Маша Гольдман

Иван Бунин и Давид Шор в Иерусалиме

В мае 1907 года И. А. Бунин и В. Н. Муромцева посетили Палестину. С этого путешествия началась их совместная жизнь (очень, впрочем, непростая).

В «Розе Иерихона» Бунин писал: «Так утешаюсь и я, воскрешая в себе те светоносные древние страны, где некогда ступала и моя нога, те благословенные дни, когда на полудне стояло солнце моей жизни, когда, в цвете сил и надежд, рука об руку с той, кому Бог судил быть моей спутницей до гроба, совершил я свое первое дальнее странствие, брачное путешествие, бывшее вместе с тем и паломничеством в святую землю Господа нашего Иисуса Христа».

Путешествие подробно описано в мемуарах Веры Муромцевой «Беседы с памятью», а также упоминается в дневнике самого писателя.

В Национальной библиотеке в Иерусалиме в архиве семьи Шор хранятся отрывочные воспоминания еще одного участника этой поездки – музыканта Давида Шора[1]. Они записаны в августе 1924 года.

Шор родился в Симферополе в 1867 году – он всего на три года старше Бунина. В 1907 году это уже известный в Москве пианист, один из участников знаменитого трио – Д. Шор, Д. Крейн (скрипка), Р. Эрлих (виолончель), – дававшего концерты не только в России, но и в Европе.

Шор ехал со своим отцом, мечтавшим на закате жизни увидеть еврейские святыни. Встретились Бунины с Шорами на пароходе, шедшем из Александрии в Яффо.

«Пароход был маленький, непонятной национальности, – пишет Вера Николаевна. – Во втором классе нам удалось получить отдельную каюту, довольно нелепой формы, выходившую в столовую. Быстро, как всегда, Ян разместил вещи и мы вышли. В столовой увидели очень знакомое лицо человека, о чем-то хлопотавшего.

– Мне кажется, это русский, – шопотом сказал Ян, – пойдем отсюда.

«В Александрии я предполагал сначала остановиться, – вспоминает Шор, – но, проведя в ней несколько часов, настойчиво решил двинуться дальше. Мы сели на новый пароход. За обедом, у общего стола, мое внимание привлекла русская пара. Она – молоденькая, миловидная женщина, он постарше, несколько желчный и беспокойный человек. Когда старый отец мой за столом выказывал совершенно естественное внимание своей молодой соседке, я чувствовал, что муж ее как будто недоволен. После обеда я сказал отцу, что обыкновенно русские путешественники не любят встречаться с земляками, и нам лучше держаться в стороне…

Каждый раз, что я попадал на новый пароход, я тотчас же разыскивал инструмент, на котором можно было бы поиграть. На этом пароходе пианино стояло в маленькой каюте около капитанской вышки. […] Я открыл пианино и сел играть. Минут через пять кто-то вошел. Я сидел спиной к двери, не видел вошедшего, но почувствовал, что это наш русский путешественник. Я продолжал играть, как будто никого в каюте не было, и когда минут через 20–30 я встал, чтобы уйти, он меня остановил со словами: «Вы – Шор, я – Бунин». Таким образом состоялось мое знакомство с писателем, которого я сравнительно мало знал по его сочинениям».

Знакомство состоялось и даже сыграло злую шутку с писателем. «Когда мы высадились в Яффе, – пишет в своих воспоминаниях Вера Николаевна, – то наши паспорта были отданы вместе с паспортами Шоров, а взамен их нам были вручены какие-то розовые билеты, которые, как оказалось, выдавались только евреям, не имевшим полной свободы передвижения».

Репатриация евреев в Палестину в начале ХХ века достигла таких размеров, что турецкое правительство приняло решение: евреи, сходившие на берег, сдавали паспорт, взамен получали документ, по которому им разрешалось находиться в Палестине не дольше трех месяцев. «Красный билет» обязывал явиться через три месяца к месту прибытия и покинуть страну.

Сохранилось свидетельство одного из репатриантов, именно в это время прибывшего в Палестину: «Яффский порт. Шаткий барак на берегу моря. Возле барака стоял Махмуд Эффенди, который забирал паспорта у евреев и вручал им «красный билет». Дело его процветало. Никто не хотел расставаться со своим паспортом по разным причинам, а оставить его у себя можно было только с помощью взятки». Конечно, такое решение проблемы не пришло в голову ни Шору, ни Бунину.

