Когда мать умерла, его вызвали к адвокату.
Ему сказали, что она пролежала неделю, разлагаясь – в своей комнате, в своей кровати, и ни один человек не пришел.
Взломали квартиру в полуподвале и нашли ее мертвой. Ему напомнили, что имущество ее конфисковано, потому что за отцом – долги, а сама она не проработала ни одного дня.
После того, как за неуплату отключили у нее телефон, он уже больше ее не слышал.
В день, когда умерла мать, выкликнули его из кухни рыбного ресторана, чтобы зачитать завещание, которого не было.
Облаченный в белый замызганный передник, скрывавший его полноту, появился он в адвокатской конторе.
Он расчесал редкие волосы на пробор и прилепил их кончики слюной. Руки, пропахшие рыбой, спрятал в кармане передника.
Адвокат Бецалель был бледен и светловолос. Тело его выглядело больным, болезнь эта происходила, очевидно, от напряженной работы. Тонкие черты лица. Он разъяснял параграф за параграфом, и сроки действия каждого параграфа, безостановочно что-то писал, неотрывным взглядом следя за движением авторучки. Его длинный чуб соскальзывал на глаза, напоминая о потерянном детстве и постоянном недовольстве собой. Так он встретил Арика.
Обе одеревеневшие ноги Арика застыли на персидском ковре. Руки опирались на засаленные подлокотники кожаного кресла, взгляд уперся в адвоката.
Смущенный взгляд адвоката на упитанную фигуру Арика как бы говорил, что и после смерти матери тот сможет жить. Казалось, весь ужас известия о ее смерти адвокат готов принять на себя.
Он перебирал папки с документами и бланки, ища среди них папку Эстер Шмилович; бормотал, что секунду назад она была здесь и ее куда-то засунули.
Имя Эстер было выведено на зеленоватом картоне, и этот горький цвет внезапно вернул Арика к мертвому лицу матери.
Адвокат раскрыл папку. Поток воздуха, направляемый вентилятором с потолка, подхватил тощую стопку бумаги и повлек ее к краю стола. Адвокат вскинул длинные руки и ухватил листы, устало их перелистал, и цвет его лица стал еще более серым. Помолчал. Медленно проговорил Шмиловичу:
– В наследство она вам не оставила ничего.
Шмиловича донимал рыбный запах. Окна были закрыты, и ветхие деревянные жалюзи скрипели о смерти.
– В наследство она вам не оставила ничего, – повторил адвокат и быстро пробормотал: – Квартира им не принадлежала, вы знаете, что квартира была не их, вы знаете.
– Да.
– Да. Стало быть, так. Ничего. – Его голова, как у тряпичной куклы, вскинулась и вновь пошла вниз, к тощему телу.
– Если бы вы зашли к нам в ресторан, господин адвокат, я бы вас накормил, как следует, – хихикнул Арик, – у нас рыбные блюда, из рыбы я делаю деликатесы.
– Вы, конечно, знаете, что квартира принадлежала…
– Да.
– Да.
Арик вцепился в кресло, его ноги повисли в воздухе, но выглядел он спокойным. Вытаращенные глаза адвоката напомнили ему взгляд, которым вчера смотрела на него рыба, перед тем, как он бросил ее на сковородку. Он потянулся за сигаретами в кармане рубашки.
– Пожалуйста, не здесь, господин Шмилович,– раздраженно вскинул голову адвокат. Скорбный взгляд, выражение вины и беспомощности.
Арик снова засунул руки в карман передника. Вытащил их. Сжал оба подлокотника, высвобождая из кресла большое свое тело.
– Я очень благодарю вас, господин доктор юриспруденции, – Арик протянул ему руку. Бецалель слабо кивнул.
Шмилович собрался уходить. Тонкие сухие пальцы Бецалеля потянулись к завернутой в газету коробочке.
– Минутку, господин Шмилович, – вскрикнул он.
Арик перевел взгляд на адвоката. Глаза Бецалеля таращились на сверток.
– Только это, – подвинул он сверток Шмиловичу.
– Что это?
– Не имею понятия, – вскинул голову Бецалель. – Это было у соседки. Ваша мать передала это своей йеменской соседке с просьбой сохранить и отдать вам после того, как она умрет.
