Николай Лукьянов

Из первой части романа

Роман «Блаженные» представляет собой многоплановое произведение, отличающееся стилевым разнообразием. Для этой публикации мы выбрали главы, объединенные интонационно и сюжетно.

Редколлегия

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Всё началось на вокзале областного белорусского города НН. Автор и под пыткой не сознается, какой именно город он имел в виду, не потому, что боится мести аборигенов, отнюдь. Просто подобное могло случиться на всей территории, именуемой ранее Советский Союз.

Итак, светлое предкапиталистическое настоящее. Разгар нежаркого лета. Вокзал областного города НН. Шум-гам.

Шурик Скуратовский, очень хороший молодой человек, отягощённый спортивной сумкой и баяном в футляре, сошёл со столичного поезда, сердечно попрощался с проводницей и спросил, где можно позвонить. Проводница ответила, что понятия не имеет, и пожелала всего хорошего. А чего ещё можно было пожелать такому славному хлопцу?

К телефону Шурика всё же проводили, и это был – не поверите – хмурый ОМОНовец, ведь свежим Шуриком было оч-чень приятно любоваться, а то, что он был с народным баяном, приводило в восторг всех обитателей вокзала города НН, уверяю вас. Его искренняя наивная улыбка очаровала даже мизантропку в окошке телеграфа и та, не веря сама себе, наменяла Шурику жетонов для междугороднего общения.

– Мамочка, – сказал Шурик в телефонной будке, беспрерывно расставаясь с жетонным дефицитом, – я благополучно приехал. Чувствую себя отлично, позавтракал в поезде, твои пирожки, как всегда, изумительны, направляюсь в театр. Что?.. Конечно, умылся и почистил зубы. Целую, мамочка, как устроюсь – позвоню.

Шурик ступил на привокзальную площадь областного города НН и почему-то очень обрадовался, хотя открывшийся вид мог обрадовать только очень недалёкого, злого и мстительного гражданина. Но Шурик приехал завоевывать этот город и, как порядочный человек, заранее любил его так, как город впоследствии должен был полюбить самого Шурика.

– Скажите, сударь, – обратился он вежливо к первому встречному туземцу, – как мне пройти к драматическому театру?

Первый встречный оказался, конечно, лицом кавказской национальности, а ихнего брата сложно бывает поставить вопросом в тупик.

– Какой театр, сударь?! Делом займись!

– Извините, – понял свою оплошность Шурик и собрался её исправить путём ретирады.

– Дорогой, мы ещё не поговорили. Что нужно: машину, презерватив, дублёнку, девочку?

– Спасибо, не надо, – смутился Шурик.

– Тогда продай баян!

– Это совершенно исключено, – серьёзно сказал Шурик и пошагал своей дорогой.

Опросил ещё нескольких подвернувшихся граждан. В ответ получил пожимания плечами, улыбки и гримасы, а также неприкрытый саботаж, выразившийся в откровенном нежелании указать искомое направление.

Можно отметить в нынешних наших нравах любопытный перекос. Раньше как? Раньше каждый ребёнок с радостью указывал и показывал туристу и командировочному, где у них в городе процветают обком, стадион, театр, центральный гастроном, баня, вокзал и ближайшее заведение по распитию грешных напитков. Теперь же из вышеперечисленного вы со слов доброжелателей найдёте дорогу лишь на вокзал и на стадион, остальное аборигены утаят от вас, спрячут. Знаете – почему? Люди наши искренне разлюбили приезжих. Но раз припёрся, то ладно уж, ступай торговать на стадион, а как только продашь, что привёз, так сразу дуй на вокзал и чтобы духу твоего здесь больше не было! А пока торгуешь, то будь любезен – не жри нашу еду, не пей нашу водку, не пачкай нашу баню. Театр здесь, конечно, ни при чём, но его не покажут по другой причине – забыли что это и где.

И вообще, спрашивать о чём-либо надо не у праздных прохожих, а у озабоченных городских старушек. Их спрашивать можно обо всём, потому что кто-кто, а они-то всё помнят. Но и их можно беспокоить вопросами не всегда. Их можно спрашивать, когда они томятся в бесконечных очередях, им даже веселее будет там томиться, когда их спрашивают. Можно спрашивать, когда они торгуют на углу семейным антиквариатом, прихваченной с заднего хода сметаной в пакетах, а также водярой на любителя. Их нельзя спрашивать, когда они уже что-то купили, выстояв очередь, или что-то продали, чтобы что-то купить. Тогда они даже не остановятся и не выслушают ваш вопрос. Не до вас им, граждане, их ждут срочнейшие дела: покормить ожидающее потомство, младое и не очень, добежать до следующей очереди или рвать когти на дачу полить засыхающие грядки. Не останавливайте бегущих старушек, господа! Они вам за это глазки вынут.

Так что пока Шурик методом косвенного опроса добирался до театра, он и город успел посмотреть, и себя немного показать. К театру Шурик добрёл в разгар рабочего дня, когда вахтёр уже не спал, а наоборот, строго соблюдал служебный вход и выход.

При входе случилась заминка: кто-то что-то выносил и кто-то что-то вносил. «Что-то» было явно товарного вида, чего не скажешь о «кто-то». Нетерпение сердца подвигло Шурика не ждать конца вноса-выноса, а потеснить вынос собственным вносом.

– Куда прёшь, засранец? – ласково окликнул его страж служебного входа очага культуры.

– Собственно, я… – опешил Шурик.

– Не видишь, говнюк, люди бартером занимаются? Чего на них прёшь?

– Извините, я приехал…

– Ехай обратно, – отрезал вахтёр.

– Позвольте, мне к руководству!

– Делать больше не хрена руководству – с тобой лясы точить.

– Я молодой специалист, – оскорбился Шурик. – Вот направление от министерства культуры!

– Так бы и сказал. А то сразу: давайте, грит, жалобную книгу!

– Не буду я жаловаться, не буду. Мне бы к главному режиссёру…

– А это ещё зачем? – насупился вахтёр. – Вот люди! Всем непременно к главному надоть. А то, что репетиция у него – это насрать. Жди давай. Это театр всё-таки, а не конюшня.

Шурик прислонился к стене и стал напряжённо вслушиваться в гулкий шумок театра и внюхиваться в его специфический приятно-горький запах.

А мы проскочим мимо него и важного вахтёра, проскочим невидимые внутрь, у нас тоже нетерпение сердца, и любопытства, надо сказать, хоть отбавляй!

В зал, скорее в театральный зал, все главное в театре на сцене, всё остальное – блажь, суета и тягомотина, клянусь! Быстрее по узким коридорам мимо унылых в закулисье людишек, расцветающих лишь у рампы. Вот последний поворот через фойе – и зрительный зал…

А на сцене!.. Что, вы думаете, мы видим на сцене в эпоху зарождающихся рыночных отношений? Дискотеку? Автосалон? Выездную распродажу?

Представьте, ничего подобного! Мы видим то, о чем, признаться, подзабыли. Настоящую театральную репетицию – вот что мы видим! И что репетируют – о Боже! «Ромео и Джульетту»!

Все, натурально все, осатанели и свихнулись, а тут Шекспиром балуются! Р-романтики!

И режиссёр нормальный – свитер, очки, лысина, трубка «Данхилл». Ругается, переживает, постоянно с места вскакивает, на сцену лезет, непоседа. Хочет как лучше, надо же!

И две актрисы в полукостюмах (не полуголые, как мы давно привыкли, а в полусредневековых костюмах) что-то такое шекспировское на сцене мотают. Прислушиваемся – точно, Вильям Шекспир. «Ромео и Джульетта». Куда мы попали?

КОРМИЛИЦА (актриса бальзаковского возраста и телосложения, какой и представляется нам Кормилица – стопроцентное попадание в образ!).

О Боже правый!

Вот егоза! И этой невтерпёж –

Моим костям заслуженная грелка?

Вперёд летай с записками сама.

ДЖУЛЬЕТТА (очаровательная травести-инженю, какой и должна быть шекспировская героиня).

Вот мука-то! Что говорит Ромео?

КОРМИЛИЦА. Ты б нынче исповедаться могла?

ДЖУЛЬЕТТА. Могу.

КОРМИЛИЦА. Тогда беги скорей к Лоренцо в келью…

Там муж твой сделает тебя женой.

Ишь, кровь-то как, злодейка, заиграла!

Зарделась, только палец покажи!

Ну вот. Ты в храм, а у меня забота:

Верёвочная лестница нужна

Для твоего ночного шатуна.

Кто хочет, всяк меня, старуху, мучит.

Да ночью и тебя, смотри, навьючат.

И тут актриса Людмила Михайловна, до сих пор вполне достойно воплощавшая тяжкую кормилицыну долю, не удержалась и для усиления трагического градуса согрешила неприличным жестом.

Режиссёр горестно поморщился, собрался было возразить, но припомнив, видимо, зарождающиеся рыночные отношения, махнул безнадёжно рукой.

КОРМИЛИЦА. Пойду поесть. А ты не опоздай.

ДЖУЛЬЕТТА. Иду, иду, родимая! Прощай!

К огромнейшему нашему сожалению эту идиллию прервал директор театра, ворвавшись в зал. Ничего хорошего не бывает, когда в зал врываются директора. Они туда должны проникать и просачиваться, а не врываться. В творческий процесс, представляете?

И сразу к режиссёру, хам!

– Немедленно – остановите прогон, Вилен Викентьич. – Сейчас – спонсор наш приедет проверять, куда его денюжки пошли. Надо, – говорит, – в грязь лицом не ударить, а наоборот, – говорит, – показать спектакль – всем спектаклям спектакль!

– Когда? – закатил глаза Режиссёр.

– Звонил, сказал, что выезжают-с.

– Провалимся! – заломил руки Режиссёр. – Декораций нет, костюмы не готовы, актёры – убийцы – текст не знают!

– Хладнокровней, Вилен Викентьич, – посоветовал Директор. – Спонсор наш – человек нрава простого, в Шекспире ни ухом, ни рылом, текст можно любой пороть, хоть из Софронова.

Режиссёр перекрестился и поплевал, как при имени нечистого.

– А декорации? Костюмы?

– Срочно разыщем что-нибудь примерно подходящее. Я уже распорядился. Но есть ещё одно… Вы уж, Вилен Викентьич, сразу какую-нибудь таблеточку примите. Мне не нужны производственные травмы.

– Не мучайте меня! – взмолился Режиссёр, по директорскому лику понимая, что сейчас услышит что-то окончательно страшное.

Директор посмотрел на часы, на обомлевшего Режиссёра и, наплевав на субординацию, произнёс в режиссёрский микрофон:

– Людмила Михайловна, подойдите, пожалуйста, к Вилену Викентьичу! Людмила Михайловна!

– Что вы задумали? – безвольно вопросил Режиссёр.

Вышла на сцену явно напуганная вызовом к начальству Кормилица:

– Вы меня звали, Сергей Семёныч?

– Да-да! Подойдите к нам!

– Зачем она? Она-то зачем? – прошептал Режиссёр.

– Вилен Викентьич, будьте мужественны, – скороговоркой инструктировал Директор, пока актриса не торопясь спускалась со сцены и шла через зал. – Людмила Михайловна, оказывается, любимая… э… любимица нашего уважаемого Ставраки, и нам придётся…

– Какого такого Ставраки?

– Ставраки, – терпеливо разжевал Директор неразумному творцу, – это наш спонсор, который сейчас будет. Ставраки его фамилия. А Людмила Михайловна – его любовница. Став-ра-ки. Так вот, сегодня на прогоне, и это обязательное условие Ставраки, она будет играть Джульетту.

– Не-е-ет! – завопил Режиссёр, и его забила крупная дрожь. – Только не это!

– Так! – Директор сообразил, что пора брать власть. – Ребята, – обратился он к сидящим в зале актёрам, – проводите Вилена Викентьича в его кабинет. Видите – плохо человеку!

Актёры охотно подошли, но Режиссёр оказал им посильное сопротивление и в результате короткой потасовки остался в зале.

