Леонид Финкель

ЧИСТ, КАК НЕПРОЖИТЫЙ ДЕНЬ...

18 октября 1999 года умер поэт Илья Бокштейн.

За несколько дней до смерти совершил он привычный путь из Яффо в Тель-Авив. В Союзе писателей в понедельник приёмный день. Он шёл посмотреть на людей, послушать, почитать стихи. Сказал, что врачи требуют, чтоб лёг в больницу. А он не хочет. Зачем? Смерти не боится, разве что за рукописи неспокойно. Впрочем, кому они там, в хостеле, нужны. А вообще – он счастливый, жил, как хотел, писал, что хотел, даже Иосифа Бродского пережил.

Попросил, чтоб я принёс свой экземпляр “Бликов волны”. Книга оказалась при мне. Он написал на обложке:

Вдохновенье –
Веточкина шалость
Веткою поветрена строка
Вспышка озаренья и усталость
душная рутина и тоска…

Часто он говорил о “тоске, которая его непременно задушит”.

Я сказал, что вот-вот выйдет второй номер “Иерусалимского журнала” и там моё эссе о нём.

– Неужели? – по-детски обрадовался он, но вдруг стал серьёзным.

Снова попросил книгу. На другой обложке написал: “Илья Бокштейн. Воспитательная соната. Дилляр-2”.

Ещё с кем-то поговорил. Выбирал между больницей и Музеем Израиля в Иерусалиме, где выставка Василия Кандинского. Когда-то так же выбирал в Москве между Библиотекой Иностранной литературы и Израилем. Тогда, поколебавшись, выбрал Израиль.

Теперь – Кандинского…

Вёл какой-то запутанный рассказ… Словно дорога или нить.

Всё навевало мысль о договоре, заключенном со смертью.

Осталось впечатление чего-то трогательного и безысходного.

Как сон изнутри.

Пришли посетители. И я пустился в мелочные разговоры.

После выставки Илья всё же побрёл в больницу…

Обычно на рукописях, которые он дарил, тщательно проставлена дата. Иногда даже часы и минуты. На этот раз дату не указал.

Кончалось его пространство. Кончилось и время.

Увидел его уже в морге. Кто хочет знать, как он выглядел, – смотрите рисунок Митурича “Хлебников на смертном одре”.

Один к одному.

А мы ещё гадали…

Теперь надо разобрать его рукописи. Тысячи страниц исписанных вкривь и вкось. То, что сейчас станут печатать, – стихи двадцатилетней, а то и большей давности. Впрочем, интересно начать именно с них. Будет виднее, к чему пришёл светлой памяти поэт Илья Бокштейн.

Все, кто знал его, – подтвердят: действительно, светлой…

Он был чист, как непрожитый день.