Сергей Баумштейн

на улице алленби, у пани

Из повести «Искусство узких квинт»

…Ремонт пианино «Бехштейн» шел к концу.

С настройкой басов покончено – к счастью, ни одна струна не лопнула. Лишиться заработанного столь обильным потом полтинника было бы обидно. Без четверти одиннадцать. Когда Витя выехал из дому, не было трех.

Тетушка Шуля, единственная Витина родственница, уже сходит с ума – девяностопятилетней старухе на каждом углу мерещатся усатые арабы с ножом в зубах и бомбой на животе.

Настроить середину и верхи от си-бемоля первой октавы до последнего ля займет минут двадцать. Ключ и резиновые заглушки носились над вирбельбанком: заткнуть вторую и третью струны хора, надеть ключ на вирбель первой, левой рукой взять октаву, правой потянуть ключ, попасть в нулевые биения, отжать ключ вверх и чуть вниз – зафиксировать строй. Потом то же с двумя другими струнами.

Последнее ля. Правым боком «Бехштейн» упирался в стенку. Пришлось докрутить левой рукой. Снял ключ с последнего вирбеля, вытащил резинки, в изнеможении повалился на банкетку. Уф!

Взял несколько аккордов, правой рукой пробежался по клавиатуре, пытаясь изобразить триольный пассаж из «Фантазии» Шопена.

– Я свышэм, пан Витольд юж гра! Чыжбы пан сконьчыу працэм?[1] – возникла на пороге пани Батья Береловски, хозяйка «Бехштейна».

– Так, прошэм пани, вшистко готовэ. Я тэраз замыкам[2]. – Бывший житель полутрущобного польского квартала Вильнюса, Витя мысленно потешался над своим полиглотским ухарством.

Бросил под клавиши шарики нафталина, привинтил цирлейстик, надел клавиатурную крышку, поставил рамы. Шлепнул напоследок ре-мажорное трезвучие. Все!

– Прошэ пана до кухни.

На столе ждали чашка чая и конфетница с осыпавшимися по краям вафлями. Пани уселась напротив, сжимая тесно подобранными пальцами – не дай Бог по-холопски отставить мизинец – точеную чашечку, в другой руке дымилась тонкая коричневая сигарета.

Витя остекленело запивал теплым чаем пожилые вафли. Чаю можно дома выпить. Что бы это значило?

Пани оттягивает печальный момент расставания с деньгами, не иначе. Витя вчера предупредил – чеков не берет. Значит, сейчас попытается всунуть чек. Хорошо бы – не отсроченный.

– Иле лят пан ба-арэц?[3]

– Девять, если угодно пани…

– Як пан мыслит – пан задоволен?

– Хотел бы лучшего.

Тянул кто за язык? Диспут на тему «Когда мы приехали» прямо-таки необходим. Особенно, когда от усталости не соображаешь…

Пани понимающе закивала:

– Так, так, пане. Я то знаю добже – то ест бардзо тяжелый край. Пан знает – почему? – Не дожидаясь ответа, заговорщицки снизила голос. ШАБАК, что ли, мать его, на стреме? – Этот край, это государство так задумано, что жить тут неможливе. – Слышать такое от старожилов, хотя нечасто, Вите, впрочем, доводилось. – И весь этот зверинец придумало то проклятое ничтожество со своей бандой красной.

– О котором человеке пани мовит?

– Пан Витольд не знает истории израильской?

– Прошу прощения, пани, не очень.

– Мовем о Бен-Гурионе.

Витя поперхнулся чаем.

За последние девять лет его сионистские чувства основательно скукожились. Вдобавок, правнук киевского купца первой гильдии, подразоренного революцией и окончательно добитого «золотухой» времен ликвидации нэпа, Витя на генетическом уровне ненавидел еврейских социал-демократов в любой ипостаси – что большевиков, что мапайников.

Но назвать Бен-Гуриона ничтожеством?

