Елена Аксельрод

СОН О ТАНЦЕВАЛЬНОМ КЛАССЕ

*   *   *

Мой раскаленный дом оледенел.
Под люстрой бьется мотылек, как парус.
В отчаянии плотном нету пауз.
Нет воздуха. Весь мир оцепенел.

Неужто весь? В окно мое летит
Речь неразборчивая, шёпот шины.
И снова я с настырностью мышиной
Скребу пером. Бумага шелестит.

*   *   *

Ненадеванные платья,
Неговоренные речи,
Нераскрытые объятья,
Несвершившиеся встречи.

Я застряла в лифте темном,
Не поднявшись, не спустившись –
В лифте темном, неподъемном,
Не простясь, не расплатившись.

Нахожу наощупь кнопки.
