уже не 250, а 270 или даже 300 заготовок, что составляет 20% прироста производительности, и если вы зарабатывали на каждой заготовке по полдоллара, считайте что одна фраза и рукопожатие немедленно принесли вам 25 долларов чистой…»
В тридцати метрах от Тани, за собственным прилавком, у вертящейся витрины с часами стоит Фира, осуществившая танину мечту. Фира – совладелица самого большого в нашем городе хозяйственного магазина. На стоянке перед входом – заляпанные жидкой глиной, оклеенные огромным количеством политических этикеток машины, с торчащими из крыш антеннами аварийной связи. Несколько джипов. Среди них – бронированный сундук военной полиции с зарешеченной мигалкой и ладонями зеркал на капоте. Метафизически пахнет навозом, портупеями и новой сбруей. И действительно, в фирином магазине есть нечто от староамериканской скобяной лавки, в которой по стенам сидят на корточках одичавшие на дальних фермах поселенцы с револьверами и кнутами за поясом, и жуют табак, сплевывая на пол желто-коричневый сок.
Наши поселенцы, приезжающие в город якобы за покупками, а в действительности – напоить глаза чем-нибудь кроме желтых холмов, – с удовольствием сидели бы у Фиры, но места нет. Магазин набит товаром до отказа. В проходах между стеллажами двоим худым не разминуться и одному толстому не пролезть. Чтобы хоть средней упитанности покупатель мог протиснуться между полками и прилавком, стойку с рулонами клеенки, коврики для ванной и мусорные ведра пришлось выставить на улицу. Так и стоят ведра ударной установкой: от огромного контейнера – хай-хэта до крохотного ведрышка – барабанчика для оркестра дрессированных мышек или белочек. Столяр Меир Фаюни, который постоянно ошивается в фирином магазине, с трудом, но нашел-таки себе нишу: он сидит на ведре с белилами, опершись о бухту электрического кабеля, под свисающими с потолка армейскими зимними куртками, и смотрит на Фиру немигающими глазами с такими черными зрачками, что отблеск света в них кажется еще одним, внутренним зрачком. Фаюни дает покупателям бесплатные хозсоветы. Сейчас он обедает: тюкает о прилавок крутым яйцом, ссыпает скорлупу себе на ладонь, на этой же ладони у него соль, а Фира достала из-под кофточки книгу, и уже приладилась читать, но тут же сунула книгу обратно, потому что раздался любимый и ненавистный для каждого хозяина звук: хлопнула дверь.
Хлопает дверь. Бородатый учитель, добрый человек, видно, всю дорогу от дома до магазина нагнетал в себе твердость, и теперь орет с порога, тряся субботним реле: Я купил это в четверг, вчера включил, лампочка не горит!
– Миша, посмотри, что у него! – Фира пытается перепасовать учителя сыну, но сын паса не берет, а продолжает себе, жужжа точилом, вытачивать на другом конце прилавка ключ, и учитель тычет Фире реле прямо в рожу. Фира дергает головой вверх, как собака, у которой перед носом зажгли спичку, и опять видит: банки с краской, детские пластмассовые рапиры, мохнатые маски, связки свистков.
– Погляди, Меир, – бросает Фира.
Меир стряхивает скорлупу в нагрудный карман спецовки, перекладывает яйцо в левую руку, берет в правую реле, и прищурившись, начинает разглядывать его на свет.
Хлопает дверь.
– Фира! Какой фонарь на случай войны покупать? – интересуется тетка. Голова ее вместо платка повязана красным в черную клетку махровым шарфом.
– По 29 шекелей, у нас таких нет.
– Так скажи Игорю, пусть привезет. Нужная ж вещь.
– Сменить лампочку, и все, – заключил, наконец, Меир, хлопнул реле о прилавок, переложил яйцо в правую руку и сдул с него пыль.
– Сколько стоит сменить лампочку?
– Миша, – фирин голос пробивается сквозь жужжание точила как комариный звон, – сколько стоит сменить лампочку?
– Бесплатно.