– Татуш, зихроно ливраха, был человек бардзо мудрый, имел образование экономическое, и, самое главное, он был настоящий хозяин пятьдесят лет… Он всегда говорил: чем больше платишь рабочему, тем выше конечная прибыль. Як мы приехали в Палестыну, татуш три года импортовал мебель с наших фабрик польских, а потом открыл фабрику в Тель-Авиве, в квартале Флорентин. Те красны холеры с Гистадрута такие придумали законы, что еврею в Палестыне открыть фабрику труднее, чем в Польше или в Германии. Татуш мувил: «Я мог бы заниматься импортом, денег от этого хватит и нам, и нашим детям. Но если мы привезли капиталы, нужно открывать предприятия. И у евреев должны работать только евреи, иначе ишув не выживет. Те сумасшедшие просто не понимают, что делают». Он, конечно, не брал к себе абы кого, але знал по имени каждого работника, их жен, детей. Кто с них болел, татуш платил за лечение – не в купат холим[4], настоящему врачу. У работника свадьба, брит или бар-мицва – мар Аврамэк первый гость, и он приходил не с пустыми руками. Если, хас вэ-халила, кто-то из его людей умирал – татуш не оставлял семью, помогал выучить детей, дать профессию. У нас люди работали по тридцать лет. Татуш тому двадцать три года умер, а наши стары работники мне и сейчас иногда звонят. Если бы не те гистадрутские холеры, у него и здесь не было бы ни одной забастовки. «То не профессиональные политики, то любители! – говорил татуш о правительстве. – Если те кибуцажи хотят жрать из общей миски и спать под общим одеялом – прошэ паньсьтва! Но нельзя управлять государством, как кибуцем. Не умеете – не беритесь, мы – капиталисты, эксплуататоры, все за вас сделаем. Пусть только те сволочи не мешают богатым людям зарабатывать деньги. Если государство не будет грабить хозяина, он и рабочим сможет платить больше».

Вспомнив своих израильских работодателей – аудитора; компаньонов из магазина «Кончерто»; генерального подрядчика мара Эрдецвайга, каждый год урезающего бюджет еженедельника, выпуская который Витя зарабатывал на жизнь, он сильно усомнился в правоте покойного отца пани Баси.

– Забардзо тяжелый край… – сокрушенно качая головой, повторяла она.

Интересно, перекрывали хоть раз пани Басе банковский счет? Вырубали электричество, отключали телефон за неуплату? Воистину – у кого жемчуг мелок…

– Прошу прощения, могу ли спросить пани Басю?

– Так, прошэм пана.

– Почему вы не уехали?

– Так сразу не объяснишь… Во-первых, меня привезли в семь лет. Уже привыкла к этому балагану.

– К нему можно привыкнуть?

– Евреи привыкают к любой холере – даже к такому государству. Во-вторых, мой муж, зихроно ливраха, был большим сионистом; не левым, не дай Бог! – бейтаровцем, дружил с Бегином. Его отец, мой свекор, полковник генерального штаба Войска польского, начинал службу с Пилсудским – пан может представить. Он отдал сына учиться в Оксфорд, а в тридцать девятом, за неделю до войны, вывез фамилию в Англию. Мой Рышард оставил университет, пошел волонтером в английскую армию, служил тут, в Палестыне. Осенью сорок пятого вышел в отставку, командовал «боювкой» у Бегина. Его искала военная полиция. Але як Бегин разоружил своих людей, Рышард разошелся с ним. После войны, в сорок девятом, вернулся до родителей в Англию, закончить штудии.

…Война за независимость, боевики Эцеля, Бегин, борьба с пальмахниками!.. Будто «Эксодус» листаешь. Казалось, привык: здесь античная история забредает в каждый дом замызганного Яффо – что уж говорить о Иерусалиме! Но от дел сорока-пятидесятилетней давности мурашки по коже…

– А почему же пан Рышард уехал? Ведь он воевал за эту страну.

– Так, пане, але Рышард, як татуш, не выносил ту бен-гурьён-ску банду. Он хорошо помнил, як пальмахники вылавливали людей Бегина и сдавали англичанам. Даже учиться тут не хотел – мувил, все профессора настолько левые, противно зайти в университет. Як Рышард закончил Оксфорд и вернулся в страну, они с татушем случайно познакомились в польском клубе. Татуш пригласил его к нам. Я через месяц объявила – выхожу замонж за Рышарда. Татуш только сказал: «Ты знаешь, сколько нам с мамусей выпало горя. Даже верить боюсь, что это произойдет… Хоть под конец жизни порадуемся». Мы прожили с Рышардом сорок лет и были почти счастливы – сколько получалось Он только переживал за творящееся здесь блядство.

С детства родное слово в «шляхетских» устах звучало чудовищно.

– Як дети были малые, много раз предлагала Рышарду: уедем в Англию. Его родители имели дом в Лондоне, швагер – глава адвокатской конторы – много раз приглашал в дело. Рышард всегда говорил: «Я воевал, чтобы оставить страну на растерзание красным мерзавцам и черным идьётам?» – Сложив руки в молитвенном жесте, пани пару раз качнулась, дав понять, кого имел в виду адвокат Береловски. – А потом никак не могли уехать.

– Прошэ пани, почему?