– Людмила Михайловна, – выговаривал Директор, не обращая внимания на возню за спиной, – что же вы скрывали от нас ваши со Ставраки интимные отношения? Если сейчас Вилена Викентьича кондратий зашибёт – отвечать будете!.. («Предательница! Шлюха!» – ругнулся он вполголоса.) – Вы хоть роль-то выучили, Людмила Михайловна, не завалите нам представление? – в имя-отчество своей визави Директор вложил весь свой неприкосновенный ядовитый запас.

– А вот и выучила, Сергей Семёныч, – ответствовала мигом обнаглевшая актриса. – И не надо истерик, Сергей Семёныч! Если бы не я и не моя…

– Стоп! – Директор не позволял никаких неприличностей в зрительном зале. – Вилен Викентьич, как вы себя чувствуете? Всё значительно лучше, чем вы думаете – актриса роль знает, выучила, уже гора с плеч! Проговорит текстушку и ладушки. А вам сейчас главное, Вилен Викентьич, раз уж вы не пожелали самоустраниться, сидеть спокойно, не вмешиваться, надувать щёки под Станиславского и делать вид, что всё о’кей. Вы поняли меня, Вилен Викентьич? А то ведь ни Шекспира, ни Дунина с Марцинкевичем вы больше не поставите здесь, дорогой Вилен Викентьич, потому что театр наш – нищий, а мы с вами побирушки, дорогой. Не помирайте только. Ну сыграет она Джульетту, жалко вам, что ли, не убудет с вас!

На сцене собрались участники спектакля и технический персонал. Директор пошёл на сцену, то есть в народ.

– Уже знаете? Значит, так. Джульетта, быстро учи роль Кормилицы. Постановочной части в срочном порядке изобразить декорации! Возьмёте из «Разбойников», что ли. Костюмы из «Цыганки Азы» и тех же «Разбойников». Радист!

– Я! – высунулся со своей верхотуры мужик в наушниках.

– Музычка есть?

– Есть свежие пласты Таривердиева!

– Пойдёт!

– Когда давать?

– У тебя сердце есть?

– Есть!

– Вот когда оно прикажет, тогда и давай!

Режиссёр что-то протестующе пищал из зала.

– Иван Иваныч! – позвал Директор.

К нему подкатился добродушнейший помреж Иван Иваныч.

– Слушай, Ванька, – зашептал Директор, – отключи Режиссёра. Хоть напои, но чтоб не возникал. Ты его приятель, сделай милость.

– Он зашитый, – возразил помреж.

– Тогда снотворное, «Черёмуху», травку, ляльку, по шее – что угодно! Задание тебе, понял?

Помреж озабоченно скатился в зал.

– Так, – Директор осмотрел подчинённых, как войска перед атакой. – Помните, господа, от сегодняшнего прогона зависит всё наше будущее. Проникнитесь моментом!.. Артур Яныч, будьте так любезны, следуйте за мной. Остальным – одеваться! Гримироваться!

– Сергей Семёныч, – растерянно вопросил Ромео, – у меня мизансцена: ношу Джульетту на руках. Сменилась актриса… мне нужна подготовка.

Директор иронически оглядел малахольного Ромео:

– Какая подготовка? – Её и Шварценеггер не поднимет. Боже, чем мне приходится заниматься! Смени мизансцену!

– Как сменить?

– Наоборот! Артур, за мной!

Тут Автор должен захлопнуть свой раззявленный рот, прийти в себя от причуд действительности, прокашляться и «дать ремарочку». Конечно, Автор знал, что театр заведение скандальное и непредсказуемое, Автор давно и подробно живёт на этом свете, в театр забегал неоднократно и не только с парадного входа… Но такое вообразить – нет-нет, такое и в бреду не привидится.

Итак, ремарка – да ну её! No comments, как говорится. Тем более, что Автора понесла нелёгкая вслед за Сергей Семёнычом и Артуром Янычем, чтобы всё подслушать и кое-что уразуметь.

Кстати, о последнем. Это и есть наш второй облюбованный герой. Почему нет? Хорош собой, высок, худ и бородат, возраст – сорок пять, четверть века на сцене с переменным успехом. Из тех, кого справедливо обзывают «Актёр Актёрыч». Интеллигентен, поэтому пьёт горькую иногда. Но достоинство – вот этого никогда не теряет. На сцене может всё. Даже то, что необязательно. Фамилия… э-э… нет, Автор ещё в детстве решил никогда не врать, поэтому назовёт его истинную фамилию – Катуля. Ничего смешного – обычная белорусско-польская фамилия. Произнесите несколько раз про себя: «Катуля, Катуля, Катуля, Катуля…» – и станет очень красиво, уверяю вас.

– Знаешь, почему я тебя позвал? – спросил Директор, спускаясь по лестнице.

– Конечно, патрон. Чтобы артист Катуля играл сегодня для обалденного спонсора и мецената в полную силу своего необъятного таланта.

– Шут ты, Артурушка, – осудил Директор.

– Профессия такая.

– Профессия, говоришь? Ты что вчера устроил? Почему партизан не расстрелял, поганец? Спектакль сорвал!

– Ну, патрон, это понимать надо! Ради таких вот озарений мы и служим! Дело было так: вдруг накатило, и я остро почувствовал, что все люди именно братья, а не кто-то там ещё. Нашло откровение, и я не смог совершить преступный акт.

– Обязан был! В следующей сцене, между прочим, их оплакивают друзья, матери и жёны. А чтобы не возвращать зрителям деньги за испорченное удовольствие, партизанам пришлось совершить массовое самоубийство. Хороши партизаны, нечего сказать!

– Патрон, я был в состоянии сильного душевного волнения!

– Вы, Артур Янович, были в состоянии сильного алкогольного опьянения, что партизаны подтвердили.

– Мер-рзавцы ваши партизаны!

– Попрошу не выражаться. Потом – борода! Где вы видели эсэсовца с бородой?

– Я их вообще не видел, а борода – это мой имидж, не сбрею ни за что! Тем более, сегодня я веронский князь, а все веронские князья поголовно были бородатыми.

– Это Шекспир сказал? – прищурился Директор.

– Так подсказало моё воображение, – надменно сказал актёр.

– Вот что, Артурка, как бы ты ни относился к театру и к себе, но сегодня, будь так любезен, отыграй как надо. С воображением или без, но текст весь скажи. Хотя бы ради меня.

– Какое – ради вас! Всё ради торговца! Вы для него театр подпалите!

– Подпалю! – заорал Директор. – Чтобы вас, оглоедов, накормить!

– Я актёр, я выше бренного, – ляпнул Катуля ради красного словца.

– Сорвёшь сегодняшний показ – уволю без выходного пособия! – серьёзно и зло пригрозил Директор. – А за вчерашний демарш – штраф. Оклад!

– Ах, так! – оскорбился Катуля. – Я объявляю голодовку!

– Я тебя предупредил. Остальное – не колышет.

Катуля развернулся на каблуках и с достоинством удалился.

Директор дошёл до служебного входа, огляделся и спросил вытянувшегося вахтёра:

– «Мерседесы», «Вольво» и шмыгающие «Фольксвагены» не подъезжали?

– Что-то не понял я, Сергей Семёныч, – растерялся вахтёр.

– А это кто? – воззрился Директор на тоскующего Шурика.

– Это вас ожидают, Сергей Семёныч. Говорят – молодой специалист.

Шурик встрепенулся, шагнул к Директору:

– Здравствуйте! Я Скуратовский Александр, выпускник. По направлению.

– Помню. Звонили из министерства. Вот что, сейчас мне некогда, давай документы. Жилья нет?

– Откуда… я с поезда…

– У нас общежитие прямо в театре. Корнеич, вызвони коменданта, пусть студента поселит. После прогона зайдёте ко мне. Хорошо? Всё!.. Да, Корнеич, этого, – Директор показал на Шурика, – пускать!

Артур Янович Катуля действительно играл в бессмертной трагедии князя веронского по фамилии Эскал. Выходил в первом, третьем и пятом актах буквально на несколько слов, но в списочном шекспировском порядке почему-то стоял первым. Почему? А вы спросите у Вильяма, отчего он в действующих лицах и исполнителях первым обозначил эпизодического князька, а не вполне достойного Ромео, например, а Джульетту вообще загнал в конец списка? Спросите, спросите. Ответит он вам, как же!

И ещё вопрос: где должен быть благородный князь в перерыве между прогонами? Лично мы полагаем, что в буфете. А он там и был, у нас не спрашивая, где ему быть.

Буфетчица Клава, лицо доверенное, доложила обстановку:

– В зрительском фойе столы накрывают. Закуска, водка – всё из ресторана. Банкет будет после репетиции.

– А тебе что-нибудь из спонсорских перепало? – осведомился князь.

Клава молча и таинственно показала на ящик «Распутина».

– Спаивают нашего брата за милую душу, – посетовал его сиятельство и попросил: – Накапай мне, Клава, сто пятьдесят из спонсорских.

– Артур Яныч, вам же играть…

– Ерунда, пара слов. «Нет повести печальнее на свете…» и всякая мура. Накапай, Клавенция.

Клава, помявшись, налила. Положила бутербродик с сыром. Артур Яныч водочку маханул, а бутербродик обратно отодвинул:

– Понимаешь, я объявил голодовку…

И тоска неземная в сиятельных очах.

А в это время Шуру привели под крышу на пятый этаж и вселили болезного в комнату – кого б вы думали? – конечно, Артура Яныча Катули. Шурик остолбенел, разглядывая его многочисленные театральные фотографии на всех пяти стенках и даже на скошенном потолке. Комнатка оказалась ничего себе, метров десять с половиной, баян было куда притулить.

– Вот туточки жить будешь, – приговаривал комендант, человек незначительный и малоинтересный. – Раскладушку принесу, постель. Пьёшь?

– Нет, что вы!

– Научат. Сосед твой опять же…

– Да это ж… – Шурик задохнулся в восхищении, – известный артист! Я его целых два раза по телевизору видел! Это он в каком спектакле? – Шурик показал на фотографию, с которой Артур Яныч злобно целился из кривого пистолета.

– Не интересуюсь, – отмахнулся комендант. – Одно плохо – девок приводить не сможешь. Вахта у нас строгая.

– Да что вы, в театре! – ужаснулся Шурик. – Осквернить храм!

– Ну-ну, – усмехнулся комендант. – А мы тут как-то по-простому. На углы не молимся.

Катуля в немыслимой тоске забрёл в костюмерную:

– Князю-то дайте что-нибудь нацепить, ёлки!

Три костюмерши во главе с заведующей столпились в углу, производя пассы, требующие серьёзного физического напряжения.

– Найди сам, Артур, – отмахнулась заведующая. – Заняты мы.

Обернувшись, она открыла князеву взору багровое от натуги лицо высокопоставленной отныне актрисы Людмилы Михайловны, которую три понятливые женщины затягивали в корсет, формируя талию.

– А! – понял Артур Яныч и посоветовал: – Не переусердствуйте, сударыни, а то, не дай Бог, наш любвеобильный меценат не признает предмет своей тайной страсти. И деньги взад потребует.

Людмила Михайловна, как ни была в натуге, но язык свой ему всё же показала.

– Понял, заткнулся. – Катуля прошёлся вдоль рядов с развешенными костюмами. – Людок, а чем торгует наш благодетель?

– Тебе скажи, Артурка, – прохрипела актриса, – так ты всё в анекдот превратишь.

– Секрет фирмы, понимаю.

– Да какой секрет! – не выдержала заведующая. – Свиньями он торгует. Покупает, забивает и продаёт.

– Вот это да! – ахнул князь, уже присмотревший себе шмотку с жабо. – Со свинопасами, Людка, ты ещё не блудила!

– Всё в жизни надо попробовать, – миролюбиво отшутилась Людмила Михайловна.

– И Джульетту угробить тож.

– А вот этого не трогай! – внезапно вызверилась актриса. – Ты-то наигрался, а я всю жизнь на выходах. Единственная главная роль – и та Баба-Яга! Что б ты понимал, ты, в штанах? С режиссёрами трахалась, с директорами – и ни фига! А тут плебей, свиньями торгует, и сразу – Джульетта! А я о ней с детства мечтала!