Фира пока молчит. Сдерживается.
Наконечники для душа, куклы, шпатели, дюбеля, клубки ниток, шурупы.
– Ну, ты позвонишь Игорю?
Хлопает дверь.
– Где у вас прозрачная изолента?
– Мама, сколько стоят эти пружины?
– Я не знаю, позвони папе.
Рукавицы, замшевые тряпки для протирки лобовых стекол, лакированные бочонки, аэрозоли, вазочки, ванночки, грим, плоскогубцы, замки.
Хлопает дверь.
– Покажите мне во-о-н тот магнитофон!
Фира лезет на стремянку и спускается с коробкой.
Ей протягивают чек.
– Подождите, – говорит Фира, – они подорожали. Я должна спросить мужа. Миша, позвони папе.
– Чего звонить-то? – спокойно отвечает, Миша, рассматривая ключ, – сколько на коробке написано, столько и стоит.
– Ты сегодня всем будешь делать подарки?
– Мама, ты не умеешь продавать.
– Ты зато умеешь продавать. Сколько раз я тебя просила не выкладывать бижутерию на прилавок. Эти дети воруют без всякого стеснения!
– У меня нет времени, – говорит покупательница.
Хлопает дверь.
Петли, фильтры, цепи, карандаши, брелки.
– Сейчас, я быстро позвоню.
Фира представляет себе мужа. Он сидит в гостиной за столом, блестя начищенной, навощенной и отполированной бархоткой лысиной, и под звуки попурри из Вивальди либо считает на калькуляторе, либо складывает пазл из 300 частей. Муж затеял монументальный проект: импорт сборной детской мебели. С женой он разговаривает так, как подростки разговаривают с матерями. В трубке длинные гудки.
– Вы замените наконец лампочку?
– Миша, смени ему лампочку.
– Мама, я делаю ключ.
Рукавицы, клеенчатые передники, машинки для заклеивания коробок. Изолента. Замазка. Тальк. Образцы черепицы. Занавески для ванных. Карнизы.
– Вы продадите магнитофон или нет?! У меня автобус через пятнадцать минут!
– Слышь, Фира, сестра с племянником приехать хочет. Послала его на курсы – как готовиться к химической атаке, как что. Одиннадцатый класс. Совсем большой стал.
– Я вам сказала, магнитофоны подорожали, я не могу продавать себе в убыток, я должна узнать новую цену, а муж не отвечает.
– Мама, да пусть уже берет за старую. На сколько он мог подорожать?
Швабры. Горшки. Молотки. Гладильные доски. Китайские резные сундучки Машинки для бритья. Бусы. Пульверизаторы. Скрепкосшиватели. Куклы.
– Мне нужно повесить обогреватель. Эти винты годятся?
– Фира, что с фонарем, узнала? Когда он привезет? Совсем ты закрутилась здесь, съезди хоть в Чехословакию, отдохни.
– Простите, где зеркала для ванных?
– Мама, ну пробей ей чек, пусть она берет свой магнитофон и уходит.
– Идиот! – взвизгивает Фира, – У тебя все вытягивают скидки. Ты всем делаешь подарки! Ради чего я здесь убиваюсь по десять часов в день, ради чего?! Бизнеса нет! – Фира выскакивает из-за прилавка и бежит как будто плакать, а в действительности показывать зеркала для ванных. Упитанный покупатель с трудом протискивается за ней.
Хлопает дверь. Конструкторы, кисти, брелки, будильники, тостеры, микроволновые печи, картины, рожки, унитазы, стремянки, вазы, наргиле, пылесосы, дубленки, смесители, кисти, сухая замазка, шурупы, дюбели джамбо, абажуры, лейки, тапки из пористой синей резины, махровый купальный халат с золотой вышивкой “Дорогой маме” на груди, сауна, высшее образование – подотрись, Карловы Вары, сто тысяч под двенадцать процентов, кожа рук после работы с хлоркой, крем “Доктор Нона”, чистый бизнес: одна женщина нашла на дне моря бактерию, газонокосилка, грабли, резиновые перчатки. Обогреватели.
