Трансформация образа в поэтическом тексте
1
С поэзией Владислава Ходасевича я познакомился впервые летом 1976 года при обстоятельствах, о которых, пожалуй, стоит рассказать подробнее. В тот день я находился в доме моего учителя поэта Анисима Кронгауза, и занимались мы обычным для таких посещений делом – говорили о стихах: это и была моя поэтическая школа.
Неожиданно в прихожей раздался звонок, и на пороге кабинета появился один из самых близких друзей Кронгауза – поэт Александр Ревич. Мы с ним уже были хорошо знакомы, и потому он, не таясь в моём присутствии, рассказал о причине своего визита. Ревич принёс с собой толстенькую стопку листков самиздата, изготовленных на не очень качественном ксероксе. Это были стихи Ходасевича, в то время абсолютно запретные в Советском Союзе и потому достаточно опасные для распространения.
Нечего и говорить, что даже при самом беглом прочтении масштаб этого поэтического явления был очевиден. Я испросил разрешения у обоих моих старших товарищей, забрал стихи домой и за два дня и две ночи перепечатал для себя. А когда возвращал их Кронгаузу, то, в частности, обратил его внимание на одно из стихотворений, сказав при этом: – Смотрите, Анисим Максимыч, у Ходасевича тоже есть аквариум.
Почему я сказал «тоже», вскоре станет ясно, а пока я просто приведу здесь этот текст.
Владислав ХОДАСЕВИЧ
БЕРЛИНСКОЕ
Что ж? От озноба и простуды –
Горячий грог или коньяк.
Здесь музыка, и звон посуды,
И лиловатый полумрак.
А там, за толстым и огромным
Отполированным стеклом,
Как бы в аквариуме тёмном,
В аквариуме голубом –
Многоочитые трамваи
Плывут между подводных лип,
Как электрические стаи
Светящихся ленивых рыб.
И там, скользя в ночную гнилость,
На толще чуждого стекла
В вагонных окнах отразилась
Поверхность моего стола, –
И, проникая в жизнь чужую,
Вдруг с отвращеньем узнаю
Отрубленную, неживую,
Ночную голову мою.
1922, Берлин
Давайте немножко поразмышляем над только что прочитанными строчками.
Нет нужды говорить о том, какой трагической силы это стихотворение, как ярки и выразительны его образы, как строга – и этим прекрасна – его классическая форма. О стихах Ходасевича написаны многочисленные исследования, и Берлинское всегда отмечается в числе его высших достижений. Меня же сейчас интересует некий специфический аспект стихотворного текста.
Вместе с лирическим героем произведения мы оказываемся в ночном берлинском ресторане, и окружающий мир видится человеку как бы находящимся в огромном аквариуме: полированное оконное стекло ресторана – стенка этого аквариума. Он, человек, – на свободе; остальной мир – в аквариуме!
Задумаемся над тем, что идёт 1922 год, что человек этот вырвался из Советской России, уже, по-видимому, хлебнув коммунистических свобод. Но пять примерно лет, прошедших от Октября, – только малая часть его жизни, он вырос и сформировался в других условиях; он знает, что значит быть свободным человеком, и, следовательно, знает, что значит свободу утратить. И потому ни при каких обстоятельствах он не согласится считать аквариумом – ресторан, где сидит он сам. Его свобода неотделима от него самого.
И всё-таки это стихотворение эмигранта. А эмиграция – всегда трагедия, вне зависимости от того, сложилась жизнь на чужбине или не сложилась. Окружающий мир – чужой, и вот он-то, этот чужой мир, и помещается поэтом в аквариум: там – неведомо что, это ещё предстоит узнать, почувствовать, оценить. Первое же, беглое проникновение в чужую жизнь вызывает образ как бы из кошмарного сна – образ собственной отрубленной головы. Радости освобождения тут нет и в помине, очевидно, слишком ещё свежи воспоминания о прежней, пять лет назад утраченной жизни…
2
Теперь пришло время объяснить, почему я сказал Кронгаузу – «у Ходасевича тоже есть аквариум».