– Подарок из могилы? – попытался сострить Арик.
– Не дай Бог, не дай Бог, – лицо адвоката исказила гримаса, – не дай Бог.
Арик потянулся за свертком и вновь ощутил сильный рыбный запах, которым пропахли руки.
– Вы рыбак?
– Нет, я их готовлю.
На кухне о чем-то перешептываются поварята. Сигаретный дым смешивается с чадом кипящего масла. Котлы отскребают от пригоревшей рыбы. На мокрых столах – разлитое масло, картофельные очистки.
Воздух заполнен криками официантов, передающих заказы на кухню, издевательскими репликами поваров.
И над всем этим – резкие, лающие окрики хозяина ресторана. Хозяин собственноручно готовит что-то для клиентов в скороварке. Замороженную рыбу вынимают из холодильников и швыряют на кипящие сковородки. Переворачивают слева направо и справа налево, чтобы стала золотистой как масло.
На грязных стенах – вырезанные из газет фотки девочек в одних трусиках, их глаза обещают такие удовольствия, такие удовольствия, и Арик глядит на них, не выпуская сверток из рук.
– Не могу я дать тебе отпуск. Даже на похороны не могу я тебя отпустить, Ушастый, – раздраженный хозяин хлопает его по плечу. – Больше мне тебе сказать нечего. За работу. Надо пахать.
Арик смотрит на него уставшим взглядом.
Официанты и повара толкают его, перекрикиваются условными названиями блюд, выбрасывая пальцы: «Две порции! Три порции!».
Руки его в кармане передника ощупывают сверток. Арик исчезает в служебном туалете.
Понос. Долгое время организм работал как часы. А тут вдруг понос. Вскакивает с унитаза, закрывает задвижку и усаживается вновь.
Достает пакет, вертит его в руках, но нету даже сил его развернуть. Вдруг его охватывает страх, ему чудится, что в воде – обнаженный труп матери. «Ты что, сдурел?» – говорит он сам себе и вскрывает пакет.
По вискам катятся градины холодного пота, странно, пот, он ведь совсем другой – горячий, липкий, льющийся в кастрюли вместе со слезами от свеженарезанного лука, пот, который невозможно остановить.
Широкая овальная золоченая рамочка с цветочками и листиками и блестящее стекло.
Этого зеркальца у нее в доме он никогда не видел. Может, потому, что она носила его все время в сумке.
Он вертит его, прощупывает, как будто внутри зеркала или за ним может что-то быть. Что за фокус выкинула мамаша?
Его круглые глаза загораются. Где? Куда она засунула то, что приготовила ему на самом деле и спрятала от соседки? Где же он – выигрышный билет на остров миллионеров, билет на остров блаженства.
Ничего. Чистая поверхность. Пустота. А за ней – его лицо, целиком заполняющее зеркало до самого ободка.
Он рассмеялся. Закрыл крышку унитаза, давясь от смеха.
Поварята столпились у двери. Пацаны, а туда же:
– Чему ты так радуешься, Ушастый? Что ты там высрал? Мерседес?
В антикварных лавочках Яффо за зеркальце ничего не дали. Ничего оно не стоит, старое, никому не нужное зеркальце в рамочке с сусальной позолотой. Засунул его в карман передника и поехал домой.
Он положил зеркальце на стол рядом с собой и уселся смотреть телевизор.
Смотрел, как лучи заходящего солнца отражаются в голых стенах. Он следил за игрой света и не мог сосредоточиться. Выстрелы полицейских и погони за потрошителем сейфов шли без него.
Во сне он ворочался. Встал к холодильнику, затолкал в себя несколько виноградин. Достал зеркальце. Уселся на диван и гляделся в него, пока не задремал.
Он проснулся в час ночи и, убедившись, что все еще ночь, заснул и снова проснулся. Комнату освещал оранжевый свет уличных фонарей; предметы в этом свете теряли свои очертания, когда он закрывал глаза, и снова обретали форму, когда он их открывал.
