Когда второго января 1920 года мы причалили к Яффе, все евреи страшно волновались. На горке расположился небольшой город восточного вида, а недалеко от него – несколько домиков с белыми крышами. Нам сказали, что это Тель-Авив. Мы вовсе не знаем, какой атавизм или какие подсознательные воспоминания дремлют в человеке, в народе. Я не отрицаю, что, может быть, только благодаря пропаганде и внушению многие чувствовали себя при приближении к этому берегу евреями, сионистами, детьми этой страны и этого азиатского побережья. Но буквально все евреи, старые и молодые, дети особенно, – все были так наэлектризованы, у всех были слезы на глазах, пели «Гатиква» и не могли петь оттого, что горло сжималось. Вряд ли была эта земля для кого-нибудь родиной (было несколько таких, кто родился здесь, – дети колонистов, учившиеся в Париже), но для всех это была Родина. Я даже думаю, что те блуждающие души, которые ехали без цели, авантюристы, тогда забыли на миг, что не на свою желанную родину едут, не в «землю обетованную».
* * *
С парохода нас сняли рослые арабы в живописных костюмах с красными поясами и фесками. На руках они нас перенесли с парохода на маленькие качающиеся лодочки, которые лавировали, как нам казалось, с опасностью для жизни между рифами. Наш багаж, который был погружен на другие лодочки, то появлялся, то снова исчезал, и нас успокаивали, что ничего не пропадет. Встретили нас родные Марка, которых я не знала, но о которых Марк мне много рассказывал: это были старые палестинцы, приехавшие еще до войны[1]. Они позаботились о нашем багаже, взяли нас на извозчика – арабандже – и повезли мимо апельсиновых бояр, пардесим, в Тель-Авив. Дети сидели как зачарованные: апельсины на деревьях, верблюды и ослы без счета.
Тель-Авив был маленьким городком, всего две-три неоконченные улички. Бульвар Ротшильда, улица Герцля, которая венчалась зданием гимназии Герцлия, небольшим строением с зигзагами на крыше – тогда считали, что это восточный стиль (и действительно, Дамасские ворота в Иерусалиме имели подобные зигзаги). Мне все казалось, что эта гимназия соскочила с картинки издательства «Леванон», которое выпускало палестинские фотографии и портреты еврейских деятелей. Все деревья в Тель-Авиве были кустарниками. Небо здесь было более голубое, чем в Италии и даже в Египте, или так казалось из-за желтых дюн. Запах моря, белые домики, раскаленный песок и благоухание апельсинных цветов одуряли и сбивали с толку.
Три дня к нам приходили гости, весь Тель-Авив перебывал у нас. Я перепутала все лица и не могла отличить директора гимназии Мосинзона[2] от мэра города Дизенгофа[3], а его – от врача по ушным или по внутренним болезням. Все учителя и они же писатели, аптекари и директора каких-то общественных учреждений пришли приветствовать первых после войны иммигрантов[4]. То была Алия шлишит – третья иммиграция. (Первая – Билу[5], вторая – до первой войны.) Хоть я и читала перед публикой несколько докладов о Палестине, я не имела никакого представления о настоящей Палестине. Несмотря на то, что еврейский язык я изучала с самого детства, здесь я не могла связать двух слов. Я плохо понимала, что мне говорили, мы переходили на русский язык, которым владели почти все, кроме нескольких немцев и галициан. Нас расспрашивали о России, о революции, о большевиках, но раньше, чем мы открывали рот, чтобы ответить, тельавивцы переходили на другие темы, которые их больше интересовали. Они рассказывали о Кемаль-паше, о высылке в Египет или в Петах-Тикву[6], о военных школах в Турции или в Бейруте и о том, как сами варили сахар из винограда. Наши погромы, война и революция были им чужды и далеки. Мы встретились точно с двух разных планет. Дети пробовали говорить на ашкенозисе и на сфарадите и застенчиво замолкали, потому что их родной язык все же был русский.
Но все это не мешало мне почувствовать какое-то опьянение от палестинской атмосферы, как климатической, так и общественной. Вскоре я встретила тех дам, с которыми переписывалась и от которых получала материал для своих докладов о женской работе, а также тейманские[7] кружева для наших выставок в Вильне и Москве. Меня приняли, как старую хаверу – товарища. Через неделю детей отвели в первый раз в детский сад, и не прошло и месяца, как они заговорили на иврите лучше нас всех.
Первый визит мы решили сделать в Сарафенд[8]. Как бывший военный, Марк чувствовал свою принадлежность к Еврейскому легиону[9].
По дороге мы остановились в Микве Исраэль и осматривали агрономическую школу. Все впечатления были ярки, без нюансов, как само палестинское солнце. Первое мое разочарование было то, что Палестина вовсе не наша, как мы себе ее представляли после Бальфурской декларации. Палестина была пустая, незаселенная, но не еврейская.
Полковник Марголин принял нас очень любезно, нас взяли в военную кантину, и многие «гдудники» пришли с нами знакомиться. Палатки были комфортабельны, чисты, культурны и на фоне Иудейских гор выглядели совсем не по-азиатски. В ту первую нашу вылазку мы были перегружены впечатлениями самыми разнообразными и противоположными: восточные колодцы, мельницы, вращаемые ослами и верблюдами с завязанными глазами, караваны навьюченных верблюдов, арабы верхом на осликах, а сзади – их жены с кладью, как если бы сами были ослами: на голове целый дом, пуки хвороста и чуть ли не сундуки, джара с водой либо плоская корзина с товаром, зеленью – вот самое малое, что эти женщины несли на своей голове.
В Сарафенде мы видели походную кухню, оборудованную по самому последнему слову военно-транспортного искусства, и рядом кухонка, где на углях варилось что-то, или просто печка, отапливаемая сушеным навозом, в которой пеклись арабские питы, плоский хлеб вроде мацы, но квашеный. В одной из комнат учителя Шохата[10] в Микве рядом с полкой самых серьезных научных книг стояли «орудия производства» – лопата, грабли, заступ и проч. На столе – красивая ваза с цветами, в другом углу – рабочие высокие сапоги.
Мы четыре часа тряслись от Тель-Авива до Сарафенда и обратно. Я не чувствовала себя усталой, я все принимала без критики, с радостью, с восторгом; я получила вдруг не еврейскую, а гойскую голову (а гоише коп) без мудрствований лукавых[11]. Я вспомнила слова Пушкина по прочтении гоголевских «Мертвых душ»: «Господи, как печальна наша Россия». Если бы мы могли уже сказать: «Господи, как печальна наша Палестина», мы бы слово «печальна» должны были заменить словом «прекрасна», потому что печаль и наша – два понятия несовместные.
Я жалела, что я не мужчина, я бы просто записалась в гдуд Марголина.
Но я была мама двух детей и должна была приняться за хозяйство.
По дороге я нарвала немного анемон, цикламен, и мы видели красные плоды кактуса сабры и маслины, но не черные (как в магазине Елисеева), а зеленые оливки на деревьях. Мне понравились черные арабчата, грудастые женщины с джарами на голове, как в песне «ходим мы к Арагве светлой каждый вечер за водой». И куполообразные мечети с узкими минаретами, и колодцы, и бульвары из пальм, и тяжело обремененные плодами апельсинные рощи и лимоны. Касторовое дерево по обеим сторонам дороги, мимоза с пахучими желтыми цветочками, все было как-то нереально, фантастично или как в постановке в театре из жизни на Ривьере.
Я решила раньше всего записаться на курсы, чтобы изучить «в ударном порядке» иврит. Но так как были курсы только для садоводниц и учительниц, я записалась в семинарий имени Левинского[12].
До этого мы решили с Марком поездить по стране, так как потом уже будем заняты каждый своим делом и не сможем вырваться. Наши родственники помогли нам в этом отношении: они переняли на себя заботу о детях.
Мы выехали из Сароны в сторону Петах-Тиквы. Осмотрели кое-какие пардесим, сорвали в первый раз апельсины с дерева, в Петах-Тикве нам показали оросительную станцию на реке Одже (Яркон), мы были в домиках рабочих, в школе, на работах в школьном саду и на уроках истории, Библии и арифметики. Мы гуляли по улицам маленькой колонии и были в мэрии, обедали у наших петербургских знакомых, у которых был барский дом с колоннами и которые были уже старые колонисты. Дорога обратно шла мимо палаток бедуинов, горели костры, пахло жженым навозом, проехали стан индусских солдат, там играл вальс военный оркестрик.
На повороте наша кибитка перевернулась, и мы все повалились в грязь. Дорога на Петах-Тикву была хуже той, по которой несколькими днями раньше мы ехали в Сарафенд. Пока наши мужчины вытаскивали коляску из рва, бедуины обступили нас, глазели и просили бакшиш. С царапинами и синяками мы снова забрались в пролетку и на этот раз кое-как благополучно доехали до дому.
Несколько дней мы отдыхали. Впрочем, ходили гулять в Яффу, мимо пардесим, и к морю; в Тель-Авиве не было дороги к морю. На еврейское кладбище ходили по пескам, и это была целая экспедиция с сандвичами и бутылкой чая. При вое шакалов и при внезапно наступавшей темноте мы возвращались из каждой такой прогулки. Нас предупреждали, чтобы не возвращаться в темноте, потому что арабы имели обыкновение нападать, ранить мужчину, отбивать женщину и красть все, что можно было украсть. Не останавливались перед насилиями. Поэтому мы старались всегда гулять по утрам и возвращаться к обеду домой.
Следующая поездка была в Ришон-ле-Цион. Осматривали винный погреб общества Пико[13] (барона Ротшильда). Посетили иеменитские домики. Иемениты все черные, малорослые, кудрявые, жили почти в курятниках, в бараках, сколоченных из досок и жести, с жестяной крышей, иногда облепленной глиной. В плохую погоду и дождь такой домишка мог быть снесен ветром, и вода проникала через каждую щель.
Застали мы их за субботней молитвой, в талесим (белая шаль), за кидушем. В домиках, несмотря на полное отсутствие «обстановки» и бедность, было довольно чисто, спали на циновках, келимах, и редко на ковре. Под циновки для тепла подкладывали мешки с соломой, что-то вроде матрацов. В углах и возле стен были разложены подушки. На таких же подушках сидели, и маленькие скамеечки служили им столами. Еда примитивная: салат, пита, хлеб, в субботу кое-какое варево из зелени, в парадных случаях, как мне сказали, – баранина с рисом. У входа стояли галечи, деревянные туфли, сандалии, похожие на шлепанцы. Дома все ходят в чулках, и считается невежливым оставаться в ботинках. Нам как гостям разрешили не разуваться.
У некоторых теймонцев были на полочках книги, Священное Писание, молитвенники. Это «хахамим», ученые и рабаним, по-ихнему. Их книги писаны от руки, как когда-то писалась Тора, специальными софрим[14]. Женщины работают – вышивают пестрые вышивки, плетут корзины из пестрой соломы, и их изделия тут и там украшают комнаты.
Их женщины быстро стареются, и когда я их спрашивала, сколько им лет, мне часто отвечали «шлошим», тридцать, но выглядели они на шестьдесят. Морщинистые, без зубов. Получалось так, что у молодых мужчин были старые жены или наоборот, очень молоденькие (вторые и третьи), масса ребят, и почти все с глазными болезнями.
Впоследствии многое изменилось в быту теймонцев: их жены научились работать в качестве прачек и уборщиц, мужчины на фабриках и в колониях как сельскохозяйственные рабочие. Детей вылечили от глазных болезней, многим выстроили новые каменные домики, и молодежь начала учиться и получать должности. В общественной и даже политической жизни они начали играть известную роль. Но в тот наш первый визит к ним у меня осталось ужасно тяжелое впечатление: мы в наших агитационных речах за границей идеализировали эту эмиграцию из Теймона, их художественные работы и проч. И вдруг я увидела почти бедуинское существование, с той только разницей, что бедуины часто бывали богаты, торговали скотом, верблюдами, разводили скот и жили в крепких палатках, покрытых добротными келимами, и бродили всегда от дождя и ветра в сторону тепла и жаркого климата. И некоторые теймонцы нам рассказывали, что так в своих домиках «на курьих ножках» они живут уже десять лет и больше. В Теймоне они были богаты, но здесь они в Эрец-Исраэль – и они ни за что не вернутся обратно. Они производили впечатление очень сметливых, неглупых евреев, о политике знали больше, чем можно было предполагать, они спрашивали нас о страданиях евреев в Польше и России и говорили, что «их сердце обливалось кровью», когда они читали о погромах на Украине и в Польше.