– Ага, о свинине, – съязвил Артур и хлопнул дверью.

Неосвещённая сцена сотрясалась от стука молотков. Под руководством художника рабочие ваяли нечто невообразимое.

Радист перегонял с пластинки на плёнку лирическую музыку уважаемого им Микаэла Таривердиева: «Я прошу, хоть не надолго, боль моя, ты покинь меня…» По театру сквозили семнадцать мгновений весны, разбойники, Штирлицы, цыганки Азы и Иосиф Кобзон.

И ещё – Шурик, совершавший свой первый обход таинственной территории театра. Все ему было удивительно и не так, как учили. Профессора в институте, словно сговорившись, намертво молчали о том, что зрительское фойе можно превратить в банкетный зал, а партер в филиал банкетного зала – там частично выносились благородные кресла и устанавливались вульгарные столики с яствами. Получалось – кабаре. Шурик, конечно, никогда в кабаре не бывал, но кино с несравненной Минелли выучил наизусть.

Профессора утаили от желторотых студентов, что у дверей с табличкой «Главный режиссёр» можно застать подслушивающего Директора театра, правда подслушивать было что: из кабинета доносились неприличные мужские всхлипы и повизгивания, а чей-то приятный тенорок всё это, вроде, успокаивал, гундосил примирительно. Директор, увидев Шурика, подмигнул ему (душка какой!) и пальчиками показал – гуляй, мол, дальше. Шурик покивал понимающе, хотя не понимал ни шута, и пошагал куда-то в закулисье.

Вот тут его и поджидало то страшное, что исковеркало жизнь молодого специалиста с красным дипломом: в присценном коридоре Шурик встретил не кого-нибудь, а Артура Яныча Катулю во всём его княжеском великолепии. И Шурик не узнал своё несчастие в лицо, а совсем наоборот, кинулся счастливым дуриком навстречу грустному грядущему.

– Ой, здравствуйте, здравствуйте! – воскликнул Шурик, протягивая руки к обомлевшему князю. – А знаете, меня поселили к вам в комнату, мы теперь вместе жить будем, я вас узнал, я вас по телевизору…

– Виноват, – прервал его надменно князь, – как вы сказали?

– По телевизору видел два раза!

– Про комнату.

– Ага, меня поселили к вам в комнату, только что поселили, раскладушку принесут, я там ваши фотографии видел, это потрясающе!

– Однако! – оскорбился князь, но из врождённой деликатности высказывать мальчишке всю степень своего справедливого негодования не стал. – А вы, собственно… откуда взялся?

– А я по распределению, – охотно разъяснил себя Шурик, – сегодня приехал. На поезде. Директор сказал, что вечером документы оформит, сейчас, сказал, занят очень, селись, говорит, и жди.

– Директор? – уточнил Катуля. – Сергей Семёныч? Селись, сказал? А вы, значит, артист? Раз-два – и поселился? И сразу на сцену представлять? Так я вас понял?

– Конечно, у меня диплом. По специальности – пять!

– Надо же, какая птица к нам залетела! Так-так… Из столицы, значит? И сразу к нам? Счастлив, счастлив, коллега, и горд! Удача нам какая!.. Но, простите, а когда же? Когда будет «входная», «въезд», «прописка» – вы хоть знаете, что это такое?

Шурик замялся, Шурик примерно знал. Вот про это самое профессора как раз не забыли и приводили в качестве примера неправильной театральной этики. Будто бы – безобразия далёких времён.

– В смысле – спиртное проставить? – растерянно уточнил Шурик.

– А как же! – воскликнул князь. – Вы собираетесь тут работать?

– Да…

– Ну так одна нога здесь, другая – там! Приехал, понимаешь, и не проставляет! Чему их в институтах учат? Молодёжь!

– Я понял, понял, – засуетился Шурик.

– И учтите, нас много, и все – ваши коллеги!

– Бегу!

– Ждём в четвёртой гримёрной, запомнили, юноша? Намбер фор! Стой! А с чем ты пойдёшь? – у Шурика и вправду в руках ничего не было. – Нет, знаешь, новые времена, не так поймут.

Толкнул ближайшую дверь, там гримировались женщины:

– Галка, одолжи мешок!

…Шурик, пробегая мимо проглотившего балду вахтёра, бормотнул: «Щас вернусь», выскочил из театра и тоже натурально обалдел. Казалось, к театру съехались поголовно все иномарки города НН, из иномарок вылезали лучшие из лучших люди города, потому что их встречали как почётных иностранцев.

Волновался Директор, отчётливо волновался помреж Иван Иванович, волновался даже вдрабадан пьяный Главный Режиссёр. Насильственно помолодевшая Людмила Михайловна в костюмчике веронской чувишки держала хлеб-соль производства ближайшей булочной. А от немыслимого серебристо-розового «Мерседеса» в окружении приближённых клевретов и клевреток шёл к ожидающей его делегации благодетель и надёжа, кормилец и неофит Исидор Калинович Ставраки, в простонародье именуемый ИКС, что звучит очень симптоматично и образно – Автор это обстоятельство особенно подчёркивает. Зачем подчёркивает – сам не знает, но очень хочется.

Шурик застыл в дверях, чем серьёзно нарушил протокол, поскольку частично замешкал прохождение ИКСа в культуру, но был оттеснён негрубой охраной и замечен цепким взглядом Ставраки – ни к чему не обязывающий оценочный взгляд. Зато директор Сергей Семёныч, как ни волновался, заметил преступный мешочек в руках выпускника. Мешок был пуст, но его назначение было Директору предельно понятно. Директор нахмурился, Директор погрозил пальцем, Директор готов был рассказать гневный монолог, но обстоятельства и служба втянули Директора внутрь вверенного ему учреждения, и он не успел или не захотел остановить и развернуть колесо Фортуны.

Автор оказался в сложном положении, выбирая, за кем следовать. И хотя героем своим он избрал не нувориша Ставраки, а симпатичного Шурика, за ним он не побежал. Стар уже Автор за водкой бегать, даже в приятной компании. Но как прирождённый мыслитель и исследователь, Автор был просто обязан примкнуть к свите нового явления, всё записать и сделать выводы. Впрочем, выводы делают народные судьи и присяжные заседатели в некоторых пикантных обстоятельствах, у Автора кишка тонка – выводы делать.

Так вот, Автор не убеждён, что Ставраки, с какого бы хода ни заходил в культурное заведение – со служебного или парадного, – чувствовал себя, допустим, как рыба в воде. Отнюдь не убеждён. Первое, что сделал ИКС, войдя в театр, – протянул руку обморочному вахтёру, и сделал он это вовсе не из модного демократизма, а явно вахтера с кем-то перепутав.

– Ставраки.

– Корнеич, – вымучено признался вахтёр.

Директор рванулся на выручку подчинённому:

– А это, Исидор Калиныч, наш Главный режиссёр и постановщик вашего спектакля.

Вилен Викентьич ухватился за руку свинопродавца, но себя не представил ввиду полной недееспособности.

– Лавриков Вилен Викентьич, – опять же помог Директор.

– Ставраки.

– А это наша ведущая актриса Василисова.

– Людка, что ли? – ухмыльнулся Ставраки и прищемил ведущую актрису за бёдрышко. – Мы знакомы.

– Неужели? – воспитанно проделикатничал Директор. – Я не знал… Пройдёмте! Хотите осмотреть театр?

– Не, давай сразу концерт, – решил ИКС. – Душа просит.

– В смысле – спектакль? – не понял Директор.

– Ну да. Жульетку давай!

Шурик с мешком, битком набитым интересной тарой, стоял в кабинке на телеграфе и пламенно пел в трубку:

– Мамочка, всё в порядке, меня приняли и поселили прямо в театре!.. С одним очень хорошим артистом, мы его с тобой два раза по телику видели, бородатый такой. Уже получил некоторые актёрские задания… Ты не поймёшь, это надо видеть!..

Изменники, убийцы тишины,

Грязнящие железо братской кровью!

Не люди, а подобие зверей,

Гасящие пожар смертельной розни

Струями красной жидкости из жил!

Кому я говорю?..

Так, с чувством и удовольствием, произносил князь Эскал (арт. А. Я. Катуля) свой небольшой монолог из первого акта трагедии Вильяма Шекспира в переводе Б. Л. Пастернака. Последние слова: «Кому я говорю?» – справедливый правитель Вероны обратил, вопреки режиссёрским указаниям, в зал и по поводу зала (с подтекстом: «А чего это я мечу бисер перед свиньями?»), что принесло Сергею Семёнычу лёгкое беспокойство.

Директор восседал рядом с ИКСом за круто накрытым столиком, третьим с ними пребывал Вилен Викентьич, но его уже можно было не считать.

Директор чутким театральным ухом уловил аллюзию в интонации князя, заёрзал и подлил ИКСу в рюмочку. Но когда распоясавшийся князь, глядя непосредственно на спонсора, грозно и неумолимо приказал: – «А вы под страхом смерти – разойдитесь!» – Директор зашептал ИКСу разъяснения:

– Это князь веронский, понимаете, главный у них. Ругается. Говорит, не деритесь, не надо.

ИКС покивал благосклонно: врубился, мол.

Свита спонсора выпивала, закусывала и беседовала, поглядывая на сцену исключительно с целью не пропустить конец, чтобы встать и уйти вовремя, а не как попало. Деликатнейшие люди!

Веронский князь гордо покинул сцену и вопросил ожидавшего своей реплики Ромео:

– Слыхал? Как я их?

– Ох, Артур, не зарывайся, – угрюмо посоветовал Ромео.

– Ладно. Отваляешь дурочку, приходи в четвёртую. Не пожалеешь!

– Погоришь, Артурчик, ох, погоришь! – твердил Ромео.

Веронский князь размашистым шагом вошел в гримёрную номер четыре, довольно обширную комнату, где разместились пяток артистов и ещё место оставалось. Здесь все были в курсе и готовились к приятному. Резалась «краковская» и огурцы, стояли сполоснутые стопочки-соточки, в общем, было то, что бывает, когда небольшой мужской коллектив собирается недвусмысленно вмазать.

– А где стюдент? – вопросил князь, оглядываясь. – И где же его резвость молодая, я вас спрашиваю? Мельчает актёр, ничтожится!

– Ищет, наверно, – предположил брат Лоренцо. – Приезжий…

– Город у нас замечательный, – сказанул Монтекки-старший, – загляделся.

Тут-то в дверь и постучали. Сервировка была мгновенно законспирирована большим листом лигнина, а актёры (все поголовно) дружно повернулись к персональным трюмо и зашуршали пуховками по мордочкам: к выходу, мол, готовимся.

– Антре! – разрешил князь.

Вошёл застенчивый Шурик, раскланялся:

– Здравствуйте! Я – Шура.

Все актёры синхронно посмотрели вниз, на мешочек. Заулыбались:

– Проходите, Шура, проходите!

– Будьте как дома!

– Хвоста не привёл? – озаботился князь. – Никто не видел?

Мешочек уже был у Шуры отобран и припрятан в тумбочку, а первая поллитра мигом откупорена.

– Кажется, никто, – пожал плечами Шурик.

– Тогда – вздрогнули!

– Пусть сдохнут!

– С приездом, студиоз!

– Удачи тебе!

Поверьте, Шуре было очень приятно.

Спектакль тем временем катился своим естественным и неуправляемым манером. После бала у Капулетти была смена декораций под клёвую песенку «Не думай о секундах свысока…» Песня произвела чрезвычайно благоприятное впечатление на ИКСа, он даже подпевал в окончаниях строк и был несколько разочарован, когда занавес открылся и началась сцена у балкона (см. В. Шекспир. Полное собрание сочинений). Но появление на балконе Людмилы Михайловны вновь развеселило его, тем более, что балкон слегка покачивался под нехрупкой его любовницей. Ромео в атлантовом порыве героически поддерживал всю эту конструкцию, произносил текст, близкий к первоисточнику, и так талантливо переживал любовную лихорадку, что Сергей Семёныч дал себе слово премировать Ромео чем-нибудь приятным, если, конечно, всё кончится благополучно.

