Рита Бальмина

ОТВЕТ КОРОЧЕ КОРОМЫСЛА

*   *   *

Писчая жизни, измаранная понапрасну,
По электронной почте играет в ящик
С адресами друзей хороших и разных
В полном отсутствии настоящих.
Это итоги моих сорока с лишним:
Волею Божьей, переселенцы мы,
Знаем: хандрить на Востоке Ближнем
Лучше, чем небо коптить в Освенциме.
Ни кола, ни двора, за душой ни копейки.
Зеркало выглядит средоточьем
Сточного возраста. За меня допей-ка
Чашу дерьма, наш Небесный Отчим.
Дай мне силы жить тяжело и грешно,
Груз моих забот умножая втрое,
Дай увидеть мир твой кромешный, внешний –
Он, как внутренний, мой, для руин построен.
Жизнь заклинена вновь перелетным клином.
Я перо уроню не в своей отчизне.
Творческий путь показался длинным:
Дольше успеха в творческой жизни.
А что до жизни личной – то оказалась лишней.
Мама! Вроди-ка меня обратно.
В ту же дыру пусть идет Всевышний
Ныне и присно. И безвозвратно.

ПАМЯТИ ДЕДА

Одесский дворик делался все скотней,
Полста зеленых пахли черной сотней,
И Бенин крик: “Отказ, опять отказ!”
В сугробе за оградами увяз.
Там рыли яму Сарре и Абраму,
А их анекдотическую маму
В гробу переворачивали матом
Старатели, подобные приматам.
Мой дед от ритуального обряда
Отгородился ледяной оградой,
Стандартным плоским памятником стал,
И памяти мутнеющий кристалл,
Его лицо вогнав заподлицо
В мир мрамора – овальное кольцо, –
Стал острием резца в костистой кисти
На звездном кладбище шестиконечных истин.

МОЙ ФРЕЙД

1

Мой Фрейд в коротеньких штанишках
Крадется темным коридором,
Взбирается по грязным шторам
В клоповник пожелтевшей книжки,
Но он вампир иного типа –
Питается родильной кровью.
Любовью мать его Эдипа
Не занимайся со свекровью,
Чтоб не разрушить крупный комплекс
Пустых окаменелых страхов.
Грызи сухой науки “корнфлекс”,
Себя учением затрахав.

2

Дитя, не корчи из себя осла,
Не огорчай родителей, дитя,
Докушай кашу манную, кряхтя,
Из общего котла природы зла.
Природа зла, но общество гуманно,
Пока на дне небес густеет манна,
Которая один народ спасла
В одной из глав бессмертного романа.

3

Женщина женьшеневого свойства
Коренится на квадратной кухне
В степени немого беспокойства –
Но под приступом сердечным рухнет.
И отваром, горевым укором
Захлебнутся чада-домочадцы,
Зарывая в отчей мертвый корень,
Чтобы в чужедальнюю умчаться.

4

Мир сузился и точностью зрачка
Отфокусировался в болевую точку.
Привет от волчьей ягоды цветочку
С могилы безымянного сверчка.

5

И я глотала чачу нищеты,
Пока в полупустынных Палестинах
Лепила идолов из пластилина,
Строгала им сосновые кресты.
А ты глотал очередной язык,
И полиглотом – о насущном хлебе –
Переводил на варварский молебен
Мелодии божественных музык.
Но не форси затверженным фарси,
Подстрочный перевод не очень точен.
По-русски это значит – “Аве-отчим!
Чачу эту мимо пронеси!”

*   *   *

Застыв, как на случайном снимке,
В обнимку у окна стоим.
Я – с выраженьем пилигримки,
Ты – с неприкаяньем своим.
Нам мягко стелет Палестина
Дорогу, по которой встарь
Бастарда обмотав холстиной,
Брела усталая Агарь.
Горят огни в прибрежном Яффо,
Полуночный прибой похож
На бой Давида с Голиафом.
Мечеть вонзает ржавый нож
В баранью тучу на закланье
По вычурную рукоять.
И клики чудятся бакланьи,
Бакланий голод утолять
Вприглядку будем лунной питой.
Ущербный бок ее разверст
На скатерти небес, покрытой
Просыпавшейся солью звезд.
Пусть эта соль глаза мне выест
В геометрическом краю,
Который вряд ли воспою,
Куда не за горами выезд.