– Эта земля не отпускает. Може, пан Витольд хочет глянуть на мою теперешнюю компанию? Прошэ пана…

На хера Вите ее компания! За работу заплати, старая селедка, давно пора домой, устал, как собака.

Проклиная сакраментальное неумение сказать «пан не хцэ», с трудом поплелся за пани по коридору. В темной комнате горело несколько свечей. Щелкнул выключатель, желтоватое пятно высветило сильно увеличенную фотографию в массивной черной раме. Над отложным воротом рубашки – неписаной униформы мапайников – торчала тонкая шея подростка. Коротко стриженный блондин с чуть вытянутым европейским черепом. Застенчивая улыбка пухлого рта, удивленно-растерянные выпуклые глаза. Галутный взгляд будущего Нобелевского лауреата.

Как с таким лицом выжить на помойке под названием Земля?..

– То ест брат мой младший Зиги. Пан Витольд видел в лесу по дороге на Ерозолим сгоревшие машины?

– Так, пани, – выдавил, сглотнув пересохшим ртом.

– В июне сорок восьмого, за неделю до смерти, Зиги разругался с татушем из-за политики – единственный в семье боготворил Бен-Гурьёна, – и выйшел з дому. В Ерозолимском коридоре арабы обстреляли грузовики с продуктами. Машина вспыхнула, Зиги сгорел заживо – нечего было хоронить.

Снова щелкнул выключатель. Молоденький офицер с «фалафелем» на погоне – этакий очаровашка, сабра-блондин европейских корней – улыбался в тридцать два зуба.

Там, в совке, отказники обменивались тайно привезенными израильскими журналами. Вглядываясь в радостные, не замутненные интеллектом лица сабр, Витя неизменно захлебывался от восторга: «Они совсем другие! Вот что значит вырасти в собственной стране!»

– То ест сын наш средний Номэк. В октябре семьдесят третьего, над Синаем, в самолет попала ракета. Похоронили немного пепла. Через месяц снова сидели шиву: татуш этого не пережил.

Под каждым портретом на тумбочке два высоких подсвечника. Пламя свечей теряло очертания, двоилось, разъезжалось, превращаясь в инфузорию. Заложило нос. Сжал зубы – твою мать, еще не хватало!..

Снова щелчок. Автор снимка поизгалялся: занимая почти все пространство, на столе царили рифленые подошвы десантных ботинок, за которыми торчали колени. Лежавшая поверх винтовка диагонально переламывала кадр, где-то сзади подмигивал в объектив звероватый, коротко стриженный широкоплечий парень в лихо заломленном берете с парашютиком посреди скрещенных крылышек. Явно второе поколение сабр – Европой не пахнет: обычный тусовщик тель-авивских пабов и дискотек.

– То ест внук наш Ронэк.

Так уже нечестно!..

– Когда? – еле протолкнул в глотку.

– Тому десять лет, в Ливане. Мы с Рышардом прийшли до дочки. Телефонуют: «То не ест гверет Ариэли?» «Не». «А она ест дома?» «Так». «Ниц не говорите, тылько слухайте. Говорят со гошпыталя «Рамбам» в Хайфе. Тэраз на хеликоптэре привезли ее сына, делают операцию. Срочно приезжайте – може, успеете…» Успели, прожил еще десять часов. До него не пустили – нельзя было смотреть: патрульная машина подорвалась на мине, Ронэк обгорел, ему оторвало ноги. Пан розумеет – нам нема где уехать…

Нервишки, нервишки… Поистрепались за сорок-то с лишним к Йоганна матери… Бог с ним, с увядшим сионизмом! Как быть с безотказным воображением? С душой, где – лишь сорви корочку усталости, – кровоточит Бабий Яр?

Разнести все вокруг, разодрать грудь, вырвать ком, задохнуться в крике, сдохнуть!..

Пани молча стояла рядом.

Витя выбежал из комнаты, пани, щелкнув выключателями, последовала за ним. Почти наощупь, не спросив разрешения, бросился в ванную – плескать в раскаленное лицо холодную воду.

Не к моменту ли грядущего облегчения кошелька приурочено посещение Витей пантеона семейства Аврамек-Береловски?

Натянув улыбку, подошел к сидящей за столиком пани.

– Чы пани Бася позволит на минутку зателефоновачь?

– Пшепрашам, куда пан хочет зателефоновачь?

Куда, куда… В Гренландию. Или еще куда подороже.

– Прошэ пани, до Яффо.

– Так, прошэ пана.

Шуля, как обычно в его отсутствие, негодовала:

– Паршивый мальчишка, это безобразие!