Один теймонец, Саадия, с красивыми, как бы подведенными глазами, водил нас показывать колонию. Их женщины в черных платках с золотом вышитой повязкой и в черных шароварах были похожи на турчанок. Их язык оставался арабским, но дети уже говорили на хорошем иврите, с гортанными звуками, как могли говорить наши предки две тысячи лет тому назад. В одной хижине, когда узнали про гостей, собрались рабочие екева – винокуренного завода – и принимали нас очень приветливо. Многие среди них были учениками иешивы в Теймоне или даже имели «смиха ле-рабанут» (были раввинами). Когда мужчины говорят, женщины помалкивают, и я также держалась этого правила. Впоследствии я убедилась, что женщины вне дома далеко не молчаливы и не застенчивы.
В одном домике пели песни – змирот – по песеннику, переписанному рукой, и нам объяснили, что это уже целую неделю гуляют – смейхим, свадьба. Нас попросили зайти. На столе были рассыпаны угощения, изюм, китайские орехи (ботним), соленый горох, сушеный виноград – шефтала, куски апельсин и какая-то настойка собственного изделия. В этом мире апельсин и винограда теймонцы «радовались» отбросами и кусочками всех этих продуктов.
Жених был из Иерусалима, невеста местная, очень молоденькая. Ради гостей куда-то сходили и принесли вино. Детки были расфранчены ради свадьбы, но так как матерям, по-видимому, всю неделю было не до них, их грязные, умные и веселые мордочки нуждались в мытье. Мы отведали кое-чего, чтобы не обидеть, пожелали мазал тов и пошли дальше.
И тут же, рядом с этими евреями как бы из другого мира аравийской пустыни, мы попали в дома помещиков, старых колонистов. Нас пригласили в большой каменный дом с колоннами и верандами, с балатными разноцветными полами, с коврами во всю длину и ширину комнаты, с большим садом. Пальмовые деревья, кактусовые аллеи, кипарисы, акации и эвкалипты давали тень и красоту этому поместью. Финиковые пальмы и вашингтонии, двадцатилетние деревья, образовывали густые своды и давали всему этому палестинскому уголку вполне «субтропический вид».
В доме, в котором мы гостили, был старый литовский уклад, жирный богатый стол, посуда и украшения, привезенные из Карлсбада. Только слуги говорили на арабском жаргоне.
В Реховоте мы посетили зоолога Ахарони[15], который нам показал свой зоологический музей, и посмотрев таким образом колонии вблизи Тель-Авива, мы с Марком решили оставить посещение Иерусалима и Хайфы до другого раза.
* * *
Я поступила в Семинарию. Во главе стоял доктор Ицхак Эпштейн[16]. Я его знала из Лозанны, где он когда-то жил с семьей. Там, в студенческом кружке «Израэль», я слышала его доклады о Палестине, об арабском вопросе, о том, что мы, сионисты, не считаемся с трудностями: чтобы восстановить нашу старую родину, мы должны будем пройти через жертвы и опасности и преодолеть многое.
Здесь, в Семинарии имени Левинского, Эпштейн читал лекции по психологии в стиле сократовских вопросов и ответов, и было очень интересно. Такие греческие симпозиумы я уже слышала в Москве на лекциях Ильина, но там профессор отвечал на вопросы, которые он же задавал, а здесь мы все принимали участие.
Детский сад при Семинарии был поставлен очень современно по системе Монтессори[17]. Вела его м-м Арари, а ребята были прелестны. Здесь не было никаких глазных заболеваний, ни трахомы, которая тогда была очень распространена в Палестине. В этот же ган иелодим[18] мы отдали наших детей.
Я, кроме психологии, слушала педагогику, еврейскую литературу, Библию и еврейский язык. Последний мне давался нелегко, так как я не имела той традиционной подготовки, которую получали мужчины в хедере и в иешивах, или по крайней мере подготовки к бармицве, чего мы, девочки, не получали. Было очень трудно переключиться от чужого к своему.
С крыши Семинарии был очень красивый вид на море, пардесим, дюны, финиковые пальмы, на город на горе Яффа. Когда мы проходили с детьми к морю или на почту, голая Яффа без зелени производила удручающее впечатление, только у самого берега пески и рифы в море и вид башни минаретов в Яффе на горе были красивы.
Купаться еще нельзя было, потому что мы приехали в середине зимы. Жизнь в Тель-Авиве была более чем провинциальная, но ее нельзя было назвать мелкоместечковой: это не было голусное местечко, как Ошмяны[19], например, хотя в Ошмянах было больше населения, были базарные дни, куда съезжались крестьяне всей округи. Здесь был другой культурный уровень, здесь все были приезжие, не местные, у всех был один идеал: строительство, новая жизнь. Скорее колонизаторские методы, но очень тесный, замкнутый круг. Почти все знали друг друга, нужно было считаться с приличиями, с условностями. Кроме Марка, конечно, было еще несколько врачей, которые могли смотреть на него как на конкурента. Нужно было считаться с «общественным мнением», с положением. Мы до сих пор были богема, свободными птицами. Он на войне, я в университете. Теперь нас стесняли предрассудки и несвобода. Первое время я часто попадала впросак, потому что не узнавала всех «нотаблей» города. Я забывала их имена и их положение. Но и с ними случались такие же казусы. В Семинарии учитель Библии меня в первый раз увидел на уроке. Заметил, что я новенькая, и начал меня спрашивать, кто я, откуда и когда приехала. Я пробовала односложно отвечать. В последний момент он меня узнал и страшно смутился: «Господи, да вы же жена доктора Натанзона, мы с женой были у вас с визитом!» Весь класс хохотал, и мы с учителем вместе с ними.
* * *
В начале февраля 1920 года мы в первый раз поехали в Иерусалим. Ехали поездом, в Луде была пересадка. Дорога была прекрасная, особенно от Рамле вверх, в Иудейские горы. Вначале пейзаж был мягкий, бояры (пардесим), окруженные кактусовыми изгородями, миндаль в цвету, поля и луга, покрытые алыми анемонами и маковыми головками среди сочной зелени. Чем выше, тем природа делается суровее, поезд поднимается в горы среди скал. С одной стороны – гористая стена, с другой – обрыв вади, где зимой течет речка дождевой воды. На горах видны следы завалившихся террасс, масса пещер, по преданию, Самсонова пещера, иногда пещеры с гладкими стенами, как будто дома, выточенные в горах, с отверстиями не то дверей, не то окон. Дома, выстроенные в этих горах, тоже похожи на пещеры, а горы – на развалины домов, трудно различить, где рука человека и где природные логовища. Если не люди, то овцы, козы и пастухи находили здесь пристанище. Домики – как бы приклеенные птичьи гнезда; кажется, что сильным ветром или слабым толчком – землетрясением – отколются и сорвутся в бездну. Остатки крепостей, минареты. Мужчины в полосатых халатах, в белом платке с черным обручем (кефия и маагал) на голове.
Мы проехали Экрон, Артуф, лагеря индусских и английских солдат. Последняя станция перед Иерусалимом – Беттир, или Бейтар, родина Маккавеев[20]. На вершине мы увидели Иерусалим.
Приехали мы в пятницу под вечер. Заехали в лучший тогда отель «Варшавский», который был знаменит тем, что на обед там давали четверть курицы и бульон с лапшой и точно то же на ужин. Простыни на кроватях прикрывали ровно три четверти кровати, так что та четверть, которой не доставало в простыне, восполнялась лишней четвертью курицы.
Но в тот вечер мы были в таком энтузиазме от всего виденного и того, что нам еще предстояло увидеть, что, помывшись наскоро над миской (текучей воды не было, как и электричества), мы пошли к Западной Стене, или Стене Плача, как ее тогда называли.
Ночь была лунная. С нами шли наши спутники по поезду, тоже новоприбывшие иммигранты, учитель с женой, которые знали Иерусалим. Мы шли по скользким коридорам Старого Города, мимо Яффских ворот при свете лампочек, мимо восточного базара, башни Мигдал Давид, углубляясь в этот странный восточный город, и пришли к Стене как раз к вечерней молитве маарив.
Женщины молились отдельно, плакали навзрыд; они обычно идут к Стене в минуту горя, когда есть больной в доме или тяжелые роды или после похорон. Они кладут камешек на выступ в стене, чтобы таким образом обратить внимание Бога на их просьбы. Направо мужчины в бархатных халатах всех цветов: синих, желто-золотистых, лиловых, красных, или в черных атласных с такого же цвета меховой шапкой «штраймл». Шапки невысоки, но широкие. Длинные пейсы, бороды и все тело качается во время молитвы, читаемой громко и нараспев, а где нужно – тихо и шепотом, в одиночку и хором. Молодые юноши отличаются от стариков только тем, что нет бороды и усов на лице, в остальном даже мальчики 13 лет выглядят взрослыми. Один юноша с классически прекрасным лицом (с него бы рисовать Уриэля Д’Акосту[21]) привлек мое внимание тем, что бил себя ревностно в грудь и исступленно молился, прикасаясь к Стене. Замаливал ли он какой-то тяжкий грех или из ханжества должен был кому-то показать свое рвение, не знаю, но так как даже малыши подражали взрослым, я готова была принять второе предположение.
После молитвы все как будто проснулись. «Гут Шабес!»[22] – и стали снова прозаичными и будничными евреями. Была даже перепалка между двумя из них, и третий должен был их мирить и разнимать. К ужину нас пригласили в самый открытый и гостеприимный дом, где было много гостей: представитель ИКА (барона), который говорил по-французски, несколько писателей-одесситов, немецкие евреи. После ужина нас водили на крышу показывать при лунном свете вид на весь Иерусалим, Омарову мечеть, Аксу, стены Старого Города. И весь город как на ладони – Гефсимания, Скопус. Я вспомнила, как однажды сын Бен-Иехуды, Итамар Бен-Ави, нам рассказывал, что Иерусалим – самый красивый город в мире. Тогда я сочла это преувеличением, но увидев своими глазами, готова была с ним согласиться. Правда, я еще не видела ни Рима, ни Афин и многих других городов, но Иерусалим был прекрасен.
На следующий день мы пошли в музей «Бецалел», где профессор Борис Шац[23] нам показывал свои сокровища. Нам показали также еврейскую древнюю нумизматику, шекели; потом мы снова пошли в Старый Город, ходили по Виа Долороза, нам показывали весь путь Христа до Голгофы, такие места, где, якобы, царь Давид увидел Батшеву, и где останавливалась царица Савская, когда приезжала с визитом к царю Соломону. На каменных стенах и дверях многих домов были арабески, скульптурные барельефы, украшения, на домах – свисающие балкончики из мелкого плафона, чтобы женщины могли смотреть на улицу и не быть видимыми. (Светелки в русских теремах строились во время татарского нашествия в то же приблизительно время.) Арабы прятали своих женщин от мужских глаз, и в Палестине это осталось до наших дней.
Старый Город должен бы быть сохранен как музей для грядущих поколений и как религиозная Святыня. Для этого нужно было бы разрушить все негигиеничные жилища, перевести население в более здоровые кварталы за стенами города, рынки и восточные и невосточные базары тоже перенести в другое место и вместо них развести сады, скверы перед Стеной Плача, перед церквами и мечетями. Это было бы самое красивое и Святое место на белом свете. План архитектора Геддеса[24] был приблизительно таков.
После обеда мы целой компанией пошли в Омарову мечеть. Прошли через Дамасские ворота; весь двор мечети выложен огромными гладкими плитами; колоннады, маленькие капеллы, старые кипарисы в обхват, и среди всего этого прекрасное здание мечети. Стены простые, покрытые кафлями художественной раскраски. Синие кафли, синяя мозаика – это то, что характеризует Восток. Потом в Каире, в музее я видела много синей эмали и мозаики, которыми покрыты саркофаги из гробниц Тутан Камона.