Переночевав в Яффо в еврейском отеле “Kaminitz”, Бунины и Шоры на следующий день после обеда отправились в Иерусалим поездом. 90 лет назад такая поездка продолжалась около 4-х часов, с несколькими остановками, на которых покупали у местных апельсины. Из окон вагона впервые открылись писателю так восхитившие его пейзажи :

Луна зашла. Поет петух в Рамлэ.
И млечной синью горы Иудеи
Свой зыбкий кряж означили во мгле.

К вечеру были в Иерусалиме. «Новый, какой-то захолустный вокзал из серого камня. Перед вокзалом галдят оборванные извозчики – евреи и арабы. Дряхлый, гремящий всеми винтами и гайками фаэтон, пара кляч в дышле…» (Бунин).

В Иерусалиме поначалу Бунины вместе с Шорами остановились в частном еврейском пансионе. «Он находится в европейской части города, то есть, вне стен Иерусалима, в так называемом Новом Иерусалиме, расположенном на северо-запад от древнего города. […] Пансион небольшой. Комната наша во втором этаже выходит на какую-то крытую галерею. На притолоке у двери прибита деревянная коротенькая трубочка». (Вера Муромцева)

В том году в Иерусалиме существовали две еврейские гостиницы, в которых останавливались приезжавшие из-за границы. Одна из них находилась в Новом городе: она принадлежала все той же семье Каминиц. Небольшое двухэтажное здание сохранилось до нашего времени и находится недалеко от площади Давидка, во дворе дома № 70 по ул. Яффо. И сейчас на втором этаже отчетливо видны следы крытой галереи. Гостиница была известна как место встречи приезжавших из диаспоры со знаменитостями еврейской общины. И действительно, Давид Шор во время своего пребывания в городе познакомился с А. Мазе, врачом и общественным деятелем, Элиэзером Бен-Иехудой, возрождавшим иврит, и основателем израильской художественной школы “Бецалель” Борисом Шацем, о котором он так много и восхищенно рассказывал Буниным, что Вера Николаевна запомнила это имя и упомянула его в своих воспоминаниях( правда, исказив фамилию – Шах).

10 мая 1907 года городская газета «Хашкафа», которую издавал в эти годы Бен-Иехуда, сообщает, что «уже несколько дней в городе гостит Соломон Шор из Симферополя и его сын музыкант Давид. Господин Соломон Шор принадлежит к просветителям прошлого поколения, знаток иврита и ивритской литературы. Его сын Давид Шор – профессор Московской консерватории».

Приехав в город, Бунин обратился в русское консульство за помощью: просил ходатайствовать перед турецкими властями о возвращении паспорта. Консул отказал, иронически заметив, что никаких доказательств нееврейского происхождения Бунина у него нет.

Так Бунины лишились возможности отправиться из Иерусалима в Галилею сухопутным маршрутом вместе с другими христианскими паломниками. Этот «анекдот» (так назвала его В. Н.) определил в какой-то степени характер их путешествия: в отличие от остальных русских паломников в Палестине, Бунины оказались в еврейском окружении.

Помимо христианских святынь, Бунины посетили иудейские и мусульманские. Этому способствовало общение с Шорами. Особое впечатление произвел на Бунина отец Шора, который «как-то хорошо сливался с этой страной и своей религиозной напряженностью давал нам ощущение древней Иудеи», – вспоминала Вера Николаевна.

Вифлеем и его Храм Рождества Христова входил в «обязательный перечень» посещаемых мест, а вот Хеврон русские паломники навещали редко. Гробница праотцев находилась в руках мусульман, и вход в нее был запрещен всем иноверцам, как евреям, так и христианам. Инициатором этой поездки был, разумеется, старший Шор, пожелавший поклониться могилам Авраама и Сары. Город встретил паломников недоброжелательно, мальчишки традиционно швыряли в них камни.

На обратном пути из Хеврона возле гробницы Рахели с ними произошел эпизод, запомнившийся всем.