Зеркала.
Фира хватает зеркало в белой пластмассовой оправе, и впивается взглядом в свое лицо. Красота его разрезана тонким японским ножом (новейший образец с металлическим держателем – 15 шекелей плюс 4 запасных лезвия) на 300 частей, как мужнин пазл, но части еще не смешались, лицо только подернулись рябью, как отражение на воде, когда поднимается ветер. Если погасить ветер, лицо станет прежним. Фира кидает вороватый взгляд на покупателя: покупатель, тоже держит в руках зеркало и разглядывает свою брылястую рожу. Он заслонил ее от толпы необслуженных у прилавка. До конца стеллажей с коробками, до белых дверей туалета – рывок в два шага. Фира проскальзывает внутрь, припирает дверь спиной, вытаскивает из-под кофточки книгу, и читает:
«Неприступный замок женского превосходства светится в моих глазах, царственное величие светится в моих глазах, торжествующая сила молодости светится в моих глазах, торжество несокрушимого крепкого здоровья светится в моих глазах, восторг счастливой молодости светится в моих глазах. Я вся наполняюсь счастливым блаженством, радостью жизни.
Царственное величие, царственная гордость светятся в моих глазах. Под глазами мое лицо рождается новорожденно-полное, белоснежно-светлое, белоснежно-чистое розовое лицо под глазами. Ярко-красный, ярко-красный цвет вливается в мои губы. С каждым днем увеличивается моя умственная работоспособность. Я работаю целый день напролет со свежими силами, с огромной энергией.
И через тридцать лет, и через сто лет я буду молодой, веселой, несокрушимо-здоровой прекрасной красавицей. Каждый прожитый день увеличивает продолжительность моей будущей жизни, я живу по закону: чем старше – тем моложе».
А на втором этаже, прямо над магазинами, в коридоре муниципалитета, напротив дверей комнаты, где по вторникам принимает адвокат, прямо, положив руки на колени, сидит тщательно причесанная седая дама. Это Джулия. Джулия ждет адвоката. Адвокат должен был приехать 40 минут назад, но лицо Джулии не выражает гнева: настоящая дама не должна показываться на людях в неглаженной юбке, без зонтика от солнца и с выражением гнева на лице, так же как не должна ни в коем случае бежать, задыхаясь, с красным лицом и трясущейся грудью. Гневаться можно, но только если ты решишь, что ты гневаешься и владеешь своим гневом. Твой гнев должен вызывать в окружающих страх потерять работу, а не веселый смех…
Джулия старается не думать об адвокате, о своем бракоразводном процессе, о муже Мозесе, который за свое согласие на развод требует от нее отказаться от ее части в доме, о его подлых детях. В книге, на странице 3, написано, что во время стрессов нужно думать о хороших вещах. Нужно думать о PETS, о своих любимцах. В книге написано, что мир нужно любить, но ведь невозможно любить весь мир. Приходится любить локально. Для этого есть любимцы. Нужно уметь их выбирать. Мужчины не годятся на роль петс, – это Джулия знает наверняка. Они невнимательны, неблагодарны, вечно где-то бегают, и рано или поздно начинают все эти фокусы с ее деньгами. Ну ладно Карл, – что можно ждать от представителей народа, который кладет в овощной салат жареное сало и начинает день с пива, ладно Роджер, – американцы слишком устают на работе, но Мозес, единственный человек в Израиле, умеющий завязывать галстук! Нет, мужчины непредсказуемы, агрессивны, и если их кастрировать, могут совсем взбеситься. Они не понимают, что это для их же пользы. А что, коты лучше? Ее кот, Мучачо, не ценит, что у него есть дом, что ему покупают лучшую еду. Каждая упаковка стоит 30 шекелей. Прививки – 150 шекелей. Кастрация – 650 шекелей!!! Он не ценит, сколько Джулия в него вложила. Уходит и возвращается через 3 недели. Вчера вернулся, сидел у парадной с совершенно