Взгляд его вновь скользнул к зеркальцу. Он никогда не смотрел в зеркало так подолгу. Дома было всего одно зеркало, приклеенное к стене в ванной, у которого он брился – всегда наспех. Теперь он снова и снова рассматривал свои густые брови, круглые глаза, пухлые щеки, мясистый рот. Смотрел, пока не уснул.
Проснувшись, он заглянул в зеркальце и увидел в нем мать. Зеркальце выпало из рук, и ее лицо исчезло. Объятый ужасом, он снова медленно и с опаской заглянул в него. Она сидела в полосатом кресле, одетая в блеклый халат, волосы накручены на разноцветные бигуди, и вязала. Сердце его забилось, лицо стало красным, он вскочил с дивана и закричал:
– А-а-а!..
Он подбежал к раскрытому окну, выставил руку, сжимавшую зеркальце, наружу. Мать была погружена в свое вязание.
– А-а-а!…
Он зажег в доме весь свет, отставлял и приближал зеркальце, смотрел в него с разных сторон. Мать не отрывала глаз от вязания. Голубая шерсть принимала форму рукава. Однажды, когда Арик заходил к ней, он попросил связать ему голубой свитер. Она сказала, что глаза у нее больные, и сил нет. Больше он ни о чем ее не просил. Он положил зеркальце рядом с подушкой, повернулся к нему спиной, и попытался уснуть. «Спокойной ночи, мама!»
В эту ночь он больше не спал, поворачивался к ней и снова отворачивался.
На работе он появился не выспавшийся, с воспаленными глазами. Приладил зеркальце между кастрюлями и время от времени в него поглядывал.
Ребята собрались вокруг него: «Стареем, Ушастый?». Он не отрывал взгляда от зеркальца. Пряжи становилось все больше и больше. Она тщательно отделяла один ряд от другого.
Судя по движению ее губ, она что-то пела, но голоса слышно не было. Что она поет? Он начал напевать про себя давно позабытую колыбельную. Ему ужасно хотелось услышать ее голос.
Иногда, глядя на мать, он забывал о работе. Его взгляд был прикован к движениям ее рук, головы, к вязанию. Он глубоко вздыхал и продолжал шинковать овощи. Орудуя ножом, он трижды порезал пальцы, не обращая внимания на кровь. Раздраженные повара делали ему замечания.
В обеденный перерыв он курил, усевшись напротив нее, зная, что мать не любит, когда он курит, надеялся, что она обратит внимание хотя бы на сигаретный дым. Никакой реакции.
– Мама, мама, – шептал он, вертя головой, затем он стал ей кричать. Она не поднимала головы. Она собирается связать целую гору из этой голубой шерсти.
– Слушай, Арик, тебя нельзя отпускать на перерыв, – пролаял хозяин. – Ты же не здесь. Ты не на работе. Давай, возвращайся.
Арик посмотрел на него с брезгливостью.
Куда подевались все его смешки, пощипывание поварят, подначивание официантов. Он бросал яичную скорлупу в сковородку. Ему не было никакого дела до работы. В час дня он вышел из кухни и заперся в туалете. Его несло без остановки.
Тело стало будто чужим, глаза моргали, голова кружилась от кухонного чада и криков, все его задевало и раздражало.
Арик. Его имя разделилось на слоги и стало ничего не значащим. Словно из длинной трубы ему послышалось: а… рик… а… рик…
Он поспешно проглотил ужин. Запил его водой из бутылки, обливая передник и себя.
Он смотрел на нее неотрывно во время еды, телефонных разговоров, которые он, поглядывая на часы, старался закончить как можно быстрее. «Мама». Она посмотрела на него, рассмеялась и снова погрузилась в вязание.
Он хотел быть ближе к ней, но она давала ему так мало. Иногда это была смущенная улыбка, помахивание рукой, кивок головой. Когда он обращался к ней, она поворачивала к нему голову, как бы спрашивая: «Как дела?»
Пожимала худыми плечами, как бы говоря:
– Старею. Сердце уже не то, легкие не те. Голова, слава Богу, в порядке.
Он прижал зеркальце к уху, надеясь услышать ее, ее песню, но ничего не услышал.
Она была погружена в свое вязание, и ее нельзя было от него оторвать.