Внутри храма – скала, окруженная забором из колонн. Пол устлан дорогими коврами Абдул Гамида[25]. Цветные стекла, купол, мозаичные стены и ковры только оттеняют монолитность той скалы, на которой построен храм. Грандиозность и примитивность этой скалы на горе Мориа, на которой, по преданию, Авраам должен был принести в жертву Ицхака, и Святая Святых под ней, все это так полно еврейских легенд[26], что трудно отделаться от чувства несправедливости, что нас выбросили из нашей страны, захватили такие наши Святые места, как Храм Соломона, и выстроили на них чужие Святыни. Все эти легенды выходят за пределы архитектурных или художественных достоинств самого Храма. Стена Плача – это сама Библия, и эта стена охраняет двор мечети Омара.
Целая свора шейхов, разных прислужников, бакшишников, держателей туфель превратила мечеть в лавочку. Один шейх с рыжей бородой, с белым тюрбаном вокруг фески, с заискивающей улыбкой особенно прислуживал нам, был гидом, старался объяснять и водить вокруг скалы и под нее. Он вытянул у нас бакшишами 70 пьястров. Я потом не раз видела его в этой же мечети, и в Аксе, и возле Соломоновых конюшен: он говорил на разных ломаных языках.
Однажды, несколько лет спустя после нашего первого посещения Иерусалима, я увидела его в роскошном «рольрейсе» на улицах города. Я шла с кем-то из иерусалимцев и спросила, пораженная: «Кто это?» Я знала этого шейха, он очень охотно разговаривал с еврейскими дамочками и брал бакшиши. «Как, вы не знаете? Это Муфтий, Хадж Амин, ставленник Герберта Самуэля. Он после тюрьмы сделал его главным иерусалимским муфтием».
И этот муфтий позднее помог Гитлеру и Эйхману уничтожить шесть с половиной миллионов евреев. Газом, в известковых ямах, насаживая на штыки младенцев. Это он требовал, чтобы евреев не выпускали из Восточной Европы, чтобы они не спаслись и не эмигрировали в Палестину. Но в наш первый визит к Омаровой мечети мы еще не считались врагами арабов, мы были скорее туристами, новым источником дохода для всех этих шейхов.
После мечети Омара и Аксы и Соломоновых конюшен мы поднялись на стену, откуда видна вся Масличная гора, Гефсиманские сады, гробницы Авессалома, Захарии и древняя пещера прокаженных. Наверху был виден Скопус и плац, купленный меценатом Ицхаком Гольдбергом[27] из Вильны для будущего еврейского университета. А на холмах видны были все еврейские кладбища, так ясно и отчетливо, что казалось, можно пересчитать памятники на могилах.
В воскресенье мы посетили «Ваад Гацирим», еврейскую экзекутиву[28]. Петр Моисеевич Рутенберг[29], с которым Марк был в Москве в «Союзе евреев-воинов», принял нас в своем бюро, где он работал над планом электрификации Палестины. Его бюро было завалено планами, чертежами, но он нас заставил тут же выпить с ним стакан чая, который принес шамаш (слуга) на подносе: «Выпейте же со мной стакан чая в Палестине». Он вспомнил, как приезжал ко мне на дачу под Москвой в самое голодное время и как я его угощала не только чаем, но и калачом из белой муки с изюмом.
Мы поехали на извозчике на Скопус посмотреть краеугольный камень будущего университета. В небольшой рощице стоял заброшенный дом какого-то чудака англичанина, и это заброшенное поместье послужило началом грандиозного комплекса, который со временем превратился в университет, госпиталь, школу сестер, музей, библиотеку и центр всех научных лабораторий и институтов, гордость новой Палестины.
Необычайный вид на весь Иерусалим с одной стороны и Мертвое море и Моавитские горы с другой, Иордан, который втекает в Мертвое море, синее, гладкое, как бы лакированное озеро. И вокруг были разбросаны вулканические кратеры и холмы. Словно и не существовало меж нами и морем тридцати километров, так ясен и прозрачен был воздух. Горы были в лиловато-сизой дымке даже при ярком солнце. Внизу были видны арабские деревушки, и среди них – Анатот, родина пророка Иеремияу.
По другую сторону – Иосафатова долина, мечети, двор Омаровой мечети, двор с бывшими «Золотыми воротами», где стоял наш Бет Гамикдаш (Храм). Весь город и долина утопали в оливковой зелени и хвое. По дороге нам повстречались окутанные вуалью арабки. В своих черных чачафах, они сидели почти неподвижно среди могильных памятников. Мне сказали, что им разрешается ходить только на кладбища, и там они встречаются с своими товарками, это их «леди’с клоб».
В мужском клубе, у Мусорных ворот, мужчины курят кальян, тоже молчат, мало разговаривают, играют в игру, похожую на наши шашки – шеш-беш.
Вечером того же дня мы были приглашены к одному писателю, на русские блины. Мы встретили здесь, как и в предыдущий вечер, всю иерусалимскую интеллигенцию, очень тесно связанную между собой.
Мы ездили к гробнице праматери Рахили, на полпути от Вифлеема. Все было запущено и веяло древностью.
В Вифлееме, наоборот, все было чисто, и люди нарядно одеты. Из-за близости к Иерусалиму этот городок, по-видимому, хорошо зарабатывает на продуктах, которые ежедневно отвозятся в город, и еще на Святынях христианских. Женщины все носят длинные белые платки, одетые как бы на феску; нам продавали вышивки и предлагали свежие яйца. Дети по дорогам продавали цветы или просили бакшиш. Но анемонов и цикламенов я сама нарвала целый букет. Хеврон мало чем отличается от Вифлеема, только здесь Святыня – гробницы наших еврейских праотцев, куда нас, конечно, не пускают дальше третьей ступени.
В Иерусалиме мы еще видели гробницы царей, Святой Елены и других, колоссальное подземелье, выточенное в скалах, стены двора, сарапеум наподобие александрийского, подземную цистерну, грандиозные ступени, которые ведут в это подземное царство. Все эти монолиты – крепости времен рабства и военных осад. Я боюсь, что мы еще вернемся к этим подземным туннелям и убежищам, если войны будут продолжаться.
Я бродила по восточным базарам, покупала кое-какие мелочи для своего будущего хозяйства, пестрые ткани, вышивки арабок, медные кувшины с серебряными инкрустациями, глиняные джары для воды. Восточный гортанный говор, навьюченные кладью верблюды, ослы, почти библейские лица, сладости, с которых капает жир, туши баранов и овец с жирными курдюками, разукрашенные бумажными цветами, слоеные штруделя на огромных медных подносах, салаты тхина и хумус с мелконакрошенной зеленью, запахи специй и козьего белого, окрашенного соком свеклы сыра в стеклянных банках, растопленный жир, разные лебены – простокваши из овечьего и козьего молока, все это было очень живописно и интересно, но не для наших европейских вкусов.
Допотопные мельницы с ослом и верблюдом с завязанными глазами, как мы уже видели в Египте, вертят жернова и блоки; кузнецы раскаляют металл так, что на наковальне искры летят во все стороны; золотарики с разными цепочками, филиграном, и то, что у нас называлось «красный ряд»: мануфактура, арабские келимы из верблюжей шерсти, вышивки, полосатые шелковые ткани, кашмиры из Персии, Бухары и Дамаска, вышитые ермолки, стеганые одеяла и груды белой ваты, манчестерские ситцы и еще многое другое. Шум, гам, грязь под ногами, дети с больными головами и глазами просят бакшиш, ослиный навоз, пряности и кипящие на оливковом масле кебаб и шашлык в открытых ресторанах – это тот восточный базар, который служил в то время сердцем Иерусалима.
Но это сердце останавливалось ровно в пять часов пополудни. Киоски, ладки, магазины и лавки закрывались, лавочник переставал курить свой кальян и выкрикивать названия товаров и отправлялся домой. Вечером при свете керосиновых лампочек редкая дверь открыта в квартиру или ресторан или мастерскую. Все замирает.
Так арабы сидели на своих высоких ладках годы и столетия, подремывая в жару, лениво торгуя в холод. Мы, евреи, пришли со своими новыми методами, разбудили их от спячки, показали, что есть конкуренция на этом свете, прогресс, заработки и высший «стандарт оф лайф». Это нам не простится. Один образованный араб, с которым я говорила по-французски в поезде, мне сказал: «Дайте нам петь нашу песенку. Мы не хотим вашей культуры и вашего темпа. Нам это чуждо». Он намекал на песенку из рассказа о владельце замка и сапожнике (или другом ремесленнике?), которую мы учили еще в школе. Ремесленник пел свою песенку и мешал богачу отдыхать. Богач послал ему деньги и просил прекратить петь. После нескольких дней ремесленник ответил: «Дай мне петь мою песенку, я не хочу твоих денег».
Но в данном случае с арабами дело обстояло иначе. Мы не были владельцами замков. Мы зашумели своими молотками, заступами, машинами и тракторами, и проснулись богатые эфенди. Они поняли, что наши новые методы внесут брожение в ряды пролетариев, и захотели запретить нам работать. Им угрожало повышение заработной платы, они бы не могли дальше так эксплуатировать своих вассалов, феллахов, у которых они были сплошь в долгу. И они подняли бунт не снизу, а сверху. Песенку пели не несчастные феллахи и бродяги-бедуины, а те эфенди, которые сидели в Париже и Каире и насвистывали совсем другие мотивы.
Обратно из Иерусалима мы ехали не поездом, а в такси (фунт и десять египетских пьястров за одно место). Дорога была очень извилистая, серпантина, которая семь раз изогнулась в одном месте и за то была прозвана «местом семи сестер». Эта дорога показалась нам еще красивее, чем железнодорожная.
* * *
15 швата мы были с детьми на пикнике, который устраивает каждый год в этот день школьная сеть – Праздник посадок. Было несколько тысяч детей и даже малыши из детских садов. Дефилировали мимо памятника Неттера[30], основателя агрономической школы в Микве Исраэль. Наши ребята в первый раз посадили своими ручонками деревца. Потом был спорт, футбол, разные состязания, и мы с Марком были приглашены к директору школы на завтрак.
Зима 1920 года была суровая даже в Тель-Авиве. Целыми ночами ветер рвал ставни, домов было мало, и все они были обращены к морю, хотя стояли на очень большом расстоянии от берега. Говорили, что с 1878 года не было такой лютой зимы. Вода на море стала темносерой, как сталь. Дорога к морю была почти невозможной. Лампа гасла даже при закрытых окнах и ставнях. Ветер вздувал занавески, и двери в комнатах хлопали каждый раз, когда открывалась входная дверь. Иногда в них с треском лопались стекла. Наши дети простудились и почти всю зиму попеременно хворали инфлуэнцей. Я «отморозила» себе пальцы на руках, чего не было даже в Москве. Я никогда не могла согреться. Я оплакивала каждую шерстяную и меховую вещь, которую я оставила, подарила и раздала в Вильне и в Москве. У меня даже не было порядочного зимнего пальто. Мы ехали в полной уверенности, что здесь в Палестине это не нужно. Дети еще имели легкие пальто и, как курьез, мы привезли для Рут капор и муфту, но никакие палестинские дети не носили ничего, кроме свитера или «мишки» из шерсти, и вместо чулок у них были носки.
Печей у нас не было, в некоторых домах для красоты были вделаны камины или кафельные печи, но их никто не топил. С маленькими печурками таскались по комнатам и еще больше простужались от неравномерной температуры.
Перед Пуримом были первые события – инциденты с арабами, которые нам, евреям, стоили нескольких жертв. Пал Трумпельдор. Было еще пять убитых и столько же раненых в Кфар Гилади. Наших легионеров не допустили к самообороне. Трумпельдор, уже простреленный в живот, еще командовал. Его последние слова были: «Хорошо умереть за Палестину»[31].