Запись в дневнике Бунина: «На пути из Хеврона, в темноте, вдали огни Иерусалима. Часовня Рахили при дороге. Внутри висят фонарь, лампа и люстра с лампадками. Но горит, трещит только одна из них. Старик Шор зашел за большую гробницу, беленную мелом, прислонился к стене и начал, качаясь, молиться. Наш извозчик – еврей из Америки. Когда вышли, услыхали крик в темноте возле нашей повозки: он чуть не подрался с каким-то проезжим, дико ругался, не обращая ни малейшего внимания на гробницу своей праматери».

Из воспоминаний Муромцевой: «В полной темноте мы издали увидали маленький огонек.

– Это в гробнице Рахили, – объяснил извозчик.

Гробница ее – небольшая белая ротонда под куполом.

Мы обходим кругом; в крошечные окошечки виден свет, кругом тишина, пустынность, звезды. Шор-отец скорбно прислонился левым плечом к стене гробницы…

Вдруг какой-то крик, шум, точно на базаре. Что такое? Какие-то молодые евреи затеяли скандал не то с нашим извозчиком, не то друг с другом. И все ощущение поэзии этого мирного вечера над могилой пра-матери сразу куда-то исчезло. Я взглянула на Яна, лицо его было гневно».

А вот какая запись сохранилась в дневнике Д. Шора: «Несколько случаев в дороге позволили мне ближе приглядеться к Бунину, и я убедился, что в его странностях не мало жестокости и грубости. Я помню нашу поездку в Хеврон к могиле Авраама, Исаака и Якова. Рано утром выехали мы в экипаже из Ерусалима. Нас было с извозчиком шесть человек. Я по обыкновению сидел рядом с кучером. В трех верстах от Ерусалима мы остановились у могилы Рахили. Гробница, в виде домика невзрачного и внутри мало интересного, не привлекала к себе. Осмотрев ее, мы двинулись дальше. В Хевроне местные магометане нас очень недружелюбно встретили градом камней, когда мы близко подошли к могилам, которые они считают своей святыней. Да и могилы представляют груду наваленных камней. На обратном пути нас настигли ранние сумерки и мы ехали почти в темноте. Приближаясь к могиле Рахили, я еще издали заметил, что она вся светится, и это было необычайно красиво и таинственно. Поровнявшись с могилой, мы услышали крик странного человека, бегущего за экипажем. Мы остановились. Оказалось, что это был синагогальный служка, который, узнав накануне о нашей поездке в Хеврон, хотел выказать нам внимание, рано утром пошел к гробнице, но нас уже не застал. К вечеру он зажег лампады и свечи и ждал нас. Мы снова все осмотрели, он помолился у гробницы и мы приготовились ехать дальше. Но тут произошло следующее: трусливый служка отчаянно боялся пуститься темной ночью в путь, а извозчик-американец совершенно основательно заявил, что семь человек он на утомленных лошадях не повезет. Бунин настаивал на том, чтобы мы двинулись дальше, не обращая внимания на несчастного служку. Я воспротивился такой несправедливости и предложил, чтобы экипаж ехал медленно, а я, служка и еще один из наших спутников пойдем пешком. Однако, и на это Бунин не согласился. Он устал и хотел скорее домой. Я отпустил экипаж и пошел со своим спутником пешком. […] Бунин впоследствии написал прекрасное стихотворение, «Гробница Рахили».

И умерла, и схоронил Иаков
Ее в пути… И на гробнице нет
Ни имени, ни надписей, ни знаков.

Ночной порой в ней светит слабый свет,
И купол гроба, выбеленный мелом,
Таинственною бледностью одет.

Я приближаюсь в сумраке несмелом
И с трепетом целую прах и пыль
На этом камне женственном и белом…

Сладчайшее из слов земных! Рахиль!

Это стихотворение в 1920 г. было положено на музыку Михаилом Гнесиным, а в 1923 г. переведено на иврит Шаулем Черниховским.

Об этой же поездке идет речь в стихотворении «На пути под Хевроном». По возвращении в Россию Бунин проникновенно опишет свои впечатления и в прозе – в очерке «Иудея».

На следующий день Бунины и Д. Шор отправились к Иордану и на Мертвое море, особенно интересовавшее Веру Николаевну, химика по образованию. Отец Д. Шора остался в Иерусалиме, а вместо него поехал молодой еврей – местный житель, увлеченный идеей орошения и превращения пустыни в цветущий край.