Он стал рассказывать ей обо всем, что с ним происходит. Дома и на улице. Он рассказывал ей, куда он идет и куда сворачивает автобус, рассказывал о витринах и вывесках, и о девушке, которую любит. Он ничего от нее не скрывал. Но она никак не реагировала. Она вернулась в его жизнь бесплотным ветерком, но была везде. Когда он ее стеснялся – ел свинину, ковырял в носу, выдавливал прыщ, – он переворачивал зеркальце лицом вниз и быстро-быстро делал то, что ему хотелось. Это было удобным, и он радовался, что нашел такой способ.
Хозяин вызвал его на разговор.
– Я должен тебя предупредить, Ушастый. Ты не с нами. Ты в каком-то другом мире. Работай. Возвращайся к нормальной жизни.
Арик смотрел на него раздраженно.
В ресторане решили, что он влюблен, причем смертельно.
Вначале он объяснял свое состояние воспалением глаз, затем – жуткой зубной болью, затем – глубоким порезом щеки, затем – страшным выпадением волос.
– Ты просто слишком себя любишь, – кричали ему ребята. – Ты так себя любишь, что нас тошнит. Просто рвать хочется. Извращенец, щипатель задниц. Псих.
Они отъедали от блюд, которые он готовил для клиентов, они кричали на него и толкали: «Проснись!»
В тот день хозяин его уволил.
На автобусной остановке он стоял с поварятами.
Вместо того чтобы, как всегда, спорить, кто угостит Ушастого сигаретой, они плевались и кукарекали. Один из них залез в карман его передника, вытащил зеркальце и убежал. Шмилович был поражен. Стоял с раскрытым ртом, по щекам его катились слезы. Парень исчез.
Арик проехал свою остановку. Он долго шел пешком и плакал.
До самой полуночи он звонил тому парню, чтобы вернул ему зеркальце, но в ответ услышал лишь два слова: «Ты ненормальный». Гудки отбоя в телефонной трубке отозвались раскалывающей болью в грудной клетке. У него отняли мать.
Он пошел к Яркону, чтобы утопиться.
Вылез из воды, весь грязный.
Утром его нашли на берегу Яркона дрожащим от холода, кашляющим и отхаркивающим мокроту.
Его отвезли в больницу.
В дневнике он написал:
Мать умерла дома, а я умру в больнице.
Мать умерла ночью, а я умру днем.
Мать умерла в потемках, а я – при свете.
Мать умерла в одиночестве, а я вместе с еще тремя больными, в присутствии лечащего врача и медсестры.
Мать умерла во сне, а я умру, бодрствуя.
Оба мы умрем, лишенные всего.
Разные микробы пролезли в его организм и стали его разрушать. В организме было множество нечистот, и он возненавидел себя.
Против своего желания он выздоравливал. Может, это был знак от нее, от кресла, в котором она сидела, обвязанная голубыми нитями шерсти, такой он ее представлял. Ее украли. Ее рот был закрыт шерстяными нитями. Глаза были закрыты. Эти нити душили ее, и тот парень, которого он хорошо знал, угрожал ему двумя расческами.
Его объяли кошмары, спать он не мог. Его глаза были открыты, он вслушивался в больничные звуки – стоны и храп. Он сидел, опершись на подушку, и тупо глядел в окно.
Силы восстанавливались, но его не оставляло странное ощущение, будто за ним следят. Она наблюдала за ним. За его движениями, походкой, за раскрытыми глазами.
Он стал экономным в движениях, похудел, ходил, держась за стены.
К зеркалам он не приближался. На душе было мерзко, но все нечистоты из него уходили.
Он хотел остаться в больнице.
– Что с тобой происходит, Шмилович? – допытывался врач.
Кто-то горячо шептал ему в ухо: «Здесь готовят к кладбищу». Из него вырывался радостный торжествующий смех.
Арик широко раскрыл глаза на доктора.
– Что вы, доктор. Я вовсе не стремлюсь умереть.
Он помолчал и добавил:
– Я приглашаю вас на обед в ресторан. – Тут он вспомнил, что его уволили, и лицо его перекосилось. Он стал умолять:
– Доктор, оставьте меня здесь еще на пару дней.
Доктор отрицательно покачал головой и ушел.
Арик вышел в коридор побледневший и стал разглядывать больных, которых везли в палаты.