Арабы проникли ночью как бы в поисках каких-то французов из Сирии, а на самом деле – чтобы убить евреев. Мы, евреи, были застигнуты врасплох.
Все пуримские празднества были отменены, и в стране был траур. После Пурима выпал снег, чего в Палестине тоже никогда не бывало. Когда я подымалась на крышу нашего дома или с балкона Семинарии, я могла видеть снег на Иудейских горах.
Но вскоре наступила весна.
Дети поправились, их послали в школу, я вернулась к занятиям в Семинарии. Море снова стало голубым, лазурным, фисташковым, бирюзовым и синим. Иногда все эти цвета образовывали полосы, как в спектре.
Волны набегали на рифы, скатывались на песок. На рифах был зеленый мох. После беспорядков, когда арабы были очень возбуждены и опасны, они снова вернулись к мирной жизни, сидели на берегу, удили рыбу, чинили сети, жевали свою питу и продавали нам зелень и рыбу.
Ночи были лунные, и если не зажигая света, бывало, смотришь из окна или с веранды, нельзя было избавиться от иллюзии, что смотришь постановку в театре какой-нибудь пьесы, вроде «Ромео и Джульетты», «Шейлока», «Ночи в Сорренто», «Кво вадис» или «Сна в летнюю ночь».
Палестина была очень декоративна, города не застроены, растительность сравнительно бедна, а горы очень скульптурны.
После обеда, когда дети возвращались из детского сада, я вела их на бульвар Ротшильда, они играли, а я читала: «Болезнь воли» Рибо, «Полиглоссия» Ицхака Эпштейна, «Тройственный образ совершенства» Гершензона, «Жан-Кристоф» Ромен Роллана и многое другое.
5-го апреля пришло первое сообщение из Иерусалима о серьезной стычке между арабами и евреями. Были убитые и раненые. Англичане плохо защищали как арабов, так и евреев. Вернее, их рука была в этом деле. Перед праздником Неби Муса, который совпадает часто с нашей Пасхой, в мечетях велась сильная пропаганда против евреев. Divide et impera[32]. Но мы не чувствовали, что это погром, как в Польше и России. В Вильне в день сейдера наша «стружувка» прибегала в панике искать у нас своего пропавшего Ватюка или Владека, который преспокойно в это время играл в «рине», где было его настоящее место действия. И это портило на весь вечер наше настроение и праздник. Здесь же рассказывали, что если в Иерусалиме пейсатый еврей бежал в направлении беспорядков, ему говорили: «Реб ид, куда вы бежите, там бьют». На это он отвечал: «Ну потому я и бегу туда, может быть, нужна моя помощь».
Приехало много туристов, первых из Европы после войны. Все были опьянены и восхищены палестинской весной.
Жаботинского и его товарищей по самообороне посадили в Аккскую тюрьму. Туда начали ездить целые группы «паломников», посетителей с фотографическими аппаратами, и всех пропускали во двор Аккской крепости. Жаботинский негодовал, что Самуэля[33] назначили нацивом – Высшим Комиссаром, – хотя вся Палестина приняла с восторгом этого первого наместника-еврея: на него возлагали большие надежды. Самуэль устроил свой первый прием.
В тот день, когда был заключен мир с Турцией и была ратифицирована Бальфурская декларация и мандат вручен Англии[34] с тем, чтобы охранять еврейский «национальный дом», я случайно была в поезде между Тель-Авивом и Лудом. Вдруг кто-то крикнул: смотрите, мираж! Мы подбежали к окну. Увидели воду, в которой отражались деревья, пальмы, целый оазис. Я впервые видела то явление, о котором прежде только слышала и читала.
В тот день в Тель-Авиве было повышенное настроение, пили за здравие, танцовали на улицах. В Иерусалиме ходили к Стене Плача и во всех синагогах молились: «Шехехйону, вкемону лезман хазе!»[35]. Это странное совпадение – мираж и английский мандат – вспоминалось мне всегда, когда после «первой любви» с англичанами наступило горькое разочарование. Бальфур, правда, был тогда уже мертв, и Ллойд Джордж тоже.
В мае мы устроились на своей квартире. Мы сняли меблированную квартиру одного врача, который должен был оставить по каким-то причинам Палестину на продолжительный срок. Он также передал Марку свою практику. У меня не было забот об устройстве, и я могла продолжать свои занятия еврейским языком. Хорошей библиотеки в Тель-Авиве не было, и я одалживала книги у частных лиц: Пр. Шлейф – «Шальверк дес геданкес», Отто Бруно – «Переписка», Вассерман – «Христиан Ваншафее», Ибаньес, Бер Хофман и многое другое.
Я получила первое сообщение из Москвы, что моя мама и вся семья живы и здоровы. Это был большой день в моей жизни. Только дедушка умер. Правда, он был уже очень стар. Я вспомнила, как этот старик всегда на ночь приходил к нам, детям, закрывать ножки одеялом. Мы считали, что это из педантизма, аккуратности, но я допускаю, что у него, сухого купца, который забывал имена своих детей («Катя, Нюта, совершенно, где моя чашка!»), были сантименты, любовь к детям и внукам.
Первое лето нам показалось очень жарким. Я себя спрашивала, почему в этой стране, где солнце печет, как в духовке, ночи лунные и красивые, где все ярко, смеется, как бы кричит о счастьи и плотских радостях, где каждую неделю поспевают другие плоды, все более сладкие и спелые, – в этой стране родились самые великие элегии, слова Пророков, Псалмы, Экклезиаст, книга наивысшего скептицизма, эпикурейства, даже нигилизма, и местная палестинская песня, как арабская, так и еврейская, подобна завыванию плакальщиц, монотонная, печальная. Я не удивлялась синагогальным мотивам, которые родились на «реках Вавилонских», в эти две тысячи лет голуса и преследований. Но даже первые реакции на исторические события – речи пророков – уже в древности были не в мажорном, а в минорном тоне, и прогноз был всегда пессимистический.
Нам теперь, в нашей новой «экзистенции», нужно будет перевоспитать себя, вернее, наших детей и молодежь, перестать ныть, как в искусстве, так и в жизни. Иеремиада должна перестать быть нарицательным именем, понятием. Может быть, эта меланхолия была связана с самой природой? Закат солнца в Иерусалиме с его бледно-лиловыми, серовато-розовыми красками действовал меланхолически.
Осенью мои дети заболели коклюшем, раньше Меир, потом Рут. Моя жизнь стала тяжелее, приходилось работать в доме, открывать двери пациентам, записывать все приглашения на дом, помогать Марку. Я сама шила для детей белье, и платьица, и штанишки для Меира (благо, когда-то научилась этому в Луге), я варила, закупала продукты, а теперь еще ухаживала за больными детьми. Уборка кабинета и приемной тоже были на мне. Теймонка приходила только для мытья полов и стирки. Вечером я была такой усталой, что засыпала на ходу. Я неохотно выходила, если нас куда-нибудь приглашали.
В Рош Гашана – Новый год – было еще очень жарко. Мы в первый раз справляли этот праздник у себя, не за чужим столом, с первинками гранат, вином, медом как символ[ом] сладкого года, с зажженными свечами, рыбой, детьми в новых ботинках и платье.
Коклюш у детей развился и переходил в закатывание и рвоту. Чтобы отвлекать их от припадков, я занимала их ручным трудом. Мы с Рути шили платья для кукол, вырезывали из картона домики, мебель и кукол. С Меиром мы клеили кораблики, пароходы и автомобили. Эти несколько часов, которые я посвящала детям, меня вознаграждали тем, что детки были ласковы, послушны, не ссорились, не дрались и почти не кашляли. Мы с Марком решили, что болезнь больше нервная, чем органическая. Самое лучшее воспитание – позитивное, когда даешь что-нибудь детям и ничего у них не отнимаешь. Слово «осур» – нельзя – было в то время вычеркнуто из нашего лексикона, не потому, что этим детям ни в чем не было отказа, наоборот, они не нуждались в запрещениях: творчество, ручной труд и даже помощь в доме заполняли их жизнь так, что они стали образцовыми детьми. Если бы у каждой матери было терпение и время и желание немного отдаваться своим детям, вместо того, чтобы кричать на них и читать нотации, как это делали в нашем детстве, воспитание было бы значительно успешнее и легче.
Вместо Семинария я взяла частного учителя для себя и детей, так что праздничные каникулы и время болезни у нас не прошли даром. Но я убедилась, что никогда не стану гебраистом. Я была слишком усталой, чтобы вечером читать на иврите, я была рада читать на всех мне понятных и доступных языках. И потому я жила с нечистой совестью по отношению к языку, который должен был стать главным нашим разговорным языком и языком культуры.
День десятилетия нашей свадьбы, который совпал с осенними праздниками, носил уже новый, палестинский характер, в нем не было ничего традиционного. Правда, я получила несколько медных подарков. В тот день мы пригласили кое-каких новых друзей и родных Марка и пели палестинские песни, танцевали хору «до потери сознания», как можно веселиться только в молодости.
Обычно в Палестине в те времена к субботе готовились уже со среды. В четверг в Тель-Авиве уже трудно было найти уборщицу, а в пятницу – невозможно, все женщины работали у себя дома над приготовлением к субботе. То же самое было и перед праздниками. С Пурима начинали готовиться к Пасхе, а это промежуток в шесть недель. То же – перед Новым годом и другими «Йомим нероим»[36].
И когда пришли праздники, мы в первый раз почувствовали, что у нас нет старой семейной праздничной атмосферы. Не было традиций. Надо было все черпать из самих себя. После праздничного ужина Марк пошел к больному, дети легли спать, свечи догорели, я сидела в углу с книгой. Я поняла, что еврейство держалось тысячелетия религиозными традициями, а мы, новые палестинцы, оторвались от религии и традиций, и не знали, как заполнить эту пустоту. Тем не менее, мы построили на балконе кущу, в которой дети ели с большим аппетитом, чем за обеденным столом. Украсили ее гранатами, фруктами и красным перцем, бумажными цепочками и портретом Герцля.
В хол хамоэд (средние дни в Суккот) я поехала на несколько дней в Иерусалим. Я жила у одной новой приятельницы, немки, которая пригласила меня к себе, зная, как некомфортабельны иерусалимские отели. У нас бывали интересные посетители, туристы, и там я познакомилась с профессором Гедесом, который был занят планом перестройки Иерусалима: гора Скопус должна была превратиться в культурный центр. К сожалению, его план перестройки Старого Города не был осуществлен.
Мы все посетили еврейского скульптора Мельникова[37] в Старом Городе, который имел необычайно интересную студию с видом на мечети, стены и Иосафатскую долину. Он впоследствии создал статую «Льва в пустыне» на могилу героев Тель-Хая.
Кроме того, меня попросили прочесть доклад о Московской студии «Габима», которая работала над несколькими новыми пьесами, «Дибуком» Ан-ского, «Вечным жидом» Д.Пинского, пьесой Переца и других. Мы хотели, чтобы «Габима» приехала в Палестину[38], но для этого она еще не была готова ни материально, ни в смысле репертуара. Я также познакомилась с известной американской общественницей мисс Сольд[39] и с писательницей Джесси Семптор. Последняя, несмотря на детский паралич, которым она страдала в детстве и последствия которого остались на всю жизнь, очень продуктивно работала и даже рисовала. Она мне подарила для моих детей несколько картин из детской жизни.
Все эти знакомства и впечатления меня немного оживили и развлекли. Но такие вылазки я не могла себе позволить делать часто.
* * *
Второй год нашей жизни в Тель-Авиве мало чем отличался от первого. Отчасти мы немного акклиматизировались, болели реже, но отчасти жизнь как-то усложнилась, и нам начали предъявлять большие общественные и денежные требования. Практика далеко не могла покрыть всех расходов, я работала все больше, не говоря уж о Марке, который за 25 пьястров должен был бегать к больным на дом, по жаре и в холод, и ночью. На дому он принимал утром и после обеда, и вообще мы не знали покоя ни ночью, ни днем.