– Я только закончил работу, – скрипел он, – минут через двадцать пять буду дома.

– Ты же знаешь, как я волнуюсь: нельзя было раньше позвонить?

– Дома поговорим! – со злостью нажал на рычаг.

Пани усердно превращалась в мумию.

– Так сколько я должна заплатить пану?

– Если пани угодно, как мы договаривались.

– Чы можэ пан зробичь анаху[5]?

Твою мать!

– Нет, прошэм пани. Если пани угодно, могу только поднять цену.

– Пан Витольд неудачно пошутил.

– Так само, як пани Бася.

– Я дам пану два чеки…

– Не, прошэм пани. Я ведь предупредил заранее – только наличными.

– Пшепрашам пана, у меня нет наличных.

Предвидя такой поворот, Витя знал, как с этим справиться.

– Помнит ли пани – я купил материалы за свой счет?

– Так, прошэм пана.

– Могу дать пани кабалу[6]

– Так-так, прошэ пана, – оживилась она.

Предъявишь квитанцию – любой израильтянин становится уступчивее. Зачем она пани, к чему ее подошьешь? Покупая на триста шкалей материалы для ремонта «Бехштейна», Витя взял еще кое-что для себя. Поскольку, согласно договоренности, пани должна была ему за ремонт восемьсот, он с чистой совестью и – чего таить – с некоторым злорадством вручил квитанцию на пятьсот.

Пожевав губами, пани Бася стала выписывать чек.

– Прошэ пани, чек на завтра, дахуй[7] не возьму.

Укоризненно качая головой, по-шляхетски надменно подняв черненые брови – наглым образом обирают! – выписала трехсот-шекелевый чек на завтра. Встав с оскорбленным видом и резко отодвинув стул, направилась в одну из комнат за наличными. Витя посмеивался…

Пани Батье Береловски – в ее-то годы – следовало понять: на тот свет не забрать даже агоры. К чему вся комедия? Очень даже к чему: внук пани, «человек очень порядочный», на сэкономленные бабцей деньги откроет магазин фортепиано, наймет какого-то Витю и будет платить тому «добрый маскорет» – две тысячи шекелей.

Пани вплыла в комнату, небрежным жестом – пан слишком любит деньги – бросила на стол пять бледно-кремовых бумажек.

– Очень благодарна пану Витольду. Пан – прекрасный мастер!

– Спасибо! Пани Бася очень любезна. – Демонстративно пересчитал сотенные и медленно засунул в кошелек. – Прошу пани Басю рекомендовать меня своим приятельницам, всем знакомым.

– Да, пан, разумеется.

– До вичженя, пани!

Надев на плечо кофр, Витя, крякнув, подхватил чемодан и вышел на площадку. Дверь захлопнулась, одновременно щелкнул замок. Реле в подъезде настроено экономно: свет гаснет прежде, чем успеваешь добежать до очередной кнопки выключателя. Интересно, как жильцы дома, по всей видимости, ровесники пани, ухитряются преодолевать подъем. Навернуться в темноте на ступеньках и сломать что-нибудь – раз плюнуть. Но Бог с ними, с соседями пани, людьми не самыми бедными. Предпочитают спотыкаться в темноте – на здоровье. Не хватало думать о чужих хрупких шейках бедер. Покрепче держись за перила – свет гаснет в самый неподходящий момент, – чтобы не загреметь со всей своей музыкой и не разбить очки. Иначе весьма ощутимая часть полученного от пани чека перейдет в карман соседнего оптика.

Он вышел на Алленби, окунулся в липкую жару.

Точно против угла улицы Бен-Иегуда, рядом с фотоателье, где в витрине красовался великолепный черно-белый портрет Шимона Переса, маячила опершаяся о фонарный столб человеческая фигура. Судя по недвусмысленно короткой юбочке и еще более недвусмысленной позе – ночная дива.

Повернув на звук шагов лицо – маску белого клоуна из третьеразрядного советского цирка, – труженица вагины мельком глянула в Витину сторону: рабочая лошадь с огромным чемоданом в руке делового интереса не представляла.

  1. – Я слышу, пан Витольд уже играет. Неужто пан закончил работу? (польский).
  2. – Да, если угодно, пани, все готово. Я сейчас закрываю (польский).
  3. – Сколько лет пан в стране? (польский, иврит).
  4. В те годы единственная больничная касса в Израиле принадлежала Гистадруту, который фактически являлся придатком правящей Рабочей партии.
  5. – Может ли пан сделать скидку? (польский, иврит).
  6. Кабала (иврит) – квитанция.
  7. Дахуй (иврит) – отсроченный.