Он хотел быть больным. Но его признали здоровым.
Прошла неделя, но душа его не находила покоя. Его охватила странная усталость, все тело стало тяжелым.
Из палаты выносили мертвого старика. Он вошел в палату. На него обрушилось белая, дурно пахнущая тишина, сопровождаемая гудением люминесцентных ламп.
Он влез в кровать умершего и укрылся простыней с головой. Спрятался.
Ночью старшая сестра стала снимать простыню, и от ее визга проснулось все отделение.
Его хотели положить в психушку. Но лечащий врач сказал, что все это фокусы, и велел выставить из больницы.
Он оказался вне больницы. Брел домой.
Много часов он прошатался по пустынным ночным улицам. Машины слепили фарами, сбивая его снова и снова.
Утром на площади сновали голуби. Он сидел и глядел на них. Один из них, голубой, подошел прямо к его ногам и наклоном головы напомнил ему мать.
– Цып-цып-цып, – позвал он. Он был рад, что мать счастлива и довольна тем, что еще живет и превратилась в голубя. Он пошел на рынок. Купил рыбу, красный перец, черный перец-горошек, лавровый лист, петрушку, укроп, чеснок, томатную пасту, лимон, белую картошку, столовое вино, розмарин, замороженные овощи, уксус, оливковое масло, лук.
Он готовил с любовью, тоской, радостью и аппетитом. Он сдобрил рыбу пряностями, солью, перцем, маслом, бросил мороженые овощи в кипяток, посыпал рыбу мукой, полил красным вином. Рыбный запах распространился по комнате, он втянул этот запах – горячий, сладкий, первозданный, как материнское лоно.
Она отовсюду подавала ему сигналы, наблюдала за ним.
Он уложил рыбу на металлический поднос, уложил гарниры в пластиковую коробку, и поехал в свой ресторан. Он вызвал хозяина. Протянул ему рыбу.
– Ну, не могу я тебя уволить, Ушастый. Не хватает тебя. Ладно, возвращайся на работу.
Ребята с кухни, повара и официанты сидели и уничтожали творение его рук, высасывали косточки, жевали и перешептывались.
В углу, у холодильника, стоял парень, который украл у него зеркальце. Он смущенно поманил Арика. Тот смущенно приблизился.
– Вот.
Парень вложил ему зеркальце в руку. Рука Арика застыла в воздухе. Парень вложил зеркальце в его руку.
– Ну, бери, чего ты.
Арик ощутил, как колотится его сердце, и покраснел. На его лице застыло удивление.
– Ну, сколько можно на меня смотреть, – говорил парень, – каждый день одно и то же. Меня уже тошнит от этого. Бери, ну!
Дрожащими пальцами Арик взял зеркальце. Если бы оно не выскользнуло в карман, упало бы. Он скрылся в туалете.
Дважды повернул ключ.
Снова понос. Он уселся на унитаз.
Дрожащими пальцами, весь покрытый потом, вынул зеркальце. Заглянул в него.
Черты его одутловатого лица постепенно растаяли, и появилась мать.
Она все так же сидела в кресле с вязанием, и свитер был почти готов. Работа закончилась. Она издали взглянула на него.
Лицо ее было мягким, спокойным, прощающим.
– Мама!
– Да.
– Мама, как дела?
– Все хорошо, Арик. Очень хорошо.
По всему его телу и в голове стучали молотки. В глазах появились слезы.
Они лились, как вода в унитазе, как вода, которой он промывал рыбу, чтобы отделить ее ото льда, и их невозможно было остановить.
Мать смотрела на него долгим спокойным взглядом.
Слезы затуманили зеркальце, и он протер его туалетной бумагой. Мать все еще была там. Наступила тишина. Он не знал, что ей еще сказать.
– Оставь это, Арик. Иди спать.
– Спасибо мама, – рассмеялся он, – спасибо.
Мать исчезла, и в зеркальце опять возникло его лицо.
Он смеялся и плакал, под глазами были мешки, появившиеся за последнюю неделю.
Спрятал зеркальце в карман. Когда он засовывал зеркальце в карман передника, он уснул.
Перевёл с иврита Шони Лаван