* * *
На землях этой сдвинутой страны
лишь тени от Любви, Надежды, Веры.
По ним, рыча, несутся БэТээРы,
как дикие и злые кабаны.
А в воздухе дыхание весны.
Но не дожить до лета офицерам.
Что ж, генерал, ты делаешь карьеру
на мальчиках, виновных без вины?
Горят штабов гнилые шапито.
За что война – не ведает никто
ни на Кавказе, ни в кремлёвской башне.
Гнетёт бесчестье. Тошно от стыда.
Товарищи, мне в вашем доме страшно.
Мне страшно в вашем доме, господа.
НАВАЖДЕНИЕ
Звонок в ночи. Тревожный вестник бед.
Но, трубку взяв, я вдруг услышал ясно,
как тихо Генка где-то рассмеялся,
как Юрка крикнул весело: – Привет!
Вы что, друзья? Ведь вас на свете нет.
Вернуть вас к жизни – все мольбы напрасны.
Зачем же в эту ночь из дней прекрасных
летит дымок от ваших сигарет?
Ну в чём я перед вами виноватый?
Что не добыл для вас билет обратный?
Что я один живу на пустыре?
Уж лучше, видно, тоже лечь под камень,
чем водку пить на пасмурной заре
и плакать над короткими гудками.
ПСИХУШКА
Нет счастья в этом доме, хоть убей.
То Диоген даст по уху Сократу,
то Македонский плюнет в Бонапарта,
то Марксу вдруг приснится брадобрей.
На голых ветках стайки снегирей.
Скрипит снежок. Главврач идёт к палатам.
На роже – синяки от Клеопатры.
Всё правильно. До Цезаря дозрей.
Здесь утверждать себя имеет право
лишь тот, на ком венец бессмертной славы.
А нет его – не проживешь и дня.
Одно мне только радостно при этом –
с фамилией такой, как у меня,
сюда не пустят русского поэта.
ТАЙГА
Здесь к тучам прёт кедровник молодой.
Здесь креозотом пахнут перегоны.
Здесь на рассвете лязгают вагоны,
груженные железною рудой.
Здесь волен я. И не дружу с бедой.
Кайло в руке. А в небе – терриконы.
Я нос кажу китайскому дракону.
Пью спирт, не омрачаемый водой.
Медведей разгоняя по берлогам,
мы к югу тянем новую дорогу.
Стены великой видится гряда.
Страна в дорогу вбила миллионы.
Но кто по ней поедет и куда,
не знает министерство обороны.
ЧЁТКИ
Седой мулла перебирает чётки.
Давно уже он вышел на почёт.
Дым вечности по дворику течёт
вкруг очага, где хлеб его печётся.
Нож на столе, закатом золочённый,
а рядом с ним нарубленный лучок.
Редиски неразрезанный пучок
к столу несёт муллы босой внучонок.
Невестка поспешает к очагу.
А за калиткой лошадь на лугу
с барашком рядом целый день пасётся.
Идиллия, достойная герба.
Но вспыхнут чётки на закатном солнце,
и в них блеснут оскалом черепа.
* * *
С каких грибов ты бешен, как в горячке?
Я руку протянул тебе – помочь.
А ты меня погнал из дома прочь.
Вообразил, что клянчу я подачку.
Вчера, прощаясь, крикнул я: – Удачи!
Так ты, балда, не мог уснуть всю ночь.
Упорный с детства бестолочь толочь,
курил и думал – что же это значит?
Вот мнительность. Воистину беда.
Скажу – четверг, ты убеждён – среда.
Да кто из нас, в конце концов-то, дурень?
Ну нет. В твой дом я больше не приду.
Пошел ты на фиг. Вот теперь и думай –
что я сказал и что имел в виду.
* * *
На смерть людскую всяк имеет взгляд.
И зря я тщусь законопатить уши.
Одни горланят, что бессмертны души,
другие про забвение галдят.
Ну хлопоты! Кто в рай спешит, кто в ад.
А мой сосед разделывает туши.
Он в мясниках живёт себе, не тужит.