Свита ИКСа отвлеклась от трапезы и стала друг с дружкой заключать пари: навернётся Джульетта вместе с балконом или удержит её всё-таки этот притыренный пацан? Ставки были крупными.

Помреж Иван Иваныч, опытнейший спец по стихийным бедствиям, рекрутировал рабочих и зазевавшихся в кулисе Бенволио с Парисом. Команда эта проползла по открытому, но вовремя затемнённому пространству, и приняла балкон на себя, что было нечестно по отношению к букмекерам в партере.

Иван Иваныч же поста своего не покинул, а, заглянув в шпаргалку, огляделся и призвал в микрофон:

– Лоренцо, мать твою! На выход!

Как ни были заняты в четвёртой гримёрной тостами, а репродукторный призыв был услышан. Профессионалы есть профессионалы!

– Пойду венчать, – вздохнул брат Лоренцо.

– А можно мне с вами? – попросил Шурик.

– Пошли, кадет, постоишь в кулисе, окажешь моральную помощь.

В антракте место выбывших заполнили Меркуцио и Тибальд, прибежавшие на запах. Им тут же было налито, и ими это было тут же выпито.

– Чья халява? – спросил Тибальд.

– Новенький проставляет, – объяснил Монтекки-старший.

– Артист новенький? – спросил Меркуцио.

– Артист.

– Что делают! – возмутился Тибальд. – Своих кормить нечем!

– Вот именно! – поддакнул Артур Янович.

Надо сказать, что сегодняшнее возлияние действовало на Катулю угнетающе. Он всё больше и больше мрачнел и наливался злобой, что было для него вовсе нехарактерно.

– Вот именно, – повторил Катуля, – и не платят. Меня на оклад наказали. Я объявил голодовку.

– Очень похоже, – рассмеялись коллеги.

– Так я же им объявил голодовку, а не вам и не себе, – объяснил демонстрант.

– За вчерашнее наказали?

– Угу. За расстрел.

– Правильно наказали, – сказал Тибальд. – Я вчера впервые на сцене растерялся. Что делать, думаю, как выкручиваться? Не расстреливает, подлюга! Отнял у Серёги автомат, да и пульнул в себя. Попал, между прочим.

Рассмеялись все. Кроме Артура Яныча.

– Вот скажи, Коля, – спросил Тибальд у Меркуцио, – что ты будешь делать, если я тебя сегодня не зарежу?

– Почему не зарежешь? – не понял Меркуцио. – Нет уж, ты меня, пожалуйста, зарежь, как положено, да я домой пойду. Мне ребёнка забирать.

– А банкет? – поразился Монтекки.

– Какой банкет? Этот?

– Ставраки банкет даёт. В фойе.

– Нет, не пойду, – сказал Меркуцио, подумав. – Противно.

– Дай я тебя расцелую, – растрогался князь. – Ты человек, Коля, ты – настоящий артист. Артист не продаётся!

– Не продаётся, – съязвил Тибальд. – А купить его каждый может.

Артур застыл, поражённый таким открытием:

– Врёшь!

– Купил нас всех Ставраки, купил. И приказал высечь на конюшне!

– Тем, что Людка Джульетту играет? – удивился Монтекки-старший. – Так это же хорошо! Смех развивает аппетит!

– Значит, ты – счастливый раб, – резюмировал Тибальд. – Третий звонок. Пойдем, Коля, зарежу.

Шурик, дорвавшийся до закулисья, и в антракте не уходил со сцены. Сидел, очарованный, в сторонке, смотрел на суету и всё ему нравилось

По пожеланию Ставраки антракт основательно купировали. Вы же знаете, для чего бывают антракты, – для отдыха зрителей. Чтобы зрители, значит, могли подразмяться и чем-нибудь буфетным подзаправиться. И правильно, общепиту тоже без выручки зарез, и дебет с кредитом опять же. Но сегодняшние зрители пришли с внушительным ссобойчиком и в разных там буфетах не нуждались, поэтому разницу между действиями определял лишь прорывавшийся из-под занавеса лёгкий задушевный матерок, издаваемый рабочими сцены исключительно из-за нервных чрезвычайных обстоятельств.

Погас свет, зазвучала тоскливая музыка Таривердиева и начался 3-й акт. Бенволио, Меркуцио, Ромео и всё такое. Тибальд ворвался, драться полез, благополучно зарезал Меркуцио. Тибальда заколол озверевший Ромео. Потом нетвёрдой походкой пришёл князь веронский и разогнал всех к чёртовой матери.

Пока шла смена декорации под «пара-ру-ра…» из кинофильма «Мой младший брат», Иван Иваныч, помреж который, прихватил князеньку в кулисе:

– Что ты делаешь, Артурка? Ты же на ногах не стоишь!

– Стою, Иваныч! А в последнем выходе такое залеплю – долго икать будете!

– Понятно! – помреж быстро смекнул, что князь не шутит. – Значит, так. От выхода в пятом акте я тебя освобождаю. Попробуй высунься!

– Не-е-ет, – пьяно возразил князь, – там те-е-екст! «Нет повести печальнее на свете…» Какой же Шекспир без этого? Ты что, Ставраки не уважаешь?

– Иди спать, Артурка, – окончательно посуровел Иван Иваныч. – С текстом разберёмся. Парис скажет или Бенволио.

– Я скажу, – всунулся подслушивающий Монтекки-старший.

– Вот-вот. А ты в коечку, Артурчик, в коечку! Ещё сюда припрешься – заложу!

– Ну и иди ты!..

Князь пошёл к выходу, действительно намереваясь сюда сегодня не возвращаться, но попался ему на глаза счастливый Шурик, таращащийся на сцену, и мгновенно созрел у князя нехороший план.

– Следуй за мной, – приказал. Шурик мигом подхватился – и за ним. Вышли в коридор, двинулись к гримёрке.

– Значит, так, – с трудом, но сформулировал князь. – Видел, я с начальством спорил? Это о тебе был разговор. Несчастье у нас – артист один запил и не явился. Подручного моего играет. Я за него часть роли сказал, ещё осталось. Я и предложил, чтоб ты… В общем, дебют у тебя сегодня, понял?

Шурик ошалел от счастья:

– Я готов! Только расскажите задачу и сверхзадачу.

– Ты это брось, – насупился князь, – сверхзадачу! Молод ещё. Пойдём, там осталось, примешь для храбрости, так положено, а я тебя проинстрек… проинстрак… ты понял.

В гримёрной переодевался покойный Тибальд, но он был Артуру не помеха, потому что Тибальд был сообразительный и князь об этом знал.

– Федя, – сказал Артур Тибальду, – поздравь нашего Шурика. За то, что он такой хороший и правила знает, я договорился с Иванычем – пусть Шурик и на сцене себя покажет.

У сообразительного Тибальда в глазах запрыгали чёртики:

– В первый день!? Потрясающе! Ну ты, Шура, везунчик!

– За Громыхалова введётся, – продолжал травить Артур. – Текста осталось немного, но он яркий. Выпей, Шура, перед дебютом положено, наркомовская доза. Федя, дай ему свой камзол. Шпагу не надо, алебардой обойдемся. Ты сейчас, Шурик, очень талантливо сыграешь, все обалдеют, будут спрашивать: кто такой, откуда взялся? Я тебе сейчас текст напишу. Скажешь его громко, с чувством, по-шекспировски. Читал Шекспира?

– Проходили, – без уверенности сказал Шурик.

– Ничего. Тут всё понятно. Выйдешь с алебардой, пристукнешь вот так, для страху, понял? И продекламируешь. Вот текст.

Ошалелый Шурик прочёл, что написал ему князь. Тибальд полюбопытствовал через шуриково плечо и быстро отвернулся, чтобы себя не выдать.

– Ставраки? – задумался Шурик. – Не помню…

– Ну и что! – включился Тибальд. – Нормальная итальянская фамилия: Монтекки, Капулетти, Ставракки. Да он не выучит!

– Кто не выучит!? – оскорбился Шурик. – Уже всё знаю!

– Покажи! – потребовал Тибальд.

Шурик стукнул алебардой, открыл рот…

Открылась дверь, вошел Монтекки-старший, предвкушая продолжение выпивки. На наряд Шурика внимания не обратил – мало ли что в театре бывает!

– Стоп! – сказал Артур Яныч. – Не надо репетиций. Без репетиции естественней будет. Ярче! Пошли!

– Подождите, Артур Янович, – попросил Шурик, – а можно мне еще немного наркомовских?..

Артур щедрой рукой плеснул в рюмку то, что актёры называют вдохновением.

На сцене безмятежно двигался к завершению 4-й акт. Джульетта глотала яд и причитала, заламывая пухлые ручки, что очень трогало Ставраки. ИКС даже слезу пустил непрошеную и смотрел во все глаза. Свита умаялась разговаривать и тоже увлеклась действием. Только Режиссёр спал без задних ног на ковре в проходе и его никто не трогал, потому что он никому не мешал. Сергей Семёныч вдруг поверил, что всё это может кончиться удачно, и бдительность свою утратил.

Князь с Тибальдом провели Шурика с алебардой другой стороной сцены, далёкой от помрежа, и затаились. Артур хорошо знал пьесу, поскольку играл в ней неоднократно и переиграл практически все роли, начиная от Ромео, кончая Балтазаром (в академическом театре это было, там выше Балтазара Артуру прыгнуть было затруднительно), поэтому он умудрился привести Шурика буквально за несколько реплик до возможной паузы.

И когда Джульетта, напившись дряни, отключилась, Артур подтолкнул Шурика, благословив:

– С Богом! Пошёл!

Запричитал музыкально Таривердиев:

«Я такое дерево, такое дерево, такое дерево…»

А Шурик с замиранием сердца и восторгом души промаршировал на авансцену.

Ахнул Иван Иваныч, услышав нешекспировские шаги, зашарил глазами, увидел то, что ни в какие ворота не лезет, схватился за сердце, но поделать уже ни шиша не мог.

Высунулся из своей ложи радист, подумал и смикшировал музыку.

Почувствовав неладное, приподнялась отрубленная Джульетта, поражённо разглядывая явление с алебардой.

Шурик пристукнул вышеуказанной и возопил:

– Где ты, Ставраки, хам грядущий,

Растлитель непорочных дев?

Тебя, тебя я презираю

И собираюсь отвести в тюрьму!..

И на сцене, и в зале установилась потрясающая тишина.

– Что?! – вскрикнул внезапно проснувшийся Режиссёр. – Какой Ставраки? Кто это там?

Ставраки побагровел. Про тюрьму, наверное, не стоило придумывать Артуру Янычу. Лишнее это – про тюрьму.

Шурик с ужасом понял, что произошло что-то непоправимое. Огляделся. Из-за кулис с раскрытыми ртами и трясущимися фигурами на него смотрели актёры. Джульетта зашлась в беззвучной смешливой истерике. Артур Яныч и Тибальд стояли с хмурыми лицами, будто осуждая Шурика, причём, Артур подносил палец к губам и показывал кулак, мол, настучишь – убью!

Шурик судорожно соображал, что делать дальше. Дело в том, что как выйти на сцену, ему объяснили. А вот как с неё слезть…

Оскорблённый ИКС хлопнул дверью. За ним потянулась настороженная свита. Выходили так, будто ожидали выстрелов в спину.

– Скажите, пожалуйста, – изысканно-вежливо спросил в тишине Директор, – а где тот, кто вас этому научил?

Шурик затравленно озирался.

И только тогда раздался оглушительный хохот. Сотрясался весь театр.

Иномарки отлетели от здания, будто их сдуло этим хохотом.

Смеялись все. Не выдержал даже Иван Иванович, потому что был человеком сугубо театральным и за хорошую хохму мог и маму продать.

Главный режиссёр аж скис от смеха на своём ковре.

Не смеялся один Директор. Сказал мрачно и отчётливо:

– Зайдите ко мне, молодой человек. Заберите документы и… очистите помещение!