сухим брюхом, и это в такой дождь. Он просто ходит кормиться еще к кому-то, а потом его привозят на машине. А попугаи лучше? Взяли привычку дохнуть. Стоило уехать на три дня – и зеленый попугай сразу сдох. Джулия узнала об этом по крикам самки, голубой попугаихи. Прыгает вокруг своих партнеров, как старая еврейка, даже в зеркало не дает им смотреться, а когда они от такой жизни дохнут, поднимает крик! Сколько было хлопот! Мертвый попугай вцепился окостенелыми лапами в проволоку. Пришлось его отдирать, потом звонить раву. Рав сказал, что над телом не надо читать кадиш, но похоронить обязательно. Была бурная ночь, Джулия перепачкала грязью юбку. Землю у забора стройплощадки пришлось рыть лопаточкой для торта. Что думали про нее люди (слава Богу, там никого не было, хотя никогда не знаешь, видят тебя или нет, городок маленький, тотчас пойдут слухи, Глория как-то странно смотрела на нее в клубе, ее соседка Анна по вечерам гуляет со своей худой собакой, могла увидеть и рассказать). Буквально через два дня Джулия встала в 6, поехала в Тель-Авив и купила попугаихе новую пару, молодого желтого попугая. 50 шекелей. И что вы думаете? Через несколько дней неблагодарный сдох!
Мысли о любимцах не помогают. Джулия достает из сумки книгу, которую всегда носит с собой, открывает на странице 3 и медленно читает:
«Поговори с кем-нибудь – выпусти пар и постарайтесь вместе найти выход.
Постарайся найти в ситуации смешную сторону и посмейся над ней.
Знай – потерянные ключи, часы, пудреница, паспорт, кошелек, чековая книжка рано или поздно найдутся.
Используй календари, будильник, дневник как помощников памяти. Купи грифельную доску – приучись записывать все, что ты должна сделать и сразу по выполнении стирай.
Не назначай больше одной встречи в день.
Будь терпелива с собой и снисходительна к себе.
Признай, что ты изменилась.
Не требуй от себя слишком многого.
Начиная дело, дай себе больше времени, чем казалось бы нужно.
Не сдавайся.
Старайся сделать, что можешь».
Джулия сделала все что могла. Назначила на сегодня одну-единственную встречу – с адвокатом, который должен наконец сказать, насколько серьезны шансы бамбинос отнять у нее ее вклад в дом. Она начала готовиться за два часа. Полчаса делала лицо. Полчаса выбирала кофточку и юбку. Специально дала себе лишний час, и действительно, пришлось искать письмо из суда. Слава Богу, она пришла ровно в назначенное время. Где она только не искала это письмо, залезла даже за карту, карту, которая висит на стене в кухне. Все города, где Джулия жила и разводилась: Порт-о-Пренс, Бостон, Бонн, Хедера, обозначены красными кружочками. Джулия знает, как важен адвокат, его поддержка, их общее внимание к любой небрежности противника, она так радовалась, что нашла нужного адвоката, и оказался такой марикон. Произнеся мысленно слово, которое ни в коем случае не должна произносить дама, Джулия видит, что третья страница не помогла, открывает книгу на стр. 46 и медленно, задерживая дыхание, читает:
«ОБЕЩАЙ СЕБЕ:
Ты будешь сильной.
Ничто не потревожит покоя твоей души.
Кого бы ты ни встретила, ты будешь говорить только о здоровье, счастье и благополучии.
Ты дашь почувствовать всем своим друзьям, что в них что-то есть.
Ты найдешь солнечную сторону во всем и проявишь свой природный оптимизм.
Ты будешь думать только о самом хорошем, добиваться только лучшего и ждать только самого лучшего.
Чужие успехи принесут тебе не меньше радости, чем твои собственные.
Ты забудешь ошибки прошлого и устремишься к великим достижениям твоего будущего.
Ты всегда будешь выглядеть веселой и каждому встречному живому существу подаришь улыбку.
Ты потратишь на самосовершенствование не меньше времени, чем ты тратишь на то, чтобы критиковать других.