На Пасху мы были приглашены к сейдеру к родным, но вся предпасхальная чистка и уборка была на мне, масса гостей, туристов, мытье посуды и проч. Мы все еще не могли себе позволить взять прислугу или поехать на летние жаркие месяцы куда-нибудь всей семьей. Поездки на два-три дня в Иерусалим или Хайфу больше утомляли, чем служили для отдыха. Кроме того, даже на несколько дней нельзя было оставить дом без хозяйки, и приемную и практику без помощи врачу.
На Пасху, как всегда, съехалось много туристов. Леди Самуэль приезжала в Тель-Авив к своим родным, и для дам устроили чай, я тоже была приглашена. Было скучно, конвенционально до смешного. Все дамы, конечно, были очарованы, а мне все время казалось, что я принимаю участие в глупой комедии или в детской игре «в города», когда одно место остается свободным – это стул возле хозяйки, и по очереди его занимает то та, то другая дама, которой ставят шаблонные, никому не интересные вопросы, причем ответы, конечно, тут же забываются. Это английские обычаи, которые вводят в еврейской Палестине.
После Пасхи 21-го года снова был погром в Яффе с 40 жертвами и массою раненых. Тут Марку пришлось поработать как хирургу.
Волна беспорядков и тревоги прокатилась по всей стране. Как жители вулканических мест привыкают к извержениям вулканов, так мы, евреи, и даже в Палестине, привыкаем к вспышкам, погромам, беспорядкам.
Однажды П. М. Рутенберг взял нас в своей машине покататься по колониям. По дороге мы впервые видели «намаз»: араб разложил коврик или верхнюю абайю на земле и усердно ударялся головой о землю. Петр Моисеевич сказал: «Пока мы не научимся так молиться, Палестина не будет наша». Он делается религиозным. Я спросила: «А может быть, наоборот, пока арабы не перестанут ударяться головой о землю и не научатся вместо этого вести трактор, Палестина не будет им принадлежать?»
Англичане только на том и выезжают, что арабы курят кальян и конкурируют с еврейскими рабочими в низкой заработной плате. В наших колониях колонисты предпочитают арабских рабочих в пардесим и на других земледельческих работах. Эти евреи работают против сионизма.
Если бы разрешили массовую еврейскую иммиграцию, как советовал Нордау[40], мы бы были ближе к нашей цели, но все наши пропагандисты только и делали, что проповедовали «осторожность», не перенаселять Палестину, а англичанам с арабами только того и нужно. К счастью, у нас есть стихийная иммиграция, без сионистской пропаганды, в силу обстоятельств: из Курдистана, Йемена, Персии, Кавказа, Сибири, Польши и Галиции.
В конце лета я получила малярию-терциану, два дня лихорадило, а на третий, когда спала температура, я была слаба и выглядела, как выжатый лимон. Пришлось первый раз взять прислугу, потому что я не могла работать. За болезнь я прочла много книг по воспитанию детей, также Бирюкова о Толстом и письма Розы Люксембург и Софии Либкнехт. Социализм ищет максимум материальных благ для трудящихся, Толстой ищет максимум духовных благ, Царствие Божие на земле. Но не только синтеза этих двух нельзя создать, даже минимума достижения каждого в отдельности нет.
* * *
В 1922 году я слышала первый хороший концерт в Палестине: Надя Этингон[41] – рояль, Тельма Иелин[42] – виолончель. Играли «Крейцерову сонату», «Тарантеллу» Листа, этюд Шумана, еще Рахманинова, Карелли, Глазунова. Я три года не слыхала такого концерта.
С детьми мы были на фильме «Продажа Иосефа братьями» – красивая «клюква».
Когда я не болела малярией, я работала по 16 часов в сутки; все утопические умствования о четырехчасовом рабочем дне (Толстой) и семичасовом (Герцль) возможны только в теории. Я спать не могла от усталости и боли во всем теле.
Но я, конечно, не одна так работала: все люди свободных профессий (врачи, бывшие купцы, адвокаты, писатели) работали на квишах – при постройке дорог, шоссе; создавались бригады, как на военной службе – так называемый гдуд авода (рабочий отряд), для построек кибуцим, городов. В России люди «от станка и сохи» делались комиссарами, переоценивали свои знания и возможности, оставляли «довоенных жён» и переключались на бюрократическую жизнь. У нас, наоборот, профессора делались чернорабочими и не считали свою тяжелую физическую работу унижением для себя. За неимением природных, наследственных крестьян, наши интеллигенты делались ими. Впрочем, трактор, и комбайн, и машины требовали не столько физической силы, как интеллекта. А араб все еще продолжал идти за сохой, погоняя осла, мула и верблюда. Они молотили зерно копытами быка или мула и вертели колодцы верблюдами с завязанными глазами.
В Пурим мы были на балах.
Я не видела красоты в модерных танцах, я была воспитана на русском балете, но Марк начал увлекаться танцами и заставлял и меня танцовать. Я первое время противилась тому, что женщина должна слепо подчиняться воле мужчины, который ее «ведет», но если я будировала, мне наступали на ноги, и я смирилась. Мы редко пропускали возможность вечером потанцовать.
На одном из пуримских балов был чудный первый приз: два бухарских костюма, кавалер и дама в парчевых оригинальных костюмах. Головные уборы и драгоценности – все было взято из семейных сундуков. И типы тоже подходили, они принадлежали к самым богатым иерусалимским бухарским семьям, торговавшим большею частью персидскими коврами и другими восточными товарами. Говорили, что эти два костюма стоят 1500 фунтов.
Пурим в Палестине был скорее карнавал, похожий на итальянский или французский, но, конечно, не такой богатый, гораздо более скромный и сдержанный в смысле веселья и распущенности. Маски, костюмы, балы были еще в пределах еврейского фрейлахц[43]. И то сказать, откуда могли взять эти голусные евреи ту радость жизни, которая накапливалась у других народов в течение тысячелетий. Наша музыка еще была преимущественно синагогальная, хазанут, со слезами и завываниями, с плачем и молитвами. Даже наш самый веселый праздник Пурим носил в себе дух «освобождения от погрома в персидской столице Шушан Хабира». Здесь, в Палестине, в школах и детских садах начали давать спектакли на тему Эстер-малка, Ахашверош, Мордехай и Гаман-гароша и даже в театре «Тай» поставили пьесу на эту традиционную тему[44]. Девушки и молодые женщины и даже пожилые дамы начали одеваться в теймонские и бухарские костюмы, начали выбирать королеву красоты чисто еврейского типа, и, к счастью, здесь наш «национальный костюм» перестал быть «каракулевое манто и сапфировые серьги», как говорили антисемиты в Москве. Для наших костюмов мы искали в старых иллюстрациях, в Библии и во всех художественных альбомах, какие попадались под руку, костюмы еврейских царей, цариц и библейских героинь.
Мы с Марком начали подумывать о собственном домике. Так хотелось, чтобы у наших детей была почва под ногами, свой дом, свой сад, цветы, огород, посадки – та почва, из которой они могли бы черпать любовь к стране, к земле. Хотелось пустить корни, наконец, в этой стране, ради которой мы бросили родину в изгнании, с романтическими воспоминаниями, с интересной культурой. Наши дети уже не знали бархатистой вербы, лотков с товарами, бабочек из бархата с дрожащими золотыми и серебряными усиками, чертика из плюша, «морского жителя», заклеенного в стеклянной трубочке. Они заменили пищухи колотушкой, которой якобы били Гамана, воздушные шары так же летали в воздухе, но вместо вяземских пряников и коврижек были еврейские лекехлах, вместо грецких орехов в золотой бумаге – ботним (земляные орехи), вместо ваньки-встаньки и деревянных кукол кустарной работы – кустарные ослики и караваны верблюдов, а искусственные цветы сменились живыми, сорванными на полях. И когда мы справляли первую и вторую годовщину нашего пребывания в Палестине, мы желали себе 25-ю. Марк даже купил бутылку Аликанта фирмы «Кармель Мизрахи», хотя у нас не было погреба, и оно, верно, испортится за 25 лет, но мы уже мечтали о четверти века в стране.
Свой дом, своя комната, своя полка книг и свой сад стали нашей тоской и молитвой.
Мы должны были учиться радоваться жизни, как человек после операции учится ходить, есть, улыбаться.
Праздники здесь получили другое значение. Детские именины празднуются в школе, особенно в детском саду. Матери приносят угощение и подарки в мешочках, учительница дает им «программу», игры, поздравление и подарки. У нас в детстве были радостные воспоминания: вкусовые, обонятельные, как например, запах подогретой мацы на Пасху, вкус «кремзлах» в эйегемахц, варенье из редьки на меду, орехи, тоже варенные в меду, радость игр в орехи, «дрейдлах», в карты – на Хануку и специальные подарки, как гелд (деньги) на Хануку или шалахмонос на Пурим. Скрип новых ботинок, ощущение чистоты и красоты в доме перед каждым праздником, новые платья и даже новая форма – коричневое платье с черным передником – в начале каждого учебного года. Я боюсь, что здесь мы детям мало даем этих переживаний. Я хотела, чтобы моя мать или мать Марка приехала к нам и жила с нами, чтобы все религиозно-праздничные обычаи и традиции, как соблюдение субботы, кошерование и строгая уборка к праздникам, стало бы так же важно нам и нашим детям, как это было важно нашим родителям. Лично я в себе не находила силы и достаточно ханжества, чтобы принимать все это всерьез и проводить в жизнь.
Вообще я думаю, что наше поколение пустыни потеряло много первичных чувств: осязания, обоняния, вкуса. В пути все делается временным и недостаточно важным. Наши дети приехали сюда в слишком раннем возрасте, чтобы помнить такие вещи, как «идет, гудет, зеленый шум, зеленый шум, весенний шум» или «открывается первая рама»[45] (здесь она никогда не закрывается), или первые санки, первые колеса. Здесь весь год полувесна, полулето, иногда дожди, иногда засуха. А может быть, я ошибаюсь: у них есть свои первые впечатления, о которых мы не знаем.
Я следила за Рут и Меиром во время сейдера, когда открывали дверь для Ильи-пророка, – бьется ли их сердце в страхе и волнении, как оно билось у меня, когда я шла открывать дверь. И даже подарки, выложенные утром в день их рождения, на мой взгляд, не вызывали особенного энтузиазма. Они вообще более реальные, менее сантиментальные дети. Может быть, это здоровее.
В июне 22 года мы решились, наконец, летом выехать всей семьей в горы. Мы выбрали Артуф в Иудейских горах, где было прохладнее, чем в Тель-Авиве. Вдали виднелись арабские деревушки, могилы каких-то шейхов, а легенды говорили, что это места, где наши древние вели борьбу.
На горке была болгарская деревушка Гар Тов[46], и дети ожили в этой деревенской обстановке. Познакомились с детьми колонистов, ходили в птичник, коровник, дир (козлятник), ездили на осликах и мулах. Каждый день открывали что-нибудь новое, раздобыли себе щенка, которого хотели взять с собой в Тель-Авив. Я же прислушивалась к эхо в горах, которое похоже на морской прибой, читала книжки и отдыхала.
Но под конец Меир заболел двумя палестинскими болезнями: амебной дизентерией и харарой, накожным раздражением, которое появляется с хамсином и пропадает неизвестно отчего. Без врача и налаженного хозяйства трудно было оставаться в Артуфе, и мы вернулись домой.
Дома я нашла письмо мамы из Москвы, что сестра Олечка, работая в госпитале при тифозных, заразилась сыпняком. Она болела дома, чтобы не подвергнуться в городской больнице плохому уходу и осложнениям. Няня сама за ней ухаживала и выходила ее.
Из СССР начали прибывать в Палестину люди. Были они сионисты, выпущенные из тюрем и Сибири, или посланные к нам специально для коммунистической пропаганды, мы не знали. Рассказывали, что Москва при «нэпе» стала прежней нарядной Москвой, магазины открыты, толпа лучше одета, и даже открыли много кустарных производств, где люди могли зарабатывать себе на сносную жизнь, и на рынках появились продукты. Если допустима эта новая экономическая политика, то к чему нужны были ссылки и борьба со спекуляцией, кулачеством, даже террор и казни?
Трудно было понять перемены в советской политике. Но это было при Ленине, а потом все облегчения были снова отменены.