*   *   *

Мы не сидели в одном окопе
И не лежали в одной постели,
Просто на дьявольском автостопе
Божьими искрами пролетели.

Мы пролетели над Тель-Авивом,
Над средиземной соленой лужей,
Над геометрией неуклюжей
Улочек в гомоне хлопотливом.

Над многоточьем торговых точек,
По траектории “жизнь кривая”
Мы пролетели, не выбривая
Крыш плоскодонных с рядами бочек.

Мы пролетели, и стало ясно,
Что не ходили с эпохой в ногу,
А исходили строкой напрасной.
Нас не заметили, слава Богу.

*   *   *

Н. Д.

Фашистка нежная, душистая Психея!
Дыханием Дахау из баллона
Вторгаетесь в безвинную трахею
Без реверанса, книксена, поклона,
Без приглашенья… Офигели, фея?
Увеча вечный свой овечий имидж,
Шизофренией, паранойей вея,
Чтоб от возмездья прикрываться ими ж.
Графиня, мне приснились Ваши зубы –
Клыки, – и ногти в хищности когтей.
Вы, встав на четвереньки, грубо
Кромсали чувства собственных детей
И их отцов.
С джокондовой улыбкой
Классической пейзанки от Пуссена
В парах шекспирово-вампирной сцены
Туда ползете анакондой гибкой,
Где в письменно-лесбийском менуэте
Нас ненависть приблизила вплотную.
Я к Вам свои анапесты ревную.
Мне с Вами тесно на одной планете.

*   *   *

Мы повстречаемся по долгу служб
В роскошном Вашем кабинете:
Финал альянса будет незаметен
Коллегам и немного неуклюж.
Там, где не жаль ни денег, ни сирот,
А зеркала ведут себя по-свински,
Мой перемазанный помадой рот
Привет Вам шлет от Моники Левински.

КАВАЛЕРГАРД

Его усы нежнее фетра,
Он не зациклен ни на ком,
Ему под кедром запах ветра
В таежных дебрях незнаком.
Пока кавалергарду снится
Альбома свежая страница
И наглый африканец Пушкин,
И что в казаческой станице
Определили на постой
К смешливой вдовушке-толстушке…
Но сны беременны подушкой
И разродятся пустотой.

*   *   *

Полночный бог, моя молитва
У горла твоего, как бритва,
Она опасна и остра.
Луна мне сводная сестра,
На своды потолка, на стены
Она бросает тени тлена.
Моя небесная родня
В сомнамбулы зовет меня.
Ее ущерб едва заметен.
Протуберанцы звездных сплетен
Падучие, как кирпичи,
Ее преследуют в ночи,
Пока она по звездным стеклам
Льет голубое молоко
Туда, где тучам полудохлым
Ползти по небу нелегко,
Чтоб заиграли в лунном свете,
Как мудрые седые дети,
Которых лунный свет хранит
От плит полночных панихид.
Я выключу, поскольку поздно,
Свет лунный, облачный и звездный.
Полночный бог, храни меня
От песен солнечного дня.

*   *   *

День расплавляется у ног,
Тягуч и влажен.
Я забреду на огонек
Горящих скважин.
И вырвусь из дневных оков
И круговерти.
Наручники для дураков
К запястьям смерти
Прикованы не для затей.
Пресытясь пайкой пестицидов
И нерожанием детей,
Как высшей формой суицида,
Я буду идолов лепить,
Пренебрегая лженаукой.
Меня уже не утопить
В крови моих любимых внуков.

ПОМИНАЛЬНОЕ РОНДО

…И ничего не изменилось в мире:
Все тот же пыльный пальмовый пейзаж…
Куда б душа не совершала хадж,
Молчанием ее покой уважь,
Оставив запоздалый панегирик.