ОБЕЩАЙ СЕБЕ:
Быть слишком щедрой, чтобы беспокоиться о потере чего-нибудь.
Слишком благородной для гнева.
Слишком сильной для страха.
И слишком счастливой, чтобы допустить, что на свете есть несчастья».
Но мертвый зеленый попугай все летает в голове по кругу, и кот все выходит, сыто облизываясь, из чужих дверей, и адвоката нет. Нет несчастья, которое бы заставило ее спину согнуться. Нет в городе человека, о котором она сказала бы дурное слово. Нет человека, которому бы она пожаловалась. А что есть? Есть водоворот. Раньше при приступах была только боль, пальцы не немели. Позавчера первый раз онемела рука. А сегодня почти прошла, – только пальцы, если их согнуть… Это водоворот, ты плывешь по кругу, тебя погружают и отпускают, и ты уже думаешь, что вернулась к себе, но тут прихватывают крепче и погружают глубже. Тебе показывают, что с тобой будет до того, как это случится, чтобы знала. И уже не вернуться. И желтый попугай, схватившись окостенелыми лапками за проволоку, крутится как адаптер на патефонной пластинке в кафе, где они собирались, чтобы во время танго шепнуть друг другу: – Хозе приехал. Встреча завтра в 9, у старого порта. – Отец до самой смерти не знал, что она была в организации.
Джулия решает погадать по книге, придет адвокат, или нет. Она открывает ее на первом попавшемся месте и читает:
«Зеленые деревья.
Не думай, что ты только погружаешься. Каждый раз погружаясь, ты взлетаешь.
Чем дальше ты от мира дохлых попугаев, неблагодарных котов и мужчин, тем ближе – к миру зеленых деревьев, гномов и грибного дождя.
Чем меньше тебе нужны вещи, тем больше удовольствия ты можешь получить от них».
Джулия потрясена. Она живет по книге последние десять лет, знает ее, как свою косметичку, но никогда не читала ничего подобного:
«Поверь, в тебе уже достаточно смелости, чтобы отказаться от любимцев, загораживавших от тебя весь мир.
Откажись от них.
Закрой глаза, и ты увидишь ветки зимних деревьев на фоне бледно-голубого неба.
Дождись, пока деревья зазеленеют.
Забудь все указания и инструкции.
Мышь говорит неправду.
Карлики говорят правду.
Закрой книгу и больше никогда не открывай ее.
Оставь ее в коридоре, на стуле.
Пусть ее найдет и возьмет себе кто-нибудь, кому она нужна.
Если вдруг захочешь что-то узнать (в первое время это еще может случиться), смотри на зеленые деревья».
Джулия привыкла повиноваться указаниям книги, но этого указания она выполнить не может. Ведь это как если бы любимый учитель сказал: забудь все, чему я тебя учил и перестань со мной здороваться. Кроме всего, обидно. Кто она, Джулия, без книги.
Джулия продолжает смотреть на последнюю строчку текста, и вдруг понимает, что текст стирается, как будто невидимый палец не отрываясь давит на клавишу delete, верхние строчки исчезают, белое поле внизу все увеличивается, буквы последней строки суетливо бегут справа налево, справа налево, возникают на строчке сверху, они движутся как вагоны мимо сидящего на перроне. На верхушках букв стоят маленькие зеленые человечки, они раскачиваются в такт движению, машут руками и беззвучно поют. Только один карлик, вылитый столяр Меир Фаюни, не поет. В левой руке у него незажженная сигарета, в правой – яйцо. Фаюни недоволен: во-первых, забыл зажигалку на работе. Во-вторых, не дают спокойно поесть.