Целью поездки было посещение христианских мест, и молодой еврей со своими современными идеями только раздражал Бунина, не вписываясь ни в его настроение, ни в те размышления, которые поглощали писателя в это время. Сделав в пути две остановки: в Вифании и у Источника Апостолов – в сумерках путники подъехали к горе Искушения. И здесь Д. Шор заговорил с Верой Николаевной о каком-то искушении, мучившем его в тот период жизни. По-видимому, речь шла об условии получения звания профессора Московской консерватории – переходе в христианство, – которое Шор после этой поездки решительно отклонил, став профессором только после 1917 года.

Ночь провели в Иерихоне, а ранним утром продолжили путь к Иордану и на Мертвое море. Особенно поразил путешественников восход солнца над безмолвными песками. Образы стихотворений «Иерихон» и «Бедуин», прозаических путевых поэм «Пустыня Дьявола» и «Страна Содомская» (первоначальное название «Мертвое море») восходят к этой поездке.

Писателю очень хотелось пожить в Старом городе, и, вернувшись с Мертвого моря, он с женой переехали в отель у Яффских ворот в начале улицы Давида. «Напротив улица Давида: узкий, темный, крытый холстами и сводами ход между старыми-старыми мастерскими и лавками. […] Как раз возле него – высокий узкий дом, наш отель. […] Я иду туда, где провожу все вечера, – на крышу. Иду по внутренним и наружным лестницам, на одном повороте останавливаюсь: за окном подо мной – громадный «водоем пророка Иезекии» (дневник И. Бунина).

«Я жил как раз у Яффских ворот, в узком высоком доме, слитом с другими домами, по левую сторону той небольшой площади, от которой идет ступенчатая «Улица царя Давида» – темный, крытый где холстами, а где древними сводами ход между такими же древними мастерскими лавками» («Весной в Иудее»).

По этому описанию, а также по воспоминаниям Веры Николаевны можно без труда узнать отель «Центральный», принадлежавший И. Амдурскому, отец которого приехал с Украины в 40-х годах прошлого века.

В небольшой брошюре Ш. Захарии «Первые отели и их владельцы в Иерусалиме» читаем: «Отель И. Амдурского «Центральный» находился на площади с левой стороны, в начале улицы Давида. Сегодня в этом здании разместился отель «Петра». […] Окна отеля, обращенные к востоку, смотрят на пруд Хизкияху».

Параллельно с совместными поездками Буниных и Шоров в Вифлеем и Хеврон, к Иордану и на Мертвое море Д. Шор успевает дать два частных фортепианных концерта в домах доктора Мазе и семьи Рабинович, а также концерт в театре «Олимпия», прошедший с большим успехом, о чем писала газета «Хашкафа» 14 мая 1907 года. Бунины на этом концерте не присутствовали, и писатель вообще не воспринимал новый Иерусалим. Не то, чтобы его острый взгляд не замечал примет современной жизни, о чем свидетельствуют вскользь брошенные фразы в первой редакции очерка «Иудея»: «Иудея опять понемногу заселяется своими прежними хозяевами, страстно мечтающими о возврате дней Давида» или: евреи «бегают по родным и знакомым, с жадностью ловят вести о своих палестинских колониях.» Просто они мешали Бунину-художнику: ему хотелось погрузиться в библейские эпизоды, он наслаждался дикой природой окрестностей. С крыши их нового отеля открывался прекрасный вид, воспетый Буниным в стихотворениях «Долина Иосафата» и «Иерусалим»:

В полдень был я на кровле. Кругом, подо мной,
Тоже кровлей, – единой, сплошной,
Желто-розовой, точно песок, – озлежал

Древний город и зноем дышал.

Одинокая пальма вставала над ним
На холме опахалом своим,
И мелькали, сверлили стрижи тишину,
И далеко я видел страну.

Бунины поднялись на Масличную (Елеонскую) гору, посетили церковь и колокольню, откуда открывалась вся Иудейская пустыня вплоть до голубой полосы Мертвого моря.