Наша жизнь вошла в свое обычное русло. Однажды мы были приглашены на чтение новой оперы композитора Гнесина «Юность Авраама». Писал он ее в Баб-эль-Ваде[47], где будто бы была настоящая родина Авраама. Теперь это был плохой кафэ для проезжих, где можно было достать кроме турецкого кофе еще газоз[48] в бутылках, не охлажденный и слишком сладкий. Запахи ослиного навоза и грязь повсюду вряд ли могли способствовать вдохновению композитора, но на горах была кое-какая зелень и красивый вид в вади. Здесь еврейство ищет новых путей как в музыке, искусстве, литературе, так и в строительстве, педагогике, даже в «управлении государством». Все эти первые начала и искания даются с трудом.
Все деятели, портреты которых мы в голусе вешали на стены, потому что тот создал первую школу, а этот – первую гимназию, или музей и художественную школу, или агрономическую ферму для обучения детей земледелию, все эти люди, вспотевшие, в помятых костюмах, бегали по Тель-Авиву, захлопоченные дефицитами, очередными заботами и повседневными делами. После их смерти их именами, правда, называют улицы, но при жизни они не вызывали особого пиетета – в своем отечестве… нет пророков!
Такое же будничное отношение было к людям, которые где-то когда-то пострадали от погрома, в Польше или на Украине, или сидели в тюрьме за революцию или за контрреволюцию. Все стало обычным делом. Сионизм стал не идеалом, а реальностью, даже торжественные поминовения не вызывали особенного внимания. Все торопились – на деловое заседание, профессиональные митинги или искали развлечений.
Про первую войну тоже почти забыли. Кто вспоминал «и глад, и мор», и то, что ели конину, и что жир пахнул стеариновой свечкой и смазочным маслом, и не знали, из чего сделана колбаса (кстати, собака отказывалась ее есть). Наши дети имели вздутые животы от излишнего количества бобов и гороха, а в некоторых губерниях в России были случаи людоедства. Я помню, как писали из деревни: «А мы тетеньку съели», – и мы не знали, ужасаться или смеяться над этим письмом.
А разврат, который войска вносили в города: в Вильне коммерческое училище было превращено в венерическую больницу, и внизу под окнами стояли матери, и отцы, и сестры, и другие родные с приношениями.
А здесь женщины торопились в лавочку купить что-нибудь на ужин, штопали чулки и штанишки детям, гладили мужу рубашку на завтра, чтобы было в чем выйти на работу, бежали к инсталлятору, чтобы починил кран в ванной, иначе за ночь вся вода вытечет. Задачи сегодняшнего дня затемняли все воспоминания прошлого и все планы на будущее.
Не каждый день брали в руку книгу Герцля и Нордау, и даже для газеты не всегда было время.
* * *
Единственно можно было выйти из повседневности, когда случайные туристы приглашали нас покататься по стране и посмотреть все, что есть нового в строительстве. Раз меня пригласили проехаться по Галилее, которую я вообще не знала. Я впервые поехала в кибуцим и колонии за пределами Тель-Авива.
Мы ехали через Иерусалим. Да самой Изреэльской долины не было еврейских поселений, была Аравия, пустынная страна. В арабской деревне Шило мы сделали первый привал, пили теплое козье молоко, потом проехали Шхем. Шхем, он же Наблус, – настоящий восточный город, ослепительно белый на солнце. Дома двух- и трехэтажные, с террасами и садами. После Шхема попали в Дженин, деревню, которая утопала в зелени, как оазис в пустыне, и только к четырем часам мы въехали в Эймек. Первый пункт был Нурис, или Эйн-Харод.
Кибуц имел только палатки, без единого дома. Мастерские, слесарные, швейные, сушильня табака, все это было в состоянии постройки, не закончено, все служило для удовлетворения нужд кибуца, ничего на сбыт. Мы осмотрели питомники, гумно, сельскохозяйственные машины, кухню, столовую и палатки хаверим[49]. В тот же вечер были даже сооружены подмостки для любительского спектакля «Гадибук» Ан-ского, который должен был состояться вечером. Нас угостили супом, салатом и хлебом. Я зашла в палатку двух девушек. Постели были покрыты простынями, в углу был таз, кувшин и полотенце для умывания. В этот час все рабочие шли к источнику Эйн-Харод мыться, так как у них еще не было душа. При источнике было два отделения, мужское и женское, завешенное мешками. Источник мог бы служить местом купания общего для всех, но у них не было купальных костюмов, и это бы мешало настоящему мытью после работы.
Мы еще осмотрели детскую школу и больницу. Только школа была выкрашена в зеленый цвет, и на фоне их очень примитивной жизни эта школа выглядела роскошной. Детская мебель, белая; на столе уже был приготовлен ужин: яичница, лебен в чашке, салат из томатов и оливков, кашка для малышей. Учительница молоденькая, по-видимому, очень преданная и находчивая в своем деле. По стенам развешены картинки и самодельные игрушки: шитье, бусы из миндаля, шелухи бобов, рисунки детей, лепка из пластилина и глины, все крашенное в разные цвета. Все красиво, симметрично, со вкусом и целесообразно, для старших детей, по-видимому, был учитель столярного ремесла. Кроме того, в этой маленькой школе был класс с партами и черной доской для старших детей, географическая карта Палестины. А рядом была пристройка – ванна, кухня, в которой варили, как и везде в Палестине, на угольях, и махсан – кладовка с продуктами, крупами, зеленью – все по росту детей, чтобы они могли принимать участие в варке пищи. Вокруг домика – сад, в котором дети работали. Чистота была идеальная, продукты покрыты сетками от мух, а кроватки – мускитерами от комаров.
В ванной у каждого ребенка было свое отделение для полотенца, зубной щетки и проч. Учительница мне сказала, что их купают два раза в день, воду приносят извне, из источника, что не легко даже при текучей воде. Ванна каждый раз дезинфицировалась спиртом. Эта школа была любимым детищем кибуца, ее показывали туристам «на закуску». Потом я видела гораздо более усовершенствованные школы и детские сады, но эта первая школа в Эйн-Хароде на меня произвела самое сильное впечатление, даже больше, чем наша тель-авивская школа по системе Монтессори. Эта молоденькая учительница положила основание и начало для многих кибуцианских школ, которые могли брать пример с нее. Я подумала: «Голь на выдумки хитра», без денег тоже можно создать культурное дело, где дети учатся краскам, размеру, нанизыванию, симметрии и красоте. Когда я вернулась в палатку, перед тем, как мы сели в ауто, одна из девушек сказала: «Ну, осмотрели уже кибуц, в два дня хотите осмотреть всю Палестину и все знать?»
– Я уже несколько лет в стране и не имела возможности оставить дом и свои обязанности. Сколько раз ты выезжала за это время в город и к товарищам в другие кибуцы? Ты, верно, знаешь лучше меня страну, я не сомневаюсь. Но я должна ждать, чтобы приезжие туристы меня угостили этой поездкой, у меня нет даже осла с тележкой.
Кстати, в это время во двор Эйн-Харода съезжалась на телегах, на грузовиках публика на спектакль, парни в белых рубашках, девушки в пестрых платьях.
Мы торопились куда-нибудь, где можно было бы переночевать. По дороге мы еще заехали в Мерхавью. Здесь было много американцев. Дома были благоустроены, также и сараи и конюшни. Товарищи и даже мальчики гарцевали на прекрасных конях, комнаты и дома были обставлены роскошно в сравнении с палатками Эйн-Харода. Говорили они не только на иврит, но и на идиш и по-английски. У одной хаверы комната была задрапирована пестрым ситцем, всюду были цветы в вазочках. Столовая была уютная, скатерти на столах, сервировка как в приличных вегетарках. В углу шкаф с посудой. Все блестело чистотой и новизной. Так же было и в кухне. Нас угостили чаем со свежеиспеченными булочками.
Мы засветло оставили Эймек и ночевали в Назарете, в немецкой гостинице. На утро с балкона мы смотрели на Назарет. Город расположен на горе и в долине. Масса монастырей, церквей, часовен, одна часовня особенно была красива, прозрачна и очень архитектурна. Когда смотришь издали, кажется, что в ней живут духи.
В гостинице я выкупалась и даже помыла голову. Но спать было невозможно от жары и москитов. Только на рассвете и вечером еще можно было дышать. В шесть утра мы выехали по направлению к Тивериаде.
С каждым подъемом открывался новый вид, все более широкий и прекрасный. Один из наших спутников, инженер по профессии, развивал свои планы орошения Палестины. Все вади должны быть наполнены источниками, водой, построить плотины, воду провести из Тивериадского озера[50], построить каналы и таким образом поднять плодородность страны. Население можно увеличить в четыре раза.
Наконец внизу показалось Генисаретское озеро, жемчужина Палестины. Издали мы распознали колонии: Месха [Кфар-Тавор], Мельхамия, Иемма [Авнеэль], Пория, Седжера, Кинерет, Дгания и Хамей Тверия – горячие источники, в которых купаются страдающие ревматизмом. У нас был хороший бинокль, и наш шофер служил нам гайдом. Мы миновали Мицпу и Мигдал. В Мигдале нас приняли рабочие, показали двор, сыроварни, бояры, фруктовые растения и пальмы. Много тропических растений, климат там субтропический, как и в Иерихоне.
Хавер, который ехал на муле рядом с нашим такси, рассказал нам об административных проблемах этой колонии, построенной на деньги московских сионистов. Для осушения местности были посажены эвкалипты, банановые плантации; воды в Мигдале много, речонки впадают в озеро. Заросли, как в девственном лесу, – были редкостью в Палестине, пустынной, сухой летом и не культивированной. Мы отдыхали возле ручья, позавтракали, рвали яблоки с дерева.
Из Мигдала мы ехали в Аелет Гашахар и Кфар Гилади, мимо Рош-Пины, «бароновской колонии», и мимо Маханаима. Тут я разговорилась с девушкой, которая пекла хлеб и варила на всю группу. Работали беспрерывно всю неделю, без субботы. Только две женщины работали в хозяйстве. Кухонька и столовая были сколочены из досок, как русская клеть. Летом жарко, зимой холодно и сыро. Маханаим был – совхоз[51], мошав овдим.
Когда мы проехали Меромское озеро, показалась гора Хермон, в то время без снега. Аелет Гашахар выглядела, как крепость с отверстиями для стрельбы. Все обложено мешками с песком. В момент, когда мы приехали, все были заняты книгами, которые только что прибыли из Тель-Авива.
Дальше мы блуждали между бедуинскими деревушками, между их талорами, проехали вброд болото Хула, полное москитов. Как нам сказали, все население там было заражено хронической малярией.
Нас обступила орда арабов монгольского типа, многие похожи на негров, все укутанные в отрепья. Их коровы были похожи на буйволов, жили в воде и, может быть, тоже были заражены малярией. Хула производила удручающее впечатление. Только когда мы отъехали несколько километров от этого места, мы повстречали первого еврейского шомера[52], верхом на лошади, в полном вооружении. И какова же была наша радость, когда наша спутница его узнала. Это был какой-то ее знакомый по кибуцу. А нам уже казалось, что мы заблудились в этой дикой местности, что нам угрожает опасность.
Мы миновали маленькую крепость – Тель-Хай, место последней геройской борьбы и смерти Трумпельдора и его товарищей. Наконец мы приехали в Кфар Гилади. Встретила нас Маня Вильбушевич[53], старая шомерница, пионерка и социалистка еще со времен первого русского сионизма. Она нам дала помыться в «ванной комнате», которая была не что иное, как кишка с водой, проведенная на чердак, над конюшней. Там же находились их спальни. На одной половине был еще весь чердачный хлам, а на другой были расставлены кровати, покрытые все теми же чистыми простынями. Вместо столиков – ящики, обернутые в простыни. Мы спустились в столовую. Рядом была маленькая пекарня, где в то время пекли свежий хлеб. Нас угостили оставшимся обедом, томатовым супом, сухой, без жира, кашей из пшеничных зерен и стаканом чая с хлебом. Школа и детский дом оказались далеко не на той высоте, как в Нурисе (Эйн-Хароде). Дети постарше спали с родителями, на чердаке и в палатках.