А на букве “U” стоит на задних лапках мышь. Это симпатичная, человечная, белолицая мышь. Джулия морщится от отвращения, а мышь кричит, протягивая к ней лапки: «Почему, почему вы, женщины, так ненавидите и боитесь нас, мышей! Ведь мы давным-давно не делаем вам и вашим продуктам ничего плохого. Мы должны не враждовать, а объединиться! Ведь нам с вами только-то и надо что погрызть кекса или сыра!», – Джулия, пожалуй, согласна, но даме не пристало разговаривать с мышами. К тому же в книге написано: «Мышь говорит неправду». Правда, в книге написано и: «Забудь все инструкции». И еще, там написано, что карлики говорят правду – а они ничего не говорят, а просто раскачиваются и машут руками. Господи, как тяжело. И как красиво. Она смотрит на черные буквы, убегающие как дым, как песок в часах, как пересыпаемый из миски в миску рис, смотрит на растущее снизу бело-песчаное, снежное поле, на карликов, перепрыгнувших еще на строчку вверх. Они машут чем-то красным. Они по-прежнему машут руками, только теперь вместо ладоней у них язычки огня.
А на третьем этаже, над магазинами и муниципалитетом, – местный краеведческий музей. В нем много ценнейших экспонатов: капитель протоионической колонны (примерно X век до н. э.), детали мозаичного пола эллинистического периода, изображавшие праздник разлива Нила, раннеисламская керамика и т.д. Археологи, обмахивая метелочками, обдувая и радостно осматривая эти вынутые из земли предметы, и организатор музея, историк, не думали о том, какую, простите за каламбур, яму они роют своим коллегам-потомкам: ведь когда наш город будет разрушен, третий и второй этажи (музей и муниципалитет) обрушатся и смешаются с первым, и при последующих археологических раскопках капитель протоионической колонны будет найдена под обломками компьютеров и железных стульев, черепки раннеисламской керамики смешаются с осколками водочных бутылок из русского магазина ностальгической еды, а деталь синагогальных ворот с вырезанным в известняке семисвечником найдут на полметра выше клада китайских и таиландских кукол и резных сундучков, – весомое доказательство того, что древнейшими, до евреев, обитателями наших мест были таиландцы.
Короче, после раскопок будет тяжело. Но не археологам, которые знают, что они хотят найти, и всегда найдут именно это, может быть, с небольшими поправками.
И не сидящим в первых рядах амфитеатра студентов в непреходящих джинсах, с плоскими компьютерами на коленях: студенты чувствуют, кому из профессоров стоит верить. Тяжело будет нам. Нам, собственно, уже нелегко. Ведь это мы, жители города, сидим на мраморных плитах арены под крикливый над нашими головами спор профессоров о том, кто мы такие.
– Топография города, планировка квартир и характер культовых строений, – проносится над нами пронзительный голос справа, – однозначно свидетельствуют о национальной принадлежности жителей. Только у евреев жилища в эту эпоху делились на четыре основных помещения. Это подтверждают раскопки в Тель-Шеве и десятках поселений в районе Сдэ-Бокер. В разных кварталах города обнаружены пять культовых строений без жертвенников и абсид. Культовое строение без жертвенника и абсиды может быть исключительно синагогой. В центре города найдена верхняя часть синагогальных ворот с вырезанным на ней семисвечником. Еще один типичный признак еврейского города – глубокий прямоугольный резервуар для сбора и хранения воды. Точно такие резервуары раскопаны в Тель-Шеве и Хацоре. Город, уважаемый коллега, населяли евреи.
– Как вам должно быть известно, – отвечают слева, – евреи в указанную эпоху соблюдали кашрут. При этом более 30 процентов найденных при раскопках города упаковок продуктов – импортного происхождения, то есть некошерных. Городские ворота не соответствуют принятому у евреев в ту эпоху типу ворот. Обязательной для еврейских поселений стены вообще не обнаружено. В свете этого ваша гипотеза о том, что котлован в северной части города – это резервуар-водосборник, представляется крайне неубедительной. Зачем жителям неукрепленного, стоящего в пятидесяти метрах от источника города рыть тридцатиметровой глубины водосборник? Это не водосборник, а строительный котлован под фундамент монументального храма Ваала, постройка которого была начата незадолго до разрушения города. Об этом свидетельствует арматура на дне котлована. Как я уже говорил, многие из найденных в городе, особенно в промышленной зоне скелетов принадлежат не семитам, а таиландцам или китайцам. Предметы и постройки с еврейской символикой практически отсутствуют. Верхняя часть ворот с высеченным семисвечником не имеет никакого отношения к городу – это просто деталь стоявшей за городской чертой синагоги, которую жители использовали как строительный материал. И откуда в еврейских магазинах того времени могли взяться русские шкатулки и бразильские столовые приборы? Не хотите ли вы сказать, что древние евреи торговали с Россией? Из всех средиземноморских народов только финикийцы заплывали за Геркулесовы Столбы. Согласитесь, что приведенные факты однозначно доказывают: город был финикийской торговой колонией.