К Директору, хихикая и потирая ручки, подобрался отпетый стукач Монтекки-старший и доложил с удовольствием:

– Это Артуркина работа. Сам видел.

– Артур Янович, – позвал Директор, – покажитесь, пожалуйста. Выйдите к своему партнёру.

И Артур вышел. А что ему оставалось делать? Шутка удалась, можно принимать овации.

– Господин Катуля, помогите юноше вынести вещи из нашего театра. А юноша вынесет ваши. Вы уволены без выходного пособия по волчьей статье. И пожалуйста, сделайте так, чтобы я вас больше никогда не видел!

– А профсоюз? – пискнул кто-то со сцены.

– Я вам покажу профсоюз! – озверел Директор. Ткнул пальцем в Монтекки: – Вот профсоюз! Профсоюз имеет что сказать?

– Профсоюз возражений не имеет! – отрапортовал Монтекки-старший.

Радист поставил точку. Ввел случайно микшер и неповторимый голос Микаэла Таривердиева допел песню:

«Я другое дерево, другое дерево, другое дерево…»

У-х-х-х!

В сумерках из театра вышли двое: Артур Яныч, груженный чемоданом, рюкзаком и своими неформатными фотографиями, и совершенно раздавленный Шурик с сумкой и баяном.

Никто их не провожал – в театре шумел пир во время чумы. Уничтожали забытые ИКСом ресторанные прелести, да и не нужны были нашим героям зрители и зеваки. Не нужны и всё. Хотя, в глубине души Катуля ощутил острый приступ сожаления от предательства коллег.

Бог с ними!..

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

– «Чума на оба ваших дома!» – возгласил Артур Янович, глядя на горящие огни бывшего своего пристанища. – Чума!.. На оба!.. Ты думаешь, Шурик, – напился папаша и всё у него двоится на фиг? Ни чёрта! Я шлю проклятия на два дома: на этот театр и на свинарник имени Ставраки. Только один из них честно называет себя свинарником, а другой называется храм, а на самом деле – самый свинарный из всех свинарников!.. Вот что я скажу тебе, юноша. Ты наисчастливейший из всех артистов, потому что и дня не проработал в театре. Вышел, произнёс, получил овации на всю оставшуюся жизнь. Вспоминай теперь и гордись, что твоя игра произвела взрыв немыслимой силы. Ты сыграл, а им теперь закрываться надо и самораспускаться. После тебя им там делать нечего! Понял?

– Артур Янович, – тихо произнёс подавленный Шурик, – можно я вам одну вещь скажу? Только вы не обижайтесь… Шли бы вы, Артур Янович, к одной хорошей матери! А вспоминать – это точно. Никогда вас не забуду, будьте вы прокляты!

Шурик сориентировался на местности и двинулся к выходу из этого города – к вокзалу.

– Смотри-ка, – удивился Артур, – прорезался! Я-то думал: тюфяк тюфяком, а он и слова знает! Стой!

Шурик шёл без оглядки. Артура Яныча сильно заносил на сторону чемодан, но длинными своими ногами он все же смог догнать младое племя.

– Дозволено ли будет мне, сударь, обратиться к вам с беседою приличной? Ответьте мне, эсквайр, куда стремите стопы свои?.. Есть ли цель в ваших исканиях, милорд?… Куда струмент прёшь, барыга?…

Несмотря на сильное опьянение, Артур Янович глубоко в душе ощущал свою несказанную вину перед Шуриком. Приступить напрямую с извинениями казалось неуместным, да и не простил бы сейчас его Шурик ни за что. Но делать что-то было надо, вот и несло Артура Яныча вслед за юношей чемоданом вперёд, как миноискателем.

– Мессир, не откроете ли вы мне планы свои?.. Куда дрейфуешь, Миклухо-Маклай?.. Халаднокровней, папаша, и пусть вас не волнует этих глупостей!.. Шурик, Шурик, ты куда?

Так и вошли они в вокзал, причём, Шурик проник беспрепятственно, а вот Артура Яныча по причине его явной нетрезвости тут же остановил милицейский патруль.

– Куда следуете, гражданин? – пока ещё вежливо спросили артиста.

Шурик, не останавливаясь, двинул по стрелке: «Кассы на 2-м этаже». Артур же расположился поговорить с народом.

– Куда? Никуда. А что это? Вокзал? Вот он куда… – осознал Артур Яныч. – Что угодно? – вопросил надменно.

– Куда следуешь, алкаш? – перешёл на личности патруль.

Тут мы оставим Артура Яныча, потому что у Автора на разборки с милицией не хватает ни опыта, ни терпения. Автор надеется, что артист из любых переделок выберется живым.

Посмотрим лучше, как идут дела у Шурика.

– …Что вы мне даёте? – закипала кассирша, рассматривая «зайчики». – Надо ровно вдвое больше!

– Как, то есть? – оторопел Шурик. – Я сегодня приехал из Минска. И билет сюда стоил…

– С завтрашнего дня – вдвое больше! Газеты надо читать! Вот народ!

– С завтрашнего? – с надеждой переспросил Шурик.

– Следующий поезд на Минск в ноль пятнадцать, – отрезала мегера.

Шурик провёл срочную ревизию карманов, хотя и подозревал, что это безнадёжно. Деньги, выданные мамой на первое время, были бездарно просажены в гримёрной номер четыре и вновь возникнуть в карманах не могли никак.

А сволочной государственный грабеж окончательно раздавил нашего героя, и из Шурика в этот момент можно было лепить что кому угодно: хоть коммуниста, хоть рэкетира, хоть полпотовца. А нашёлся бы какой благодетель и вдул бы сейчас ему в уши программу свержения только что испечённого президента Беларуси – и не стало бы президента Беларуси, правда, на ограниченной территории – в большой Шуриковой душе. А это не мало.

Так что по лестнице спустился совершенно другой Шурик – Автор не знает, в какую сторону произошла его внутренняя деформация, Автор в ней не участвовал, только зафиксировал и посожалел, что деформация произошла.

Автор знает одно: милый Шурик ощутил такое невыносимое одиночество, что даже обрадовался, увидев в зале ожидания единственного знакомого человека – Артура Яновича, конечно, и тот мгновенно стал ему ближе родной мамы.

Катуля задумчиво смотрел по сторонам и что-то ловил правой рукой. Была в этой мизансцене какая-то н е д о с т а ч а, – так показалось Шурику, и он, мысленно восстановив предыдущий облик своего «благодетеля», понял, чего Артуру не хватало. А не хватало чемодана, вот чего не хватало. Рюкзак и фотографии под мышкой имелись, а несуществующий чемодан и пытался Артур Яныч свободной рукой ощутить, но не ощущал.

Шурик подошёл так, чтобы Катуля смог навести на него фокус.

– А куда вы дели чемодан, Артур Яныч?

– Представляешь, – осоловело объяснил Катуля, – пока я тут с милицией объяснялся, чемодан спёрли.

– Кто, милиция?

– Нет, – категорически отверг Катуля, – милиция не могла, она со мной беседовала. Я и поставил чемодан для удобства, а его спёрли.

– Зачем же вы, Артур Янович, на вокзале чемодан на пол поставили?

– Как – зачем? Я же жестикулировал!

– Вы жестикулировали в разговоре с милицией? – поразился Шурик.

– А как бы я им объяснил, что я не алкаш?

– А кто?

– Артист, – грустно произнес Артур Янович.

– Ну и где теперь эта милиция?

– Так она же – милиция, ёлки! Чемодан ищет…

Артур Янович не скрывал своего глубокого огорчения: губы расквашены, брови – домиком. И Шурик почувствовал острую жалость к этому большому дитяте, представив себе Артура Яныча в его нынешнем совершенно летнем виде, скажем, по горло в снегу.

– Что было-то в чемодане?

– Вся моя недвижимость.

– Вот так, да? У вас была недвижимость?

– Новый вельветовый спинджак. Концертный! – перечислил утраты Артур. – Джинсы, можно сказать, пасхальные. Рубашки там, носки и всякая интимность.

– А что же в рюкзаке? – бестактно поинтересовался Шурик.

– Духовные ценности в рюкзаке. Антон Чехов с евойным племянником Мишей, Булгаков, старик Хэм…

– Эй, артист, – позвал милиционер издалека, показывая чемодан, – твой?

– Нет, это не мой! – отрёкся от чужого Артур.

– Да на, забери ты свой чемодан, – раздражённо сказал страж порядка, отдавая чемодан верещащему пассажиру, у которого перед тем его отобрал. – Зайди завтра, артист, если найдём…

– Вот и всё, – констатировал Артур Яныч, – осталось у меня только то, что на мне…

А видок у Катули оставлял желать лучших времён: потёртые джинсы и майка, да куртка какая-то легкомысленная, плащевая.

– Сочувствую, – искренне посочувствовал Шурик.

– А чего ты сюда шёл? Уехать хотел? Хотел меня бросить? Вот здесь, на вокзале – бросить? Завёл на вонючий вокзал, у меня тут чемодан свистнули, ты этого хотел? – Артур начал придуриваться по своему обыкновению, чтобы развлечь и себя, и Шурика, но обида еще чувствовалась в его декламации. – Бросай меня, ренегат, на съедение ворам и ментам! Меня, такого нежного, подсунул ОМОНу, хорошо не побили ешё своими дубинками жандармскими! А сам? Что ты делал сам, когда меня терзали опричники?

– Хотел купить билет, – признался Шурик.

– И что – купил? Не томи старика, добей его – купил? Сейчас ты оседлаешь паровоз и умчишься в даль светлую, да?

– Интересный у вас город, – пожаловался Шурик. – Вход в него рупь, а выход – два. – И неожиданно для себя рассмеялся: – Пока я у вас в театре алебардой махал, государство мне подарочек испекло…

Шли по улице, гружённые тем, что у них осталось.

– На вокзале нельзя, – объяснял Артур Янович, – я знаю этот вокзал, там кого хочешь грабят. Как увидят, так сразу и грабят.

– А где не грабят? – резонно спросил Шурик.

– Я тебя порешил, я тебя и воскрешу, – твердил Артур. – Сейчас оттарабаним вещички на мой запасной аэродром. У тебя есть запасной аэродром?

– Ничегошеньки у меня нет, – серьёзно сказал Шурик.

– А у меня теперь нет недвижимости. Но движимость еще не увели. Будем жить в движимости.

– Как это?

– Шурик, как ты относишься к еврейскому вопросу?

– А что это за вопрос?

– Это ты хорошо сказал. Но это очень фильтикультяпистый вопрос. Они, понимаешь, уезжают. Бросают нас. А мы тут остаёмся. Понимаешь?

– Ну и что?

– Не перебивай. Был у нас зав. постановочной частью Шлепентох Ефим Моисеевич, благороднейшей души человек. Так вот этот Шлепентох перед отъездом сделал мне министерский подарок. За символическую цену – два ящика «Беловежской» – подарил свою машину. Очень меня уважал. «Беловежскую» он хотел с собой прихватить, оказалось – нельзя, только две бутылки можно, так мы её на месте скушали.

– Два ящика сразу? – поразился Шурик.

– На двоих же, – объяснил Катуля. – И без двух бутылок.

– А машина-то хорошая?

– Не знаю, Шурик. Я в них не копенгаген. Стоит и стоит. Жить, наверное, в ней можно. Гараж опять же, мне его приятель доверил. Благороднейшей души человек. Поклонник мой вообще-то. Гараж у него есть, а машину увели. Давно уже. Вот и стоит там моё авто. Ты в машинах сечёшь?

– В армии был механиком-водителем.

– Вот и оценишь механизм… Постой!

Артур остановился у коммерческого киоска, открытого несмотря на позднее время. Осмотрел витрину. Сосчитал наличность. Жалобно посмотрел на Шурика. Тот насупленно молчал.

– Александр! – церемонно вопросил Катуля. – Вы, милорд, как относитесь к «баварскому»?

Шурик внимательно разглядывал ночные крыши.

– Мессир предпочитает «Праздрой»? Или родные «Жигули»?