Единственно, что было поставлено образцово, это ясли для новорожденных: молодая прелестная няня, 10-12 маленьких белых кроваток с мускитерами, дети чудные и толстенькие и несколько отцов, которые, наклонясь над кроватками, кормили их из бутылочки молоком. При этом доме была выстроена кухня, ванная, балкончик и уборная: как в сказке про гномов.
Еврейские пионеры были готовы спать над сараем и коровником, в мухах и запахе навоза, лишь бы их малые дети могли воспитываться как принцы. Дежурная мать помогала этой няне держать в аптекарской чистоте этот детский дом.
Товарищи Кфар Гилади были спаяны уже 15 лет общей работой и защитой границ. Среди них было немало вдов тех шомрим, которые пали в борьбе с арабами и бедуинами, которые нападали из-за угла или в открытом бою. В этом кибуце была особая серьезность, гордость, и меня все это взволновало и растрогало до слез. Если бы я могла, я бы пошла к ним, чтобы с ними делить их тяжелую жизнь и строительство.
Когда мы сидели в питомнике, которым заведовал голландец Франц, возле каменного бассейна, напротив был виден Хермон, горы, долины, зелень и камни. Кибуц наверху выглядел, как маленькая, заброшенная деревушка. Мои спутники на обратном пути были молчаливы: на них произвело впечатление то, что нечем было помаслить кашу, другая палестинка, которая сама проделала путь пионерки в кибуце, и я смотрели на все неудобства кибуцной жизни, как на временное и необходимое. Я завидовала товарищам в Кфар Гилади и неохотно возвращалась к себе домой в город, с тяжелой жинью, отягченной частным хозяйством и всеми условностями городской жизни.
Но это настроение у них, богатых туристов, скоро развеялось. Мы вернулись в Сафед (Цфат), хотя по дороге были еще четыре остановки: дороги были очень плохи, и каждая остановка была опасна из-за бедуинов и арабов, которые окружали наше ауто. Местность была дикая.
Ближе к Цфату снова открылась необыкновенная панорама: Генисаретское озеро, Меромское озеро, Хермон, ущелья внизу. Мы просто обмерли от неожиданности и красоты. В Цфате мы заехали в маленький заезжий дом – ахсанья шел Кети Дан. Мы сидели на балкончике, увитом зеленью, комнаты были очень просто, но чисто обставлены, весь город с балкона выглядел, как только что выкрашенный. Даже камни и памятники на могилах были в сизоголубом цвете, так же дома и заборы. Здесь, не в пример кибуцу, ужин был очень хороший: масло, сыр, простокваша, яйца и свежий хлеб.
На рассвете мы выехали в обратный путь. Мы проехали Тивериаду, построенную из черного базальта, купили на рынке фрукты (а мне еще гофманских капель), так как поездка меня утомила, я себя чувствовала совсем больной.
В Назарете нас пригласили на обрезание. Молодая мать и новорожденный были очаровательны, и если бы не моя усталость, я бы имела большое удовольствие от этого бриса. Кто-то сострил, что почти две тысячи лет здесь не было еврейского обрезания. Там же я встретила знакомого дантиста, который практиковал в Назарете. Он рассказал несколько анекдотов, как арабы впервые в жизни видели искусственные зубы. Богатые из них себе заказали целый прикус.
Однажды приходит такой пациент, а во рту у него нет прикуса. «Где же твои зубы, которые я тебе сделал?» – спрашивает дантист. «Я их послал в Хайфу показать моему брату», – похвастался тот. Женщины обычно приходили к дантисту со всей семьей, с соседками и родственницами, потому что это было не только лечение и развлечение, это было событие в жизни, и женщины никогда не выходят одни из дома.
Когда мы вернулись в Тель-Авив, моя спутница, с которой я большею частью делила комнату в дороге, мне созналась, что она в седьмом месяце беременности. Я пришла в ужас: «Как, по этим дорогам ты не боялась выкинуть? Ведь нас бросало из канавы в канаву, по-моему, даже не беременная женщина могла заболеть, я сама еле доехала». Но она только посмеивалась.
Несмотря на физические трудности поездки в то время, когда Палестина выглядела далеко не так, как теперь, эта поездка по Галилее осталась как самый чудесный сон: новая колонизация, несбыточное стало реальностью, утопия действительностью, каждый силуэт на ярком или тускнеющем небе запомнился на всю жизнь.
- Вероятно, речь идет о брате Лейба Яффе, Бецалеле, и его семье. Бецалель Яффе (1868, Гродно – 1925, Тель-Авив) был сионистским деятелем в России и Палестине, участвовал в первых сионистских конгрессах, а с 1907 г. отвечал за выпуск сионистской литературы на иврите, идише и русском языке в Литве. В 1909 г. поселился в Тель-Авиве и сразу поехал изучать ирригацию, а по возвращении основал товарищество по с.-х. орошению, построившее в 1912 г. первую оросительную станцию на реке Яркон. В 1910 г. возглавил общество «Геула», скупавшее земли для нового ишува, и в 1920 г. на приобретенной ими земле был заложен новый район, так называемый «Центральный Тель-Авив». ↑
- Бен-Цион Мосинзон (1878, с. Андреевка Таврической губ. – 1942, Иерусалим) – один из первых российских евреев, получивших высшее образование в Швейцарии (Берн). В 1904 г. ездил в Палестину агитировать против «плана Уганды», в 1907 г. поселился в Тель-Авиве и стал учителем ТАНАХа, а с 1912 по 1941 гг. – также директором гимназии «Герцлия». ↑
- Меир Дизенгоф (1861, Бессарабия – 1936, Тель-Авив), сионистский деятель. В 1909 г. стал членом товарищества Ахузат-Байт, заложившего первую улицу Тель-Авива, а с 1921 г. – первый мэр города. Не имея детей, Дизенгоф отдал свой дом под музей города и завещал ему все свое имущество. ↑
- Точнее, одних из первых. Первыми после войны из России прибыли 637 иммигрантов на судне «Руслан», которое вышло из Одессы 14 ноября и пришвартовалось в Яффе 19 декабря 1919 г. ↑
- Билу – аббревиатура слов библейского стиха «Бейт Яаков леху ве-нелха…» («Дом Иакова, идите и будем ходить [в свете Господнем]», Исайя, 2:5); так называли себя первые еврейские колонисты, которые прибыли из России в Палестину в 1882 г. и жили коммуной в Микве Исраэль и Ришон ле-Ционе. ↑
- С вступлением Турции в первую мировую войну на стороне Германии положение еврейских колонистов в Палестине сделалось поистине бедственным. Большинство из них были подданными России, т.е. враждебной страны, и по приказу Джемаль-паши (Фрида Яффе называет его Кемаль-паша) их выселили из Яффы и Тель-Авива, частью в Египет, частью через Европу в Россию, куда они старались не возвращаться, чтобы избежать мобилизации. За пределы Палестины было выселено более 20 тысяч человек. ↑
- Тейманские, т.е. сделанные в Теймане (иврит-сфарадит), или Теймоне (иврит-ашкенозис), – в Йемене. ↑
- В Сарафенде [Црифине] находился английский военный лагерь, где 4 апреля 1921 г. поселили 32 сержанта и солдата из еврейского легиона с намерением создать с их помощью новый еврейский полк в 600 человек для поддержания порядка в подмандатной Палестине. Аналогично предполагалось создать с той же целью арабский полк, однако эти намерения не были осуществлены. (См.: Сефер ха-алия ха-шлишит [Книга третьей алии]. Тель-Авив, 1964. с. 58). ↑
- Еврейский легион – на иврите «Ха-гдуд ха-иври» – еврейское военное формирование в подмандатной Палестине, был создан в 1919 г. См.: В. Жаботинский. Повесть моих дней (Слово о полку). Изд-во «Библиотека-Алия», Иерусалим, 1989. Командиром «гдуда» был Элиэзер (Лазарь Маркович) Марголин (1874, Белгород, Россия – 1944, Сидней), сионист, земледелец в Реховоте в 1892-1900 гг. См. о нем: указ. соч., сс. 110, 204, 262. ↑
- Исраэль Шохат (1886, м. Лесково Гродненской губ. – 1961, Тель-Хай), племянник востоковеда А. Я. Гаркави, был тогда учителем в Микве Исраэль и лектором на действовавших там курсах для рабочих, где преподавали Б. Каценельсон, А. Д. Гордон и др. Из основателей «Ха-шомер», еврейской самообороны в Палестине, и «Гдуд ха-авода», сельскохозяйственного отряда-коммуны, действовавшего в ряде поселений с 1921 г. Участник общества «Геула» (см. прим. 1), один из организаторов строительства Техниона в Хайфе. ↑
- Сравните: «…а я притязаю на чин вполне нормального человека. У нас в еврейском быту чин этот иногда переводится на разговорный язык при помощи речения «гоишер коп»; если это верно – тем хуже для нас». В. Жаботинский, указ. соч., с. 106. ↑
- Первые в Палестине еврейские женские курсы для подготовки учительниц и воспитательниц детских садов. Основаны в 1913 г. в Яффе, в 1918 г. переведены в Тель-Авив. ↑
- ПИКО (ашкенозис), или ПИКА (сфарадит), а по-русски ПЕКО – Палестинское Еврейское Колонизационное Общество, основанное в 1926 г. бароном Ротшильдом и принявшее на себя в Палестине функции ИКА (ЕКО) – Jewish Colonisation Association – филантропической организации, созданной на средства барона М. Гир-ша в 1891 г. для еврейского заселения Аргентины. Хотя формально ПЕКО в 1920 г. не существовало, Ришон-ле-Цион во многом жил на средства Ротшильда. ↑
- Переписчики Торы, а также священных текстов для мезуз и тфилин. ↑
- Зоолог Исраэль Ахарони (1882, м. Видз, Литва – 1946, Иерусалим), профессор. Сын раввина Ахароновича, учился в Праге. С 1901 г. жил в Реховоте, был директором еврейской школы и создал первый в Палестине еврейский детский сад. Коллекционировал местную фауну и флору, за что был прозван «сумасшедшим мухоловом». В 1908 г. участвовал в исследовательской экспедиции к Мертвому морю. В годы первой мировой войны был мобилизован Джамаль-пашой на борьбу с саранчой, объявлен государственным зоологом и получил задание создать коллекцию чучел ближневосточных птиц и животных. Был известен ученому миру Европы, его имя присвоено нескольким открытым им видам насекомых. ↑
- Ицхак Эпштейн (1862, Любань, Белоруссия – 1943, Яффа), лингвист и писатель, один из основоположников сионистской системы просвещения в Палестине. С 1876 г. жил в Одессе, в 1886 г. на средства Ротшильда прибыл в Палестину, занимался земледелием в Зихрон-Яакове и Рош-Пине. На опыте 10-летней работы в школе в Цфате разработал теорию «преподавания иврита на иврите». В Лозанне жил в 1902-1909 гг. и окончил университет, а также в годы войны, когда получил степень доктора языкознания (на основе диссертации издал по-французски упомянутую ниже книгу «Полиглоссия», 1915). В 1919-1923 был директором Учительской семинарии им. Э. Л. Левинского. В 1907 г. выступил в журнале «Ха-Шиллоах» со статьей о том, что, покупая земли у арабских эфенди, сионисты сгоняют с земель арабских крестьян-арендаторов, что сомнительно с этической и социальной точек зрения. Статья вызвала бурную полемику. ↑
- Мария Монтессори (1870-1952) – итальянский педагог, специалист в области воспитания детей младшего возраста. ↑
- “Детский сад” (иврит). Примечательно, что большинство встречающихся в тексте ивритских слов Фрида Яффе «озвучивает» согласно фонетике ашекнозиса. ↑
- Местечко в Литве, где Фрида Яффе бывала в юности. ↑
- Бейтар – не родина Маккавеев (середина 2 в. до н.э.), а последний оплот еврейских повстанцев под водительством Бар-Кохбы (132-135 гг. н.э.). ↑