Есть кость, есть мясо – вот и весь расклад.
Я, как в глухой тайге, в вопросе этом.
Стою незнайкой посреди планеты
и удивляюсь только одному –
мы бездну лет не ведаем на свете,
как жить нам научиться по уму,
но каждый хочет всё узнать о смерти.
* * *
Приметы детства. С ветерком пальто.
На завтрак – жмых, а к ужину – простуда.
Там я мечтал найти кошель раздутый,
но тот, который не терял никто.
Абсурд, ей-богу. Но зато потом
не стал я ни Гобсеком, ни Иудой.
А где виновен был хоть на минуту,
стоял с повинной, как перед крестом.
Искал я душу даже в падшей дряни.
Терял друзей. У смерти был на грани.
Но ключ не подбирал к чужим дверям.
Вот и стою теперь на пепелище.
Блаженны, кто себя не потерял.
Их никогда, нигде, никто не ищет.
ВОЗВРАЩЕНЕЦ
Вточь, как другие, ты пытал судьбу,
богатство за бугром предполагая.
Вот и остался с носом попугая.
Добро еще, не с носом марабу.
Тебе вослед мой ворон на дубу
не просто каркал – предостерегал он,
но запустил в него ты булыганом,
вот и вернулся с шишкою на лбу.
Не всем за морем по зубам ириска.
А как звучит, скажи-ка, по-английски
пословица о рыбке из пруда?
– О’кей, – ты говоришь мне, – всё нормально.
Послал бы я тебя, да вот беда –
боюсь, поймёшь по-русски ты буквально.
МАРИЦА
Марица ножик о булыжник точит.
Овечья шапка сохнет на суку.
Очаг едва дымится. К очагу
ползёт малец в залатанной сорочке.
От погреба – дыханье винной бочки.
Хозяин сон вкушает на стогу.
Вол неподвижно смотрит на соху.
А у вола на шее колокольчик.
Мог этот двор библейским быть вполне.
Но ты кивнула на курятник мне
и, приглашая, вскинула ресницы.
Вот только этих не было проблем.
Ты б лучше в погреб слазила, Марица.
Я, извини, курятину не ем.
ГАУПТВАХТА
Я на «губе» приказом командира.
Проснись и пой, солдатик молодой!
Гуляет тряпка с хлоркой и водой
по доскам генеральского сортира.
Такую б, командир, тебе квартиру.
Вот это был бы барабанный бой.
Пореже б ты заруливал в запой,
поменьше б от меня тебя мутило.
А так?.. Ну что?.. Настырнее вдвойне
зубри уставы и служи стране,
с телефонисткой балуйся в каптерке.
Страна еще построит благодать.
Вот только б ей на тряпки да на хлорку
валюты у Зимбабве подзанять.
УМОРА
Для всех – Аннет. А для меня ты – Нюрка.
Где твой портвейн? Где рожа с синяком?
Откуда вепря с золотым клыком
ты заманила в эти переулки?
Стволами ощетинились придурки.
На «мерсе» к вилле едешь с ветерком.
Купил твой хряк наш скверик с кабаком,
где меж столов шмаляла ты окурки.
Теперь бассейн. И по утрам массаж.
Под вечер – теннис. К ночи – макияж.
Семь дач французам отданы в аренду.
А я, как прежде, весел на мели.
– Ау! – кричу я бывшим диссидентам, –
Как жизнь, шестидесятники мои?
ФУТБОЛ
Стою в воротах. Ушки на макушке.
По свитерку гуляет ветерок.
Матч века! Наш Рабочий городок –
тире – блатные с воровской Первушки.
У них сегодня финкари да пушки.
У нас – от папиросочек дымок.
Но рыжий лупит так с обеих ног,
что ваши станут нашими подружки.
– Лепи, Володя! Генка, выдай пас!
Блатняги сыплют искрами из глаз.
Десятый гол влетает в их ворота.
Потом нас всех отмордовали в дым.
Рыдали наши крали. Но в субботу
на танцы всё же упорхнули к ним.
ПОМИН
Прощай. Сюда я больше ни ногою.
Твоя могила – не мои дела.