Она была живой, тянулась к лире,
Была стаффажем книжных распродаж.
Но книжной жизни опустел стеллаж –
И ничего не изменилось в Ире.

В чужом углу, а не в прямом эфире,
Отматывая неурядиц стаж
И отжимая перегара гири,
Куражилась, когда входила в раж, –
Но растворилась тише, чем мираж.
И ничего не изменилось в мире…

*   *   *

В начале июня возле Ган а-ира,
Где на марьяжных куклах кружева,
Я встретила знакомых. “Как там Ира?” –
Спросили. Я ответила: “Жива”.

Что солгала, узнала через месяц:
Сквозь зуммер и помех колокола
Мне голосом чужим прокаркал месидж,
Что месяц, как Ирина умерла.

А в память лезет лишнее, пустое,
Осколки скользких, колющих обид,
Порочных дружб непрочные устои,
Страстей самоубийственный кульбит.

Кольцо из несерьезного металла,
Немодные курьезные очки
И ритм стихов, которые читала…
Сейчас уже не помню ни строки.

*   *   *

Последний сон, ты не из ада ль?
В гроб оцинкована кровать.
Слетелись ангелы на падаль
Зрачков осколки поклевать.
Они поужинают зреньем –
Прозрев к утру.
Подавятся стихотвореньем,
Когда умру.

*   *   *

Северян рисует лед,
А южан рисует пот.
Пóтом кисти коснусь воды,
Акварели растают льды.
Обложите мне душу льдом.
Загоняет меня в дурдом
Этот июнь, а быть может, июль.
Ни микстур тебе, ни пилюль,
Ни покрышки тебе, ни дна.
Лишь жирует жара одна.

*   *   *

Крамольные поэмы
Окончены до срока.
Они глухи и немы,
А мужество пророка
Оборвалось на слове…
И, как в печальной сказке,
Все дружбы и любови,
Мечтая о развязке,
Сыграли non finita.
Их дальше не прожить
В кольце из эбонита
По-беличьи кружить –
Крушить, колесоваться,
В пророки не соваться.

*   *   *

О, Рамат-Авив
Ароматных фиф,
Где научный дух,
Как фурункул вспух,
Где ученья свет –
Университет
К вечеру погас;
Круглолобый класс,
Презирая нас,
Впал в глухой снобизм
У чугунных призм,
Чей крутой дизайн
Оставляет след…
А профессор Зайн
Протянул минет,
Словно бутерброд,
Аспирантке Бэт
В двуязычный рот.

*   *   *

Кривая, узкая она –
Строка ворованного смысла –
Веревкой порванной повисла
На верткой шее хвастуна.
Ужели казнь отменена?
Ответ короче коромысла:
Остатки смысла мышь погрызла.
Просты повадки грызуна.
А время разметало клочья.
Бессонной суицидной ночью
Глядишь без зрения и света,
И нечего отдать в печать.
Обрывки можно завещать
Творцу Новейшего Завета.

*   *   *

Откупори бутылку, вырви пробку,
Налей и мне дешевого вина,
И не гляди так жалобно и робко,
Мои потери – не твоя вина.

Стрелявшим влет знаком унылый прочерк,
Чтоб целиться – глаза уже не те.
Нам промахи прощальные пророчит
Печальный клин в осенней пустоте.

Так выпьем, брат, до чертиков, до дури,
И окрыленно полетим домой.
Зажаренной, ощипанной культуре
Не пересилить этот путь хромой.

*   *   *

От чувства стада и стыда
Не так-то просто откреститься.
Мы стая, мы степные птицы,
Нас страх и страсть влекли сюда.
Сюда, где тесно на земле
И не подать рукой до неба,
Где крохи черствого не-хлеба –
Нули и дыры от бублей,
Сомкнутых, словно наши дни,
Унылых, словно наши песни.
А к небу не взлететь, хоть тресни,
Хоть дырку в голове проткни.