- Образ Уриэля Д’Акосты (1585-1640), еврейского философа-вольнодумца, вдохновлял писателей и художников в разных странах и был воплощен на сцене, в частности, в опере В. Серова по трагедии К. Гуцкова (1847). ↑
- «Доброй субботы!» (идиш). ↑
- Борис Шац (Барух Дов; 1862, м. Варняй, Литва – 1932, Денвер; похоронен в Иерусалиме), скульптор, идеолог еврейского искусства в возрожденной Палестине. Получил традиционное образование. Учился в иешиве и худ. школе в Вильне, затем в школе худ. ремесел в Варшаве. С 1889 г. в Париже, в студии М. Антокольского. Участвовал в выставках и в 1894 г. был приглашен в Софию, где возглавил Академию художеств и получил звание профессора и придворного скульптора короля Фердинанда. Познакомился с Т. Герцлем, проникся идеей сионизма; в 1906 г. приехал в Иерусалим и основал «Школу искусств и ремесел Бецалель». В годы первой мировой войны «Бецалель» был закрыт, а Б. Шац в 1917 г. выслан турками в Дамаск. В 1919 г. он вернулся, возобновил деятельность Академии и создал при ней зоологический и геологический музей, а также организовал в Бет-Шемене ковровую фабрику, где работали йеменские евреи. В 1930 г. поехал в США собирать пожертвования для «Школы» и там умер. ↑
- Сэр Патрик Геддес (1854, Перт, Шотландия – 1932, Монпелье, Франция), биолог, социолог, архитектор-градостроитель, общественный деятель. В 1919 г. представил проект комплекса Еврейского университета в Иерусалиме, в 1925 г. разработал план застройки северного Тель-Авива вокруг нынешних улиц Бен-Иехуда и Дизенгоф до реки Яркон. ↑
- Абдул Гамид II (1876-1909) – турецкий султан, которому подчинялась и Палестина. ↑
- Скала, над которой возведена мечеть Омара, в еврейской традиции связана с несколькими сюжетами. Помимо названных мемуаристкой, это и краеугольный камень мироздания – на иврите «эвен ха-штия», о чем сообщает Мидраш Берейшит-раба. Мусульмане полагают, что с этого камня Мухаммад взлетел на небо (мирадж) после чудесного перелета (исра) из Мекки в Иерусалим. ↑
- Ицхак Лейб Гольдберг (1860, м. Шакяй, бывшая Польша – 1935, Швейцария; похоронен в Тель-Авиве), сионистский деятель и филантроп, представлял сионистскую организацию Вильны, поддерживал финансово идишские и ивритские периодические издания в России, труппу «Габима» до переезда в Москву, газету «Ха-арец» в Палестине (с 1919). Когда в 1916 г. стало известно, что сэр Грей Хилл («чудак-англичанин») собирается продавать свои земельные владения на горе Скопус, Гольдберг купил эту землю на имя зятя, агронома Шмуэля Толковского, и передал ее фонду Керен Каемет под строительство Еврейского университета, идея о котором, как известно, дискутировалась с 1884 г., «краеугольный камень» был заложен Хаимом Вейцманом в 1918 г., а открытие состоялось 1 апреля 1925 г. ↑
- Мандатные власти в 1921-1923 гг. предприняли попытку ввести национальные самоуправления в Палестине, в т.ч. «еврейскую экзекутиву», т.е. исполнительную власть. Из-за противодействия арабов англичане отменили этот порядок. ↑
- Пинхас (Петр Моисеевич) Рутенберг (1878, Ромны, Полтавской губ. – 1942, Иерусалим), активный член партии эсеров, инженер-гидролог, сионист, в 1919 г. обследовал водные ресурсы Палестины с целью получить от мандатных властей разрешение на электрификацию ишува (в 1932 г. по его проекту была построена гидроэлектростанция в Трансиордании, от которой питалась энергией Палестина). См. о нем: Л. Прайсман. Необычный путь Пинхаса Рутенберга. («Окна», приложение к газете «Вести». Израиль. 16.03.2000. с. 8-9; 22.03.2000. с. 22-23, 40). ↑
- Ицхак Шарль Неттер (1826, Страсбур – 1882, Микве Исраэль), филантроп, один из создателей Альянса и его первый лидер, инициатор и основатель первой еврейской сельхозшколы в Палестине в Микве Исраэль. Разочаровавшись в способностях евреев к земледелию, в 1882 г. выступил против их приезда в Палестину. ↑
- Ивритская фраза «Тов ламут беад арцену» – «Хорошо умереть за родину» – стала хрестоматийной в истории сионизма, однако интересно ее сравнить с мнением человека, воевавшего с И. Трумпельдором в Еврейском легионе: «По-еврейски [т.е. на иврите] любимое выражение его было: «эн давар» – ничего, не беда, сойдет. Рассказывают, что с этим словом на губах он и умер». В. Жаботинский, указ. соч., с. 116.Истинность приписываемых Трумпельдору слов вызывает сомнение и в наше время. М. Гилула, например, полагает, что бывший выученик русской гимназии произнес одну из зазубренных в юности латинских фраз, на сей раз из Горация: «Dulce et decorum est pro patria mori», т.е. «Приятно и достойно умереть за родину» (газ. «Ха-арец». Израиль. 18.02.2000. с.15b), и этим словам потом дали ивритское выражение. ↑
- Разделяй и властвуй (лат.). ↑
- Сэр Герберт Луи Самуэль (также Сэмюэл; 1870-1963), британский политик, занимавший в 1920-1925 гг. пост первого Верховного комиссара Палестины, не устраивал Жаботинского прежде всего потому, что был сторонником ограниченной иммиграции евреев в Палестину и заискивал перед арабами, а в годы первой мировой войны препятствовал созданию Еврейского легиона. ↑
- Хотя Декларация Бальфура о благосклонном отношении британского правительства к созданию еврейского «национального очага» в Палестине датируется 2 ноября 1917 г., фактически лишь в 1922 г., по заключении мира с Турцией и подписании британского Мандата на территорию Палестины, в Мандат было вписано, что Великобритания признает «историческую связь еврейского народа с Землей Израиля и право основать в ней заново свой национальный очаг». ↑
- Неточно цитируется благословение (иврит), произносимое при радостном событии. ↑
- «Дни трепета» (иврит-ашкенозис) – дни между Рош ха-Шана и Йом Киппуром, Судным днем. ↑
- Авраам Мельников (1892, Бессарабия – 1960, Хайфа), из первых еврейских скульпторов в Палестине, куда переехал из России в 1918 г. Учился в Академии художеств в Чикаго, в годы первой мировой войны пошел добровольцем в Еврейский легион, но Э. Марголин не пускал его в бой, а отвел особую палатку под мастерскую. В 1923-1928 гг. вместе с художниками Й. Зарицким и Ш. Леви устраивал ежегодные выставки в Мигдаль Давид в Старом Городе. С 1923 г. был председателем Союза ивритских художников. В 1934-1960 гг. жил в Лондоне, куда приехал по приглашению состоятельных евреев, заказавших ему скульптурные портреты, и где остался в связи с началом войны. Делал бюст генерала Алленби, У. Черчилля и его дочери и мн. др. Его «Рычащий лев» (в мемуаре поименованный «Лев в пустыне») на могиле Трумпельдора выполнен в эстетике, как казалось, отвечавшей духу древней Земли Израиля. Похоронен в Кфар Гилади, неподалеку от этого памятника. ↑
- «Габима» прибыла в Палестину только в 1928 г. Пьеса И. Л. Переца, видимо, «Пожар» («Ха-срефа»). ↑
- Генриетта Сольд (1860, Балтимор, США – 1945, Иерусалим), педагог, сионистский деятель в Балтиморе; в 1907 г. организовала 38 еврейских женщин в группу «Хадасса», из которой позднее выросла международная сионистская организация медицинской и гуманитарной помощи. С 1920 г. Г. Сольд жила в Палестине, возглавляла местную «Хадассу», руководила молодежной алией и т.д. ↑
- Макс Нордау (Симха Меир Зюдфельд; 1849, Будапешт – 1923, Париж), еврейский литератор и общественный деятель, один из создателей Всемирной сионистской организации. Нордау видел в переселении евреев в Палестину не только исполнение национальной мечты, но и путь к физическому спасению европейского еврейства, которое, как он полагал, иначе обречено на гибель. По той же причине Нордау поддержал «план Уганды», а после погромов гражданской войны предложил план массового переселения евреев Украины и России в Палестину, что было отклонено сионистским руководством. ↑
- Надя Этингон-Рейхерт (1906, Киев – ?, Тель-Авив), дочь еврейского филантропа Альтера Этингона, окончила Киевскую консерваторию по классу фортепиано, училась в Германии у А. Шнабеля, концертировала в России, Германии, Австрии, Англии, Ливане и др. С 1925 г. жила в Тель-Авиве, была председателем Союза еврейских композиторов. ↑
- Тельма Елин (дев. фам. Бентович; 1895, Лондон – 1959, Иерусалим) окончила Королевское музыкальное училище в Лондоне по классу виолончели, училась у П.Казальса, концертировала с 1915 г. С 1920 г. жила в Иерусалиме, где преподавала в музыкальной школе, основала общество музыкантов-исполнителей и Иерусалимский струнный квартет. ↑
- Буквально «радости» (идиш). ↑
- «Тай» – «Театрон Эрецисраэли», т. е. «Театр Земли Израиля», был основан в 1923 г. в Берлине; его первый гл. режиссер – Менахем Гнесин (1882-1951), ученик школы К. Станиславского. Пьеса на традиционную тему – А. Роше, «Валтасар» – была премьерой театра, в 1924 г. переехавшего в Палестину. Закрылся в 1929 г. ↑
- Цитируются стихи о весне: «Зеленый Шум» Н. А. Некрасова (1862) и (неточно) «Весна! Выставляется первая рама – / И в комнату шум ворвался» А. Н. Майкова (1854). ↑
- Гар Тов, он же Артуф, или Хартов, – населенный пункт на железной дороге, соединявшей Тель-Авив с Иерусалимом. ↑
- Видный филантроп и меценат, сионист Файвл Меир Шапиро (1888, Городок близ Белостока – 1960, Тель-Авив) в 1922 г. специально отправил композитора Михаила Фабиановича Гнесина (1883, Ростов-на-Дону – 1957, Москва) из Петербурга в Баб-эль-Вад (место на пути из Тель-Авива в Иерусалим), чтобы тот создал «аутентичную» музыку о юности Авраама. Это представление о родине Авраама расходится с традиционным, согласно которому Авраам родился в Уре халдейском. ↑
- Газоз (иврит) – название прохладительного напитка (вроде лимонада), весьма распространенного в Палестине; как правило, продавался вразнос на леднике. ↑
- Членов кибуца (букв.: «товарищей», иврит.). ↑
- Впоследствии почти так и было сделано, только воду из Тивериадского (Генисарестского) озера, оно же Кинерет, подают не по каналам, а по трубопроводу. ↑
- Интересно употребление термина «совхоз», введенного в России с 1918 г. как «советское хозяйство»; может быть, здесь имеется в виду «совместное хозяйство». Мошав овдим (иврит) – поселение тружеников. ↑
- Шомер (иврит) – страж. Так назывались члены отрядов военизированной охраны еврейских поселений от арабских набегов. ↑
- Маня Вильбушевич (1880, близ Гродно – 1961, Кфар Гилади), жена И. Шохата (см. прим. 9), женщина более чем героическая: активистка русского революционного подполья, участница заговора с целью покушения на Плеве, лидер стачечной борьбы рабочих в Минске, а в Палестине – организатор еврейской самообороны и «Ха-шомер»; в 1921 г., после погрома в Яффе, в костюме сестры милосердия спасала раненных евреев под носом у погромщиков; самоотверженная труженица, инициатор помощи СССР в годы Великой отечественной войны. О ее российском периоде жизни см.: Рут Баки. Русская рулетка. Пер. Дм. Прокофьев. Изд-во Министерства обороны Израиля (без указания года).Пионеры – здесь: сионистские первопроходцы, так называемые халуцим. ↑