Шурик невольно опустил взор на витрину. В глазах зарябило от консервированного счастья.

– Одну на двоих? – сдался Шурик.

– На большее не потянем?

Шурик помолчал, глотая слюну. Если вы помните, он сегодня ничего не ел, кроме завтрака в утреннем поезде. А пиво притягивало своей доступной калорийностью. Да и денежный остаток был так мал, настолько мал, что задумываться о нём не хотелось.

Шурик забрал у Артура, что было в его кулаке, доложил своих «зайчат» и – как в омут:

– Два «баварского», пожалуйста!

– Не переживай! – обрадовался Артур. – Мы с тобой завтра…

Что он собирался сделать с Шуриком завтра Катуля высказать не успел, потому что из-за киоска вышли четверо амбалистых стриженых молодых людей.

– Дывысь, хлопцы, москали! Понаихалы туточки!

– Что-с? – высокомерно выпрямился потомственный шляхтич Катуля.

– Пиццё нашу тягнуць!

– Пыву нашу…

– Какой москаль? – возмутился Шурик. – Я белорус!

– А як па беларуску кочерга? – спросили стриженые.

Шурик замялся. Про кочергу он явно не проходил.

– Ня ведае! А каже – не москаль!

Бах ему в глаз! Катуле – поддых! И смылись, гады. С пивом, конечно.

Шурик поднялся, потрогал раненую голову:

– Вы, Артур Янович, что-то говорили про еврейский вопрос?..

Продавец в киоске зевнул. Сценку эту он наблюдал еженощно.

– Христопродавцы! – заорал Артур, ощутив, что вожделенного пива в руках уже нет.

В свете фонаря метрах в пятидесяти от них обнаружились стриженые. Шли не слишком быстро, пили пиво из банок.

Артур побежал, бросив вещи на Шурика. Тот растерялся, не зная, как поступить. Подумав, остался с вещами.

Нападавшие услышали топот и испугались. Кинулись врассыпную. Катуля не стал ловить всех сразу, а, поднажав, прихватил одного, с баночкой. Рванул за шкирку и зарычал:

– Кочерга – это кочерга! А як па беларуску кочерыжка?

– Дяденька, – захныкал стриженый, – ня ведаю, дяденька!

Артур, будучи выше амбала на две головы, имел преимущество. Шмякнул его о дерево, стриженый сполз и тоскливо ждал дальнейших неприятностей.

Артур Яныч поднял пустую банку, потряс её и расстроился окончательно:

– Запомни, дубина, кочерга – это кочерга. А кочерыжка – это храпка. Выучил?

– Выучил, дяденька…

– Ступай, убогий.

Топот убогого долго слышался из темноты.

Вы пробовали когда-нибудь спать вдвоём в старом горбатом «запорожце»? Нет? Надо попробовать. Автор считает, что всё в жизни надо попробовать и ощутить. А то помрёшь некстати, так и не переночевав вдвоём в «запорожце». Море удовольствия, между прочим, если, конечно, больше спать негде.

Шурик-то ладно, Шурик габаритный, втрое сложившись всё же уместился на заднем сидении. А у Артура Яныча в положении лёжа в авто поместилась лишь самая нежная часть организма с некоторыми прилегающими к ней органами, а голова и ноги, свесившись, подпирали открытые дверцы, что, если вдуматься, создавало отдыхающим комфорт и сквозняк.

Проснувшийся Шурик оказался в сложном и щекотливом положении. Как известно, у «запорожца» только передние двери, которые, хоть и распахнутые, были наглухо блокированы катулиными конечностями, а он просыпаться не собирался, и по виду его было ясно, что если Артур Яныча сейчас ненароком разбудить, то можно лишиться, к примеру, слуха или глаза. А у Шурика и так к утру левый глаз налился интересной синевой и опух. Но Шурику необходимо было срочно выйти по естественной утренней надобности, а если будить препятствие, то получится долго, скандально и себе дороже, и у Шурика может случиться маленькая детская неприятность.

Так что Шурику с утра пораньше пришлось заняться головоломной акробатикой по произвольной программе: встать, сильно пригнувшись, сгруппироваться и выбросить себя молодецким рывком через спинку кресла и бесконечные артуровы ноги – ладошками и частично носом о грязный пол гаража.

Шурик вылез наружу в надежде найти какое-нибудь подобие туалета, но увидел большой двор, детишек в песочнице, мамаш с колясками, доминошников и алкашей на лавочках в конце двора. Какой туалет – всё на виду! Причём, в доме было восемь подъездов, шесть этажей, на каждом этаже по четыре квартиры – считайте, сколько личных туалетов имелось в доме, и все они были закрыты от Шурика наглухо. Шурик представил картинку: к нему звонит в дверь нечёсаный, в нечистом костюме ошалевший придурок с подозрительным фингалом и просится отлить. Приветил бы он такого?.. И никто не пустит, решил Шурик и затосковал. Обежал гараж вокруг, но он стоял посреди двора, сзади высились такие же жилые здания – куда бежать, где спасаться?

…Артур Янович проснулся от вожделенного звука – от журчания жидкости о что-то стеклянное, – никакой другой звук разбудить бы его не смог.

Разнообразнейшая гамма противоречивых чувств прокатилась по челу Артура Яныча, когда он понял, откуда исходит звук, его причину, а главное – где он сам находится. Было в этой гамме удивление? Ещё какое! Так мог удивиться, наверное, Карл Первый Стюарт, в одно прекрасное утро обнаруживший, что он лишился головы. Потом злоба была. Ух, попался бы ему сейчас кто-нибудь из театра! …Но и злоба прошла, как ни бывало, – не такой человек был актёр Катуля, чтобы злиться долго. Смирение пришло, пришло и осталось в его мудрой улыбке.

Артур Яныч сошёл на землю, расправил члены и, совершенно не понимая пока, куда себя девать, опять сел в машину и задумался.

Приблизился виноватый Шурик, показывая жестами обстоятельства, вынудившие его… и т.д. Артур шевельнул пальцами, отпуская его грехи, и Шурик успокоился. Потрогал зажигание. Артур порылся в карманах, потом в бардачке, откуда извлёк ключи от машины. Шурик немедленно вставил ключи куда надо и завёл мотор.

Но лучше бы он этого не делал.»Запорожец» повел себя очень странно: его активно затрясло, мотор стучал так, будто его разобрали, собрать поленились и бросили все запчасти в цинковое ведро, чтобы вдоволь побренчать. Из выхлопной трубы остро запахло серой и, почему-то, сыром «рокфор».

Катуля сломя голову бросился к выходу, распахнул ворота и замахал руками: выключай, мол! Шурик вырубил мотор, вылез из машины и издали осмотрел её, как диковинку. «Запорожец» окутался им самим произведённым дымом.

– Два ящика, говорите? – задумчиво произнёс Шурик. – «Беловежской»? Обдурили вас, Артур Янович, как минимум на тридцать восемь бутылок.

– Почему? – озадачился Артур Яныч.

– Просто вашему Шлепентоху было лень её до свалки докатить.

Катуля философски отнёсся и к этому удару. Автор знает – почему. Когда гражданин ничего не петрит в механике, ему кажется, что любая поломка – пустяк. Что любой умелец, которого Бог просветил в хитросплетениях шестерён, проводков и высокого октанового числа, покопавшись и помудрствовав, наладит любой аппарат, потому что умелец знает такое, что тебе, неучёному, недоступно. А раз недоступно – значит, просто. Или очень сложно. Или никак. Неизвестно, словом. Поэтому Катуля сказал:

– Ты, Шурик, поголодай тут один. Твой фингал не прибавит энтузиазма ни в одном отделе кадров. Можешь любопытства ради и развлечения для заглянуть во внутренности этого драндулета. Даю тебе карт-бланш. А я снаряжаюсь в экспедицию по трудоустройству тебя народным артистом нашей юной республики.

– Трудоустройству – куда?

– В какую-нибудь дыру, – убежденно заверил Артур Яныч. – Не волнуйся, дыр в наших краях не много: филармония, кукольный театр и телевидение. Больше нет для нас дыр. Не образовались ещё. А из самой большой дыры мы с тобой выскользнули. Оставайся весел и здоров, но чтобы машинку – выправил!

– Слушаюсь, сэр! – рявкнул Шурик, перенявший уже кое-что из заразительного лексикона Катули.

Артур Яныч, как и задумал, явился в кукольный театр. Явиться-то он явился, но заходить в него не стал. Ещё висела надпись «Театр лялек», но что-то уже было не так. Кукол-то не было в театре – их пачками выносили на улицу и грузили в пикап. Тут же у входа стояли сваленными Емелина печка, Кащеевы пещеры и дремучий-дремучий лес. Несколько детишек трагически наблюдали этот разгром.

– Дети, – строго спросил Артур Яныч, – что происходит? Вы кто?

– Мы активисты кукольного театра, – объяснила Артуру детка с косичками. – Нас выгнали чужие дяди.

– За что?

– Они сказали, что купили этот театр. И теперь тут будет ночное заведение.

– Тётьки голые плясать будут, – басом пояснил толстенький карапуз.

– А актёры? – тихо спросил Артур.

– Кто куда, – пояснило третье дитё. – Какие в официанты записались, а какие – не знаю куда.

– А вы что будете делать без театра?

– А нам что, больше всех надо? – резонно вопросил старший из актива. – Торговать пойдем.

– И воровать! – заплакал карапуз.

– И это самое… – добавила с косичками.

Катуля услышал возню и оглянулся. На надпись «Театр лялек» накладывали новую: «Стриптиз-бар».

А знаете, Шурик машину-то – оживил! То ли карбюратор прочистил, то ли свечи продул – Автор не рубит в этом ни фига, – но драндулет шевельнулся. Шурик выехал из гаража на простор и решил немного покататься по двору, чтобы диагноз стал окончательно ясен.

Катил себе по асфальтовой дорожке, а тут из арки вынырнул Артур Яныч, увидел знакомый автомобиль, ужасно обрадовался и по-мальчишески затрусил рядом:

– Ого-го! Он и у Шлепентоха так не скакал!

Шурик затормозил. Неудобно всё же – пожилой человек и вприпрыжку…

– Там карбюратор, понимаете…

Катуля замахал руками:

– Молчи, безумец! Не надо подробностей! Сглазишь ещё! Назначаю тебя заведующим по агрегату. Молодец!

Сел в машину:

– Поехали!

– Куда?

– Закроем гараж и вперёд!

– Так бензина-то на два-три выхлопа.

– Да? – задумался Артур Яныч.

– Вы что-нибудь выяснили? – спросил Шура.

– А? Да, всё в порядке. С куклами я договорился. Работать не будут.

– Ясно…

– Хочешь есть?

Шурик промолчал, сглотнув сухой комок.

– Шурик, я в затруднительном положении. Есть в этом доме один человек, который мне должен… Ещё с Нового года, представляешь? Благороднейшей души, выдающийся художник. В высших сферах вращается, утончённейший эстет. Напомнить – неудобно. А тут повод. Скажу – сын приехал… алиментный. Скажу – отец я кормящий. Сыграешь роль?

– Это можно, – согласился Шурик.

– Тогда поехали!

– Куда? Вы же сказали – в этом доме…

– Ты с ума сошёл! Такая машина – ещё уведут! В гараж гони, шеф!

Вышли из лифта на последнем этаже, поднялись по лестнице под самую крышу. Прошли какие-то технические двери без номеров и обшивки.

– Вся неловкость в том, что сумму я не помню. Новый год был, понимаешь? Он у меня и занял. А у меня было… помню, было. А вот сколько?.. Ладно, сейчас дожмём его наводящими вопросами. Только ты веди себя прилично, как культурный сын. Рыбу с ножа, если предложит, не лопай, нехорошо это. Поперёк батьки не суйся. Президента не ругай… Господи, благослови!

И Катуля постучал в дверь.

– Артур! – воскликнул художник, открывая и явно радуясь. – Прошу! Располагайтесь. Я сейчас, только с женой договорю, – и убежал в другую комнату.