Дело в том, что за 8 лет до того Анисим Кронгауз в составе советской писательской делегации посетил Швецию. В те годы такая поездка вообще не была рядовым событием, а в случае вояжа деятелей культуры ещё и всегда имела отчётливую идеологическую окраску. Подразумевалось, что деятели культурного фронта, вернувшись на Родину, должны написать произведения, прославляющие советскую действительность и вскрывающие язвы капиталистического мира.
Через две-три недели после возвращения из Швеции мы встретились, и Анисим Максимович прочитал мне новое стихотворение. Вот оно.
Анисим КРОНГАУЗ
АКВАРИУМ
В приресторанном холле за стеклом
Плыла ты, как в аквариуме рыба.
И плащ переливался серебром,
Как чешуя.
Ты, кажется, курила.
В зеленоватом кубе из стекла,
Довольная собою и работой,
Ты, кажется, кого-нибудь ждала,
Кого-нибудь ждала, а не кого-то.
Кого-нибудь… Возможно, и меня,
Спешившего в автобус иностранца,
Ждала ты, с наслаждением дымя,
Застывшая без робости и страха.
И не пыталась скрыть, что всё равно
Вокруг кого, как жимолость, обвиться:
Холодное зеркальное окно
Не отражало даже любопытства.
И, заглянув в глаза твои,
в глаза твои,
Я захлебнулся серою прохладой,
Я ощутил в гортани вкус струи
Холодной, свежей, чуть солоноватой.
Разрядом промелькнул в моём мозгу,
Короче, чем десятая секунды,
Мираж, который вспомнить не смогу,
Но и забыть который будет трудно.
…Как будто жизнь не кончилась моя
И впереди достаточно досуга –
Мне предстоят награды бытия
И эта равнодушная подруга…
Плащ чешуёю тело облегал.
Она осталась за зеркальной дверью,
Неуловима, словно облака,
Естественна, как рыбы и деревья.
Душа мираж прекрасный унесла:
Природная естественность изгиба,
Серебряная с сигаретой рыба
В зеленоватом кубе из стекла…
Из рассказанного выше понятно, что в 1968 году Анисим Кронгауз не был знаком – во всяком случае, детально, – с творчеством Владислава Ходасевича. И тем не менее, какие выразительные совпадения! Вновь ресторан. Вновь стекло, отделяющее лирического героя от мира, ему не принадлежащего. И вновь такой естественный в этих обстоятельствах образ аквариума. Но…
Но лирический герой – совершенно другой человек: он как бы зеркально симметричен герою стихотворения Ходасевича. Для него жизнь, увиденная за стеклянной гранью аквариума, – мираж! Ибо в реальности он никогда этой жизни не знал, не видел, не чувствовал, он может только её вообразить, да и то лишь на время короче, чем десятая секунды, ибо у него нет того реального базиса, который мог бы удлинить время воображения. И этот невообразимый чужой мир настолько – в воображении! – не похож на его, героя, реальность, что он не вызывает ни горечи, ни отвращения, ни испуга (которые могут быть естественными спутниками узнавания нового, чужого мира, как у Ходасевича). Зато герой Кронгауза произносит – в душе – потрясающие по своей правде и распахнутости слова: …как будто жизнь не кончилась моя… В реальности – кончилась; вот то, что несомненно понимает внимательный читатель, и это больше, чем тома повествований, говорит о том, в каком мире вырос и сформировался герой стихотворения…
Мне думается, что и стихотворение Кронгауза правомочно назвать стихотворением эмигранта. Конечно, говоря современным языком, это виртуальная эмиграция, в реальности о ней нет не то что мысли – даже тени мысли. Но – Я ощутил в гортани вкус струи/ Холодной, свежей, чуть солоноватой – ведь это не что иное как глоток свободы! А человек, сделавший такой глоток, меняется необратимо. Это виртуальная эмиграция несвободного человека – в свободу.
И ещё запомните, пожалуйста, две строки из Аквариума: …Неуловима, словно облака, / Естественна, как рыбы и деревья. Они вскоре нам понадобятся.