Еще один очерк, «Камень» (в первой публикации – 4-я и 5-я главы «Иудеи»), написан по впечатлениям от посещения Храма Гроба Господня, в котором Бунины побывали несколько раз, Стены Плача и мечети Омара (Купол над Скалой). Между прочим, плата за вход в мечеть Омара для туристов была очень высокой. «Краткое руководство православным русским паломникам…» за 1907 год сообщает: «За вход в эту мечеть простые поклонники платят в пользу шейхов мечети 2 парички (т.е. 5 к.), а туристы и состоятельные паломники, посещающие отдельно, платят по 2 р. и более». Благодаря Д. Шору Бунины избежали высокой входной платы: ему как уважаемому гостю города был обещан пропуск. В целом, отец и сын Шоры, видимо, считая себя невольными виновниками курьезного превращения дворянина И. А. Бунина и племянницы председателя Первой Государственной Думы В. Н. Муромцевой в евреев, пытались компенсировать возникшие неудобства.

Воспоминания о Стене Плача оставила Вера Николаевна: «Пройдя по улице Давида несколько дальше той улочки, которая ведет к Храму Господню, мы свертываем вправо и, спускаясь по уступам, попадаем в узкое замкнутое пространство. Восточная сторона его – высокая каменная стена; эта и есть «Стена Плача», главное святилище евреев; некогда она была частью укреплений, окружавших Храм Соломона, ныне же часть внешней стены, идущей вокруг Мечети Омара.

Еще издали до нас доносился страшный гул, вернее, какой-то стон, а когда мы подошли совсем близко, то этот стон превратился в душу раздирающий вопль, такой страстный, что я никогда ничего подобного не могла даже вообразить. Впечатление необыкновенно сильно, и я кое-что начинаю понимать в этом сложном, не всегда понятном и энергичном народе».

На следующий день после концерта Шоры покинули Иерусалим – у пианиста были еще выступления в Яффо. Оттуда Д. С. Шор, выяснив возможности дальнейшего путешествия морским путем, сообщил телеграммой: «Бунину И. Просьба телеграфировать, едете ли со мной в Галилею, если да, то Вы должны выехать завтра в Яффу, отъезд в Галилею в четверг. Д. Шор»[2].

На прощанье Бунин верхом на лошади объезжает стены Старого города, а затем едет в Яффо, где его ждет записка: «Многоуважаемый Иван Алексеевич. Сейчас же по приезде похлопочите о паспорте, т. к. это сопряжено с затруднениями. Пойдите лично к консулу, заявите свое имя, или Веры Николаевны, и действуйте. Я сегодня вечером приеду. Д. Шор».

Морем они отправляются в Бейрут, чтобы продолжить путь поездом в Дамаск и Галилею.

В Бейруте Бунины тепло простились с Соломоном Шором, которого полюбили за время поездки: он возвращался домой в Россию. Переписка с ним, по утверждению В. Н. Муромцевой, продолжалась несколько лет. К сожалению, никаких следов ее в архивах пока обнаружить не удалось, но представляется весьма вероятным, что многочисленные реминисценции из Талмуда и каббалистических книг в очерке «Камень» сделаны не без его помощи. Он же является прототипом спутника рассказчика «Иудеи». В первой редакции очерка этот образ более персонифицирован:

«– Но, Боже, какая дикая земля, сколько на ней маку! – говорит мой спутник, южно-русский еврей, старик с большой серо-сизой бородой в черной шляпе».

«– Нужна великая вера! – грустно улыбаясь, говорит старик своим матовым южно-русским голосом».

«…Старик вдруг останавливается, по-детски, ладонью наружу, закрывает глаза – и тихо плачет, покачивая шляпой».

Спустя двенадцать лет в «Заметках», напечатанных в одесском «Южном слове», Бунин вновь вспомнил о Соломоне Шоре: «Нам ли, например, не близок Иерусалим – нам, из поколения в поколение, с младенчества начинающим познавать его историю и молиться его Богу? И все-таки, помню, как робко, как благоговейно опустил я глаза при входе в Иерусалим вместе со стариком Шором, остановившимся и долго, горячо, закрывшись рукавом, плакавшим у этого входа».

Бунины и Д. Шор продолжили свое совместное путешествие, однако отношения между ними в дружбу не переросли. Так, В. Н. Муромцева вспоминает:

«…Я вижу, что отец Шор нравится ему больше сына. Он ставит сыну в минус его «интеллигентское» отношение к миру».