Там он поднял положенную у аппарата телефонную трубку:

– Лида, кончай истерику, тут Артур пришёл. Наверняка принёс долг, так что все неприятности сегодня долой… Помнишь, на Новый год?.. С процентами, разумеется… Как это – пропьём? У меня заказ срочный. Ну, не заплатят, не заплатят, потом заплатят. Всё ерунда! Главное – Артур пришёл, деньги принёс, ура!

Гости церемонно и уважительно рассматривали развешенные, расставленные, задвинутые и сложенные в штабеля картины, рисунки, плакаты, эскизы, макеты, чеканки и скульптуры. Во всём этом великолепии гости наши оробели. Это ж надо – столько наваять! Небось, деньжищ-то!

– Ну ты стахановец, Егор! – восхитился Артур, когда художник вернулся к гостям. – У тебя что, трудовой запой? Болдинская осень?

– А! – отмахнулся Егор. – Толку-то…

– Не понял.

– Заказов много, да. Только денег у них, заказчиков, нет хронически. Главное – когда заказывают, то вроде есть, а когда сделаю – то шиш! Тут так много, потому что не отдаю. Раньше отдавал – и как в колодец. Теперь сначала сумма прописью, потом – забирайте на здоровье! Вот и скопилось хлама.

– Не унывай, – сказал Артур, – нам бы твои заботы! У нас, знаешь…

– Как – не унывай? Лидка, жена, все мозги пропилила – где деньги? Как жить? Пашешь, пашешь, а пацану в школу на завтрак сообразить не можем.

– А-а-а, – сказал Артур, потускнев.

– Чаю хотите? Другого, извините, ничего, а вот чаю…

– Да, спасибо.

Егор поставил чайник. Гости переглянулись и Шурик по лицу Катули увидел, что дело дохлое.

– Только вот сахара нет, – пожаловался художник. – Будете без сахара?

– Будем, – согласился Артур.

Некоторое время чай пили молча. Художник с надеждой смотрел на артиста, артист на художника. Чувствовали себя неловко.

– Ещё чаю?

– С превеликим удовольствием!

Опять пили чай.

– А нас, понимаешь, из театра… – начал Артур.

– А инфляция какая! – вскинулся Егор. – Сегодня в газете – 35-40 процентов!

Шурик удивлённо взглянул на художника. По его мнению, художник гнул линию не в свою пользу.

– В месяц? – уточнил Артур.

– А как же! Кошмар!.. Ещё чаю?

– Благодарствуйте!

– Покрепче?

– Пожалуй… Понимаешь, мы сегодня…

– А краски нынче сколько стоят – знаешь? А холсты? Всё от семьи на это дело отрываю. Полный пессимизм!

– Понимаю.

– И ничего не изменится. Выбрали президента – колхозно-армейского политрука! Откуда он взялся?

– Народ выбрал.

– Ага, от нищеты! От нищеты экономической и духовной! Вот увидишь – кончилась наша независимость!

– Ну и что?

– А! – махнул рукой Егор, полагая, что говорить о политике с артистом бесполезно. – Ещё чаю?

– Конечно.

Егор заглянул в чайную коробку и развел руками:

– И чай у меня кончился…

– Ничего, мы так…

– Как знаете. А Лидуха моя? Красавица, ей одеться хочется. Все мозги пропилила. А ты знаешь, сколько стоят колготки?

Артур кивал понимающе, будто не далее как сегодня утром приценивался к вагону колготок.

– Артур Янович… – начал Шурик.

– Я тебе дам – Янович! – рявкнул Артур. – Я тебе – отче!

– Это твой сын? – удивился Егор.

– Единокровный, – похвастался Артур.

– Откуда он взялся?

– От сырости, – съязвил Шурик.

– Вот-вот, – кивнул Артур, – неуважительный и жрёт как питекантроп. Всё время: папа, дай!

– Фингал ты ему поставил?

– Воспитываю…

– Да-да, – поддержал Егор, – они не понимают. Мой тоже всё время жвачки требует. Далась им эта жвачка!.. Твой тоже жвачки жуёт?

– Александр, – нахмурился Артур Яныч, – почему ты жуёшь жвачки? Я тебе сколько раз говорил – не жуй!

– Хорошо, папа, – смиренно покивал Шурик.

– Да-а…

– Во-о-от…

Помолчали.

– Ну, мы пошли, – поднялся Артур.

– Куда же вы, посидите, – уговаривал художник.

– Нет-нет, нам пора, нас ждут.

– Папуля, – намекнул Шурик.

– Что? А-а… – Артур безнадёжно махнул рукой.

– Заходите, – кисло приглашал Егор.

– Спасибо, обязательно, как-нибудь.

Зазвонил телефон.

– Это жена, – обречённо определил художник. – Это её звонки.

Но к телефону не пошёл. Достал с полочки какой-то листок, неуверенно вертел в руках.

– Пошли мы, – повторил Артур и жестом позвал Шурика. Тот недоумевающе поднялся.

– Послушай, Артур Янович, – художник помирал от неловкости, – тут вот есть…в общем, бумажка одна… еще с Нового года… Войди в моё пиковое положение…

Артур взял листок, пробежал глазами и восхитительно покраснел. Шурик заглянул через плечо и прочёл вслух:

– Расписка… Сегодня, в процессе встречи нового 1994 года… торжественно и при понятых занимаю у Егора Станиславовича в сумме… ни фига себе!.. клянусь под салютом всех вождей вернуть через месяц с учётом инфляции.

– Будь я трижды проклят, – лепетал Артур. – Помнил, что какие-то деньги. А вот ты мне или я тебе… Какой пассаж!

– У меня за мастерскую два месяца не плачено, – пожаловался художник. – Вышвырнут…

– Я верну, честное благородное…

– Уже Лидке сказал, что ты деньги принёс… Представляешь?

– Представляю! – представил себе Артур.

– Пошли! – видно было, что Шурик принял какое-то решение. – Мы скоро вернёмся, Егор Станиславич. Пошли, папуля!

Как известно, Америку выдумал пьяный Колумб,

пропивая остатки блажной королевской субсидии.

Не среди океанов, акул, каракатиц и мидий,

а в трактирах, квартирах, средь парковой благости клумб.

Так пел Артур Янович под баянный аккомпанемент фингалистого Шурика. Дело было в подземном переходе, где-то в центре города.

Говорят Христофорус в экстазе отчётной строки

и от страха позора всем шарики-ролики вкручивал,

и призвал корешка, того звали Америго Вспученный,

корешок нацарапал все карты, причём из башки.

Пел Артур Янович вполне качественно. Да и Шурик неплохо владел инструментом. Дуэт выглядел по всякому счёту пристойно, хотя Артур ощущал сильнейшую неловкость, понятную для первого раза.

Прохожие останавливались и, как ни странно, бросали что-то в раскрытый баянный футляр.

Изабелла поверила в бред промотавшихся дылд,

завещала и нам помечтать о стране эльдорадовой.

Лет пятьсот мы сидим за своею решеткою адовой,

только слышно: Рокфеллер, Джек Лондон, Эйнштейн, Вандербильд.

Специальные гады снимают про это кино,

спецдоценты штампуют фальшивки про Драйзера с Торо,

врёт ОВИР, брешет Аэрофлот, врут другие конторы,

чтоб нам было досадней, кислей, а конторам смешно.

Лично я дальше Кушки и Бреста бродить не мастак.

И себя ощущаю, как чью-то больную потерю.

Но в Америку фиг вам поверю, пока не проверю.

Только чувствую, в этой мистерии что-то не так…

Артур закончил и раскланялся. Футляр ощутимо наполнился. Некоторые прохожие узнавали артиста и недоумевали, другие улыбались понимающе: допился, мол. Катуля безмолвно благодарил, прижимая ладонь к сердцу.

Шурик в артуровой паузе заиграл «Yesterday».

В сторонке собрался коллектив местных нищих, шептались о чём-то, посматривая на артистов неодобрительно. Заговорщики сгруппировались в кружок, потом из этого гнезда вылупился дедушка на костылях, но с орденами, подковылял к Артуру.

– Возьми, артист, – протянул мятые купюры. – Хорошо поёшь, но больше не надо. Это наш переход, не ломай нам бизнес.

– А где написано, что это ваш переход? – слабо возразил Артур.

– Написать несложно. Вот этой авторучкой, – показал на костыль, – да по твоему горбу. Ты ж не полезешь драться с инвалидом войны и труда. У тебя же воспитание не то…

…В скверике подсчитали выручку:

– Ну очень смешная сумма! – рекламно пропел Шурик.

– Ёлки! – воскликнул бывший князь. – Пашешь как конь, отбиваешься от инвалидов, а всё равно по нулям!

…Выступили в другом переходе. Здесь их нищие не трогали, здесь почему-то милиция трогала нищих, а привечала, наоборот, цветочниц, которые встали рядом с выступающими, как в карауле, и враждебности не выказывали. Множественные валютчики тоже не обращали внимания на посторонний дуэт. Шурик поразился простоте и разности нравов в помещениях одного типа, но географически разделённых сотней метров.

Однако во время песни Шурик через головы зевак и прохожих заметил в другом конце перехода интересную возню. Интеллигентного вида люди, одетые чересчур прилично для этого времени суток и для этих широт, деловито расчехляли разнообразные музыкальные инструменты, как то: виолончель, скрипку, альт, флейту и барабан. Шурик понял, что эти джентльмены собираются недвусмысленно с ними конкурировать и заволновался, даже киксанул в аккомпанементе, на что Катуля зыркнул бешено, не прекращая петь.

Конкуренты деликатно дождались конца вокала и грянули «Турецкий марш» незабвенного Вольфганга Амадея, и зеваки бросились к ним. Квинтет, разумеется, переиграл дуэт, ибо играл профессионально и качественно, а главное – громче.

Артур Янович сначала остолбенел от неожиданности, потом, оскорбившись, подбоченился и заломил бровь. Конкурирующий альт это заметил, улыбнулся виновато, продолжая виртуозно водить смычком.

Шурик покорно упаковывал баян. Тронул Артура за плечо, махнул подбородком: пошли, мол, нечего тут делать. Но Артур уже заслушался и не мог оторваться от моцартовского «Рондо», звучащего так волшебно в гулком переходе…

Шли по улице. Вроде, целеустремлённо, но если приглядеться, то не было у них никакой цели. Устремлённость была, но бесцельная. Всё дело было в смятенности Артура, это его несло куда-то вперёд, вбок и назад, а уж Шурик плыл в кильватере, совершенно не представляя, куда их несёт.

– Умыли, умыли нас и правильно сделали, – отчаянно приговаривал Катуля. – А я-то, старый придурок, студентишку послушал! Тангейзер, понимаешь, м-менестрель!.. Позорище!

– Но почему? – недоумевал Шурик. – «Синяя блуза», театр Брехта… Мы в академии на это и жили. Вы где учились?

– Где надо! – огрызнулся Артур.

– А всё-таки? Вас что, системе Станиславского не учили, помните? Этюды на память действия, публичное одиночество и всё такое?..

– Что-что? – остановился Катуля. – Что ты сказал?

– Публичное одиночество?

Катуля застыл в недоумённом головокружении от воспоминаний.

– Знаешь, – горько сказал, – я лет двадцать не вспоминал все это. Учил, конечно, учил в Щукинском. Какие педагоги мне это втолковывали!.. Потом забыл. Не нужно было.

– Как же вы без этого на сцене играли? – поразился Шурик.

– На таланте, батенька, на таланте! – осклабился Артур Яныч. – «Пусть раненый олень ревёт, а уцелевший скачет. Тот караулит, этот – спит, уж так устроен свет!»

Произнося этот шекспировский коктейль из переводов Лозинского и Пастернака, Артур величественно прошёл несколько шагов и резко остановился. Вернулся к арке, под которой они поминали систему Станиславского. Недоверчиво покачал головой, ещё шагнул и опять остановился.