3
А затем судьбе было угодно, чтобы я встретился с ещё одним аквариумом. В 1992 году я стал гражданином Израиля. В том же году мои стихи впервые появились на страницах израильской русскоязычной печати. Это был журнал Алеф, №443, и на одной со мной странице оказалось напечатанным стихотворение известной израильской поэтессы Лии Владимировой:
Лия ВЛАДИМИРОВА
* * *
Прошли подводным коридором
И входим в зал, рука с рукой.
Там осязаемость напора
Стихии, запертой, морской.
Сквозь водоросли и кораллы
В иллюминаторы видна
Перепоясавшая залу
Пятнистая голубизна.
За толщей стёкол – плавность линий.
Большой светящийся плавник.
Мир фантастический и синий
Из мира тёмного возник.
Мы смотрим счастливо и немо,
Как зыбок синих солнц восход, –
Всё это будничная тема
Для чьих-то будущих работ.
А нам бы – с робостью артиста,
С восторгом взгляд к волнам прижать
И цвет, изменчивый и чистый,
Как миг летящий, удержать.
А нам бы – с тихим постоянством,
Мазком и поиском, вчерне,
С трудом воссоздавать пространство
На беспристрастном полотне.
Не уплывай, большая рыба,
Из тёмной памяти моей.
Глубоко-синяя, спасибо!
Светящаяся, не тускней!
1992, Эйлат
Конечно же, читатели сразу увидели, что здесь, в отличие от двух предыдущих стихотворений, речь идёт о настоящем аквариуме и о настоящей рыбе. И, тем не менее, мне кажется, стихотворение Лии Владимировой позволяет продолжить разговор о том, как – осознанно или нет – проявляется ощущение свободы лирического героя (равно и автора) в поэтическом тексте.
Рискну предположить, что и это стихотворение – об эмиграции, но только о той её разновидности, которую принято называть репатриацией, когда человек тоже встречается с миром незнакомым – однако не совсем чужим, своим хотя бы генетически. Отсюда и существенная разница эмоциональной окраски: Мир фантастический и синий / Из мира тёмного возник – и далее: Мы смотрим счастливо и немо… Переживание трагедии, характерное для стихотворений, рассмотренных выше, здесь замещается ощущением необходимости длительной, серьёзной и трудной работы по освоению нового мира.
Но это – в глубине, в подтексте, а на поверхности текста Лии Владимировой возникает реальность, которая в стихах Кронгауза была только предположением. Это момент естественного соприкосновения двух миров – человека и природы. И если женщина из стихов Кронгауза была естественна, как рыбы и деревья, то здесь это «как» не нужно. Лирическая героиня стихотворения смотрит на настоящую рыбу, живущую в своей естественной среде, сквозь стеклянную стену искусственного сооружения, которое впору назвать аквариумом для людей. Но в этой ситуации, максимально приближенной к естественности, даже не возникают соображения о свободе-несвободе. Взгляд человека, который в этот момент озабочен тем, как удержать летящий миг прикосновения к другому миру, – это взгляд человека, воспринимающего свободу как естественное состояние. Удержать рыбу, чтобы затем запечатлеть её на беспристрастном полотне, можно только в памяти. Об этом и мольба заключительной строфы: Не уплывай, большая рыба… / Светящаяся, не тускней!
И потому атмосфера эйлатского аквариума, мастерски запечатлённая поэтессой, становится символом художественного творчества – а оно ведь и есть один из самых действенных способов сделать человека внутренне свободным.
Три стихотворения. Три аквариума.
Как же силён магнетизм этого образа, если три поэта столь разных времён и столь разных поэтических систем обращаются к нему для выражения своих сокровенных мыслей и чувств!
Отчётливо понимаю, что попытка анализа стихотворного текста всегда чревата утратой каких-то существенных сугубо поэтических моментов, не выражаемых словесно. В частности, здесь я сосредоточился на содержательной стороне рассматриваемых стихотворений, уделив очень поверхностное внимание поэтическим средствам, хотя, конечно же, одно без другого попросту не существует. Но мне показалось небезынтересным проследить в первую очередь, как трансформируется в стихах один и тот же образ в зависимости от мироощущения поэта.