В последний раз об камень я со зла
бутылке с водкой отбиваю горло.
А городом гуляет непогода.
Летит рывками дождевая мгла
на дом, где с кем попало ты жила,
на два окна среди деревьев голых.
Всё кончено. Тебя я не люблю.
А за судьбу пропащую твою,
прости, никто на свете не в ответе.
Холодный дождь рыдает ни о ком.
По ржавым трубам ударяет ветер.
Аминь. Скорей снесли бы этот дом.
* * *
Ты жирный борщ мне подаешь в горшке.
Мне самогон льёт в ковш твоя зазноба.
Силен первач. С ним не возьмёт хвороба
ни на каком московском сквозняке.
С икрою блин горяч в моей руке.
А к самовару выпечена сдоба.
И ты клянёшься мне в любви до гроба,
рыдая на моем воротнике.
Но, целый час прощаясь в коридоре,
вдруг вспомнил ты о горькой русской доле
и врезал мне бутылкой по башке.
С тех пор я и твержу, как завещанье, –
потомок мой, не верь борщу в горшке
иль, расставаясь, не тяни с прощаньем.
* * *
Не горлодёр, так молчаливый трус.
Не старый пень, так юная коряга,
Не раб, так плут. Не сплетник, так сутяга.
Враги мои, прекрасен ваш союз.
Срастался он у биллиардных луз,
где от стихов корёжилась бумага.
По бородам, шипя, стекала брага,
и на закуску шёл гнилой арбуз.
Избавь, Господь, от роз такого сада.
Мне вправду ничего от них не надо.
Отпни их. Пусть я буду одинок.
Но получив арбузной коркой в рожу,
я сзади схлопотал такой пинок,
что больше небеса не потревожу.
* * *
Я по камням всю жизнь иду с повинной.
Меня ж, как вора, от версты к версте
преследуешь ты, нищий во Христе,
святым крестом махая, как дубиной.
Ходил бы ты за стадом с хворостиной,
тянул бы ты соху по борозде.
Но ты печёшься о чужой беде.
– Отдай, – вопишь, – арабам Палестину.
Я не был в Палестине никогда.
И не за тем горит моя звезда,
чтоб я вникал в земные переделы.
Отстань. И брось быть рыцарем сумы.
Не то гляди – коль не займёшься делом,
то больше я не дам тебе взаймы.
ПЕНЕЛОПА
Послевоенка. Ветер гнет столбы.
Гудит завод промозглым серым утром.
Там снова мало чёрного мазута.
Там снова много дыма из трубы.
Идёшь, не выделяясь из толпы,
в поношенные туфельки обута,
прозрачная от голодухи лютой
и местная по прихоти судьбы.
Где парус твой, залётная гречанка?
Но вдруг ресницы юной хулиганки
махнули мне, как вёсла двух галер.
Акцент не утаил её веселья:
– В общагу приходи ко мне, Гомер.
По вечерам я вся без Одиссея.
ХУДОЖНИК
Твой Леонардо вечно как в дыму.
То нем как рыба, то напьётся сдуру.
То снова обнажённая натура
среди холстов позирует ему.
Куда ни глянешь – всё не по уму.
Торчит из-под карниза арматура.
Уж лучше бы подался в штукатуры.
Ни радости, ни денег нет в дому.
Стареет, колесо вращая, белка.
В ведро летит разбитая тарелка.
И ты рыдаешь, стоя у окна.
Эй, Леонардо! Вот твоя удача.
Скорей пиши портрет, пока она
у занавески так прекрасно плачет.
* * *
Ни франций тебе, ни италий.
Ну что же, достанем стакан.
К Иванушке в дальние дали
конёк-горбунок ускакал.
Ну что же, давай веселиться.
Возьмем на копейку вина.
Свисти, моя райская птица.
До дна, дорогая, до дна.
За что? Да за эту планиду,
за солнце в прощальном вине,
за два твоих карих магнита,
в которых печаль обо мне.
За этот погожий денёчек,
за мой невезучий билет,
за то, что божественны очи
у счастья, когда его нет.