– Шу-рик, – задумчиво произнёс Катуля, – считай меня каким угодно идиотом, но в этом дворе лежат деньги. Много денег, Шурик. Просто так лежат, под листвой. Со мной бывают такие приступы… когда очень надо…

…Вооружились хворостинами и бродили по дворику, вороша листву. Шурик вёл себя, как психиатр с тяжёлобольным: едет у человека крыша с голодухи, так лучше с ней прокатиться, чем возражать и спорить. Побезумствует дядька, думал Шурик, и успокоится.

А Артур был возбуждён, шевелил листву веточкой, как кочергой в адском камине, и ораторствовал:

– Я не хотел тебя расстраивать, дружок, но в наших краях все дыры, которые мы с тобой готовы были заткнуть, затянулись сами собой. Кукольный театр перекрасили в стриптиз-бар, там тётьки голые теперь пляшут, как объяснил один величайшего ума человек. У местного телевидения нет грошей, оно только транслирует варево из Минска да Москвы. Филармония – ты видел. Знаешь, почему они Моцарта на сквозняке лабают? Да потому что их сцену заняли экстрасенсы и астрологи, гипнотизёры и колдуны… И куда двум бедным трубадурам податься?.. Нет, Шурик, в переход – перебивать коммерцию порядочным людям – я больше не пойду. Я не умею «Турецкий марш» и наградами Родины на пиджаке не оскорблён, то есть мне не подо что просить подаяние… Мы с тобой, конечно же, что-нибудь придумаем, только будь любезен, пошелуди вон под той корягой, а то мне не достать.

Шурик в сердцах шваркнул хворостиной и… на свет Божий вылетел пухлый бумажник. Шурик оцепенело смотрел на это чудо во все глаза, а Артур ничуть не удивился, только выпрямился гордо: что, мол, я говорил!

– Любезный, – попросил Катуля, – не прими за труд, пересчитай выручку.

Шурик поднял бумажник, весь скользкий от природных осадков, раскрыл, зажмурился…

– Здесь много, Артур Янович!

– А именно?

Шурик разлепил мокрые липкие деньги и чуть не заплакал:

– Это русские, советские, старые… с Лениным… Эх вы!..

А Катулю это нисколько не расстроило. Он посчитал, что эксперимент прошёл успешно, а государство пусть кается, что смухлевало в этой игре.

Пухлый бумажник был низвергнут и вдавлен в землю шурикиным каблуком.

На привокзальной площади зацикленный на деньгах Шурик высмотрел вчерашнего нацмена, первым встреченного в этом городе.

– Здравствуйте, вы меня помните?

– Первый раз вижу, – отрёкся нацмен.

– Вы вчера у меня баян торговали…

– Шурик, что это значит? – воскликнул Артур Янович.

– Если торговал, то помню, – признал торговец.

– Так берёте?

– Шурик, это же средство производства! – запротестовал Катуля. – Буржуи так не поступают!

– Это кто, э? Конкурент? – насупился нацмен.

– Не обращайте внимания. Берёте?

– Покажи, – согласился торговец.

Шурик раскрыл футляр:

– Могу сыграть.

– Шурик, я категорически против! – стоял на своём Артур Яныч.

– Вах, хорошо ведёшь дело, – похвалил нацмен, – грамотно. Он в доле, а?

– В доле, в доле…

– Инструмент хорош, – оценил торговец, – не заношен. Сколько просишь?

– Ни за что! – заорал Артур.

– Слушай, скажи ему… Я покупаю, успокойся, батоно. Разберёмся без тебя. Отойдём?

Шурик с нацменом отошли. Артур потянулся за ними, но его остановили двое – люди нацмена:

– Погоди, дорогой, давай покурим, поговорим.

– Я не курю…

– Молодец, слушай! Мужчина!

– Шурик! – заскучал Артур Янович.

– Иду! – откликнулся Шура, возвращаясь с пачкой денег. – Пойдёмте, Артур Янович!

– Вот теперь – до свиданья, – сказали Артуру люди нацмена и за его спиной кому-то просемафорили.

– Шурик, я шокирован! – простонал Артур Яныч. – Как ты мог? Не посоветовался…

И тут из-под земли вырос милицейский патруль, который как магнитом притягивал артист Катуля А.Я.

– Стоять! Незаконная торговля преследуется по закону!

– Почему – незаконная? – вопросил Шурик.

– Распоряжением горсовета на привокзальной площади торговать с рук запрещено. Пройдёмте!

Шурик оглянулся. Нацмены стояли на месте, удирать не собирались, а совсем наоборот, с интересом наблюдали происходящее.

– Пройдёмте, пройдёмте!

Их повели в знакомое до омерзения здание вокзала.

– И что будет? – спросил Катуля.

– Составим протокол – там поглядим, – толково объяснили.

Вошли в дежурную часть.

– Смотри-ка, артист вчерашний! – воскликнул дежурный. – За чемоданом пришёл?

– Никак нет, товарищ капитан. Эти двое на привокзальной площади нарушали.

– Да он, вроде, трезвый сегодня.

– Занимались незаконной торговлей.

– Как же так? – воззрился капитан. – Артист, работник культуры, понимаешь, и – торговать! Чем торговал?

– Продал баян, товарищ капитан. В кобуре.

– Так-так…

Катуля наконец собрался с мыслями:

– Вы чемодан мой отыскали? Вы собственность мою нашли? Вы сохранили мои имущественные права?

– Ищем, – откликнулся капитан.

– Я вижу! Вы честных людей хватаете, а не жуликов! Человек, артист – любимый баян продал, чтобы поесть, а вы его за жопу и в конверт?

– Тихо, артист, тихо!

– Чемодан нашли? – продолжал базарить Катуля.

– Ищем.

– До свидания!

– Счастливенько! – автоматически ответил капитан.

Артур взял Шурика за руку и быстрым шагом вывел из дежурки.

– Жаль, товарищ капитан, – сказал тот, кто их привёл. – Баян нынче тоже дорого стоит.

– Хрен с ними! А ты смотри, к кому с грабежом подъезжать! Изучай психологию!.. Иди, работай, рэкетир!

– Обижаете, начальник! – отшутился мент.

Перед ошалевшим от счастья Егором Станиславовичем был поставлен на стол баул и началась выгрузка денег.

Вы думаете, их выгружали наши герои? Увы!..

– Извините, Егор Станиславович, за задержку, но это не от нас зависело, – говорил респектабельный кассир. – Мы ценим ваш труд и прибавили к оговоренной сумме за моральные, так сказать, издержки. Здесь двенадцать миллионов, распишитесь, пожалуйста.

На столе выросла гора денег. Рядом кассир выставил из баула ещё и очаровательную бутылку французского коньяка.

Художник хоть и офонарел, но сообразительности не утратил, и тут же бухнул на стол две рюмашки. Ловко открыл коньяк, разлил дрожащей рукой, но выпить они не успели, потому что кто-то поскрёбся в дверь. Художник как был – с рюмкой в руке помчался открывать.

– Это мы, Егорушка, – сообщил Артур, входя вместе с Шурой и тут же замолчал, разглядев происходящее. Сползла улыбка и с наивного Шурика, держащего в вытянутой руке пачечку «зайчиков», перевязанную для форсу ленточкой с бантиком.

Артур смотрел на деньги, на Шуру, на Егора, на кассира…

Художник основательно смутился:

– Ребята, милые!.. Это только что… Это вот заказчик…

Артур угрюмо молчал.

– Скажите, пожалуйста, – в тишине ляпнул Шурик, – а коньяк вы тоже без сахара пьёте?..

– Прошу вас, – засуетился Егор, – угощайтесь, присаживайтесь!

– Благодарим, – высокомерно заявил Артур. – Единственное, что ты можешь для нас сделать – вернуть мою расписку.

– Вот что, братцы, – отряхнулся от неловкости Егор, – вот вам расписка и заберите ваши деньги. Радость у меня, понимаете, пропащий заказчик объявился! Слёзы принёс… заячьи! А вы – какие молодцы! Где только взяли? И пяти часов не прошло!

– То есть, – всё так же высокомерно процедил Артур, – ты хочешь сказать, что прощаешь мне долг?

– Конечно, Артур, конечно! И прости меня, что вообще завёл разговор…

Кассир потягивал коньяк и с интересом наблюдал эту нелепую сцену.

– Видишь, сынок, как между нами, миллионерами, принято? – усмехнулся Катуля. – Благодарствуйте, Егор Станиславич! Пошли, Шурик, нам тут хорошо подали. Прощай, Егор, скажи только, где у тебя чёрный ход? Не пристало нищим менестрелям через парадный переться…

Шли через двор к гаражу. Уже стемнело, поэтому шли медленно, натыкаясь на деревья и песочницы. Из всех окон были слышны разнообразные программы ТВ, посторонняя музыка и даже живой смех.

– А знаешь, Шура, зря я Егора обидел. Кажется, всё так и было, как он сказал. Ждал он, ждал, устал ждать, нас на подвиги зарядил, мы достали… А деньги как рыба – косяком идут. Если б мы с тобой денег ему не наклянчили, и этих миллионов бы не было. Поверь опытному человеку. Теперь и нам с тобой повезёт, раз он долг мне простил. Увидишь, завтра будет день чудес.

– Артур Янович, вы когда-нибудь расскажете мне, как вы проделали эту хохму с бумажником?

– Шурик, ты думаешь, я всё подстроил?

– Конечно.

– Устроил такое изощрённое издевательство с ископаемыми бумажками?

– Да, Артур Янович.

– Шурик, не грузи на меня больше, чем я есть.

– Это как?

– Пример из жизни патрициев. Я думал, ты наивный чистый лопух, на каких в рай въезжают. Понимаешь?

– Ага.

– А ты, оказывается, фрукт порядочный. Ехи-идный! Как ты Егору про сахар с коньяком ввернул!

– Противно очень стало.

– Вот-вот! Я думал – ты хороший человек. Нагрузил на тебя своё о тебе представление. А ты оказался хорошим только, когда тебе не противно. А это совсем-совсем другое. Понял?

– Нет, – признался Шурик. – Мне всегда говорили, что я тугодум.

Возле гаража неприкаянно белел «запорожец».

– Ёлки! – воскликнул Артур. – Мы ж его заперли!

Шурик шагнул к воротам:

– Артур Янович, тут замок новый! И бумажка какая-то.

– Пломбы нет?

– Нет пломбы. А зачем?

– Про пломбу ещё узнаешь, не дай Бог! Давай записку.

– Не видно, я машину открою.

Залезли внутрь, включили свет. И Артур прочёл, с трудом в полутьме разбирая слова:

«Артур! Сегодня свершилось моё падение. Человек слаб, особенно когда ему обещают блаженство на Земле. Предал я нашу дружбу и сдал гараж за баксы. За много долларов, Артур, сдал я эту будку. Будь я проклят! Поминай меня каким угодно лихом, но прошу тебя: отгони свою колымагу в любой другой двор, потому что смотреть на неё мне горько и стыдно, раз оказался я мелким гадом. Помилосердствуй, Артур, и катись к едрене-фене. Твой бывший друг…»

Спрятал бумажку в карман:

– Я сохраню этот пронзительнейшей силы документ.

– Отдайте мне, – попросил Шурик.

– Зачем?

– Я его перечитывать буду. Воспитательный момент.

– Лучше вытатуируй его на заднице задом наперёд и перечитывай в зеркале!

Похихикали. Потом помолчали.

– Артур Яныч!

– Аиньки?

– У вас ещё остались долги в этом городе?

– Нет. Я ему прощаю все свои долги.

– А он вам дорог?

– Такой же, как все остальные. Я в жизни сменил штук пятнадцать таких городов… Ты имеешь в виду?..

– На бензин у нас теперь хватит.

– А куда? – задумался Артур.

– У меня мама в Минске. А у вас?

– У меня уже давно никого нет… И после сегодняшнего вокала мне теперь ничто не слишком. Ничто не слишком. Делай со мной, что хочешь. Только в тюрьму не сажай. Чти Уголовный кодекс.

– Слушаюсь, сэнсэй, – откликнулся Шурик.

Они рассмеялись по неизвестной причине, как могут смеяться только совершенно свободные люди.

«Запорожец» завёлся, зажёг фары и поехал.