– Из финикийских купцов, – отвечают справа, – до России доплывал только Садко Торговый Гость. Но в поэме о нем ни словом не упомянуто плавание в Таиланд, откуда происходят большинство городских находок. А если уж профессор вспомнил о кашруте, – отметим, что процент найденных в городе свиных костей практически равен нулю. Финикийцы же не чуждались свинины. Попытка выдать водосборник за строительный котлован под фундамент некоего мифического, и конечно, языческого храма даже в устах коллеги Фрадкина звучит слишком революционно – до сих пор не обнаружено ни одного древнего храма, который стоял бы на тридцатиметровой глубины бетонном фундаменте. Это не котлован, а именно резервуар-водосборник. Когда-то он соединялся с подземным источником туннелем, который был забетонирован жителями во время осады, чтобы враги не проникли через него в город, как проникли в евусейский Иерусалим воины Давида. Что касается якобы отсутствия городских стен: как во множестве еврейских поселений, городскую стену образовывали задние стены построенных вплотную, в одну линию домов крайней улицы. Скелеты китайцев в промышленной зоне принадлежат слугам и наемным рабочим. Я понимаю желание определенных кругов вопреки очевидным фактам доказать, что евреи никогда не жили в Иудее и не имеют на нее исторических прав, но эти доказательства выходят за рамки академической дискуссии. Можно спорить о частностях, но еврейский характер города очевиден.
– Не знаю, на какие круги намекает профессор Ярон, – твердеет эхо слева, – но очевидно, что лично он пытается заселить евреями области, где их никогда и духу не было, даже если для этого приходится проводить воду через бетонные стены, выдавать за исторические факты элементы народной мифологии и экстраполировать современные китайские и немецкие товары в первое тысячелетие до нашей эры.
– Сколько ты получил от Европейского Союза?!
– Фашист!!
И когда профессора, судя по звуку, начинают разматывать провода чтобы, за неимением ручных гранат метнуть друг в друга микрофоны, со стороны средних рядов амфитеатра доносится и покрывает всех как шапкой такой властный и снисходительный баритон, что даже мы, сидящие на каменном полу арены, перестаем зевать, вязать, чесаться, пихать друг друга локтями и люлюкать своих младенцев. Все мы (кроме читающих) просыпаемся и поднимаем головы.
А баритон сообщает, что никакой исторической правды в природе нет. Есть только версии: версия профессора Ярона, согласно которой мы – евреи, и версия доктора Фрадкина, по которой мы – финикийско-таиландско-русская торговая колония.
Не знаю, не знаю. Вам, господа начальники, видней. Хорошо еще, что наши любимые книги истлели. В чью пользу свидетельствовали бы они, окажись бумага долговечной, как бутылочное стекло? В пользу Фрадкина? Ведь ничего еврейского в наших книгах нет. Или в пользу человека с бархатным голосом: поди определи по отрывкам нерелигиозных текстов трехтысячелетней давности национальность читателей.
Или все-таки в пользу Ярона? Ведь тематика наших книг свидетельствует, прежде всего, о вере в истинность книги, вере, которую мы получили вместе с нашей первой, каменной книгой. Каменная Книга давно лежит внутри горы и излучает оттуда, а вера в книгу осталась при нас, и тысячами карманных фонариков освещает страницы, переведенные с американского руководства по правильному перевариванию жизни. Значит ли эта вера, что, несмотря ни на что, мы все-таки евреи, то есть – народ книги?