Д. Шор в своем дневнике записывал: «Дальше мы путешествовали вместе, и я не скажу, чтобы общество его было бы из приятных. Особенно тяжело было мне чувствовать в просвещенном человеке несомненный антисемитизм, и где? в Палестине, на родине народа, давшего так много миру…».

Их реакция на увиденное была очень разной. Не уставая восхищаться деятельностью возвратившихся «прежних хозяев», 40-летний музыкант выходит из того душевного кризиса, в котором находился накануне поездки, начинает ощущать свою кровную связь с ними и этой землей, загорается будущей возможностью участия в создании новой музыкальной культуры своего народа на своей земле.

Возвратившись в Москву, Д. С. Шор организовал Комитет по материальной поддержке музыкальных школ в Палестине, который просуществовал до начала Первой мировой войны.

В 1925 году он вновь посетил Палестину, а в 1927 году окончательно переселился в Тель-Авив. И сразу же активно включился в музыкальную жизнь страны – ездил с сольными концертами, участвовал в составе камерного трио: Д. Шор (фортепиано), Ш. Гертер (скрипка), Т. Елин (виолончель), выступал с оркестром; был активным пропагандистом детского музыкального образования. Вскоре после приезда он возглавил «Союз Палестинских музыкантов» и оставался его председателем до конца жизни (умер в 1942 году в Тель-Авиве).

В декабре 1933 года (спустя месяц после присуждения И. А. Бунину Нобелевской премии) на страницах ивритской печати широко отмечалось 40-летие профессиональной деятельности Д. С. Шора.

Поездка Бунина в Святую Землю вдохновила его на целый ряд стихо-творений и путевых поэм в прозе, которые были высоко оценены не только в России, но и в далекой Палестине. Известный ивритский поэт Черниховский писал в своей статье о Бунине: «Описания Эрец-Исраэль принадлежат к лучшим страницам мировой литературы и очень стоило бы включить их в список литературных произведений для ивритских школ».

В 10-е годы Бунин печатается в литературных сборниках на еврейскую тему: «Щит» (1915), «У рек Вавилонских» (1917), «Сафрут» (1918), участвует в юбилейном номере журнала «Еврейская жизнь» (1916), посвященном 25-летию литературной деятельности Х. Н. Бялика.

Напомню, что Бунин 1907 года – это Бунин до «Деревни» и «Суходола», принесших ему всероссийскую известность. Очерк «Иудея», в первой редакции состоявший из шести частей, – самое значительное произведение, написанное по итогам этой поездки. Писатель работал над ним весной и летом 1908 года, а опубликовал его впервые в 1910 году в сборнике «Друкарь». В письме редактору сборника Николаю Телешову Бунин писал: «Это последний мой рассказ о поездке, и придаю я ему довольно большое значение, пишу его давно, отношусь к нему так серьезно, что не печатаю его уже года полтора…»

В 1912 году, подводя итоги своей четвертьвековой литературной работы, писатель заметил: «Из всех написанных мною книг я все-таки считаю наиболее удачными «Деревню», «Суходол» (сборник повестей и рассказов 1911-1912 гг.). Затем некоторые стихотворения последнего периода и прозаические поэмы моих странствований – «Тень птицы», «Иудея», «Пустыня дьявола».

Позже, в эмиграции, очерк подвергнется серьезной переработке и лишится прежде всего бытовых подробностей и иронических описаний русских и еврейских паломников. На первый план выступят раздумья о смене культур и о ходе истории на Святой Земле. В окончательной редакции очерк «Иудея» поделен на три самостоятельных произведения: первые три части собственно «Иудея», четвертая и пятая части получили название «Камень», а шестая – «Шеол».

Последний раз писатель обращается к этой теме в рассказе «Весной, в Иудее». Рассказ был напечатан в апреле 1946 года, спустя почти 40 лет после поездки в Палестину.

  1. Биографический материал о Шоре и сведения о его дневнике сообщены Еленой Салямон, которой приношу свою глубочайшую благодарность.
  2. Верижникова Т. Телеграмма. – Орловская правда. 24 декабря 1997. С этой публикацией меня любезно ознакомил Р. Д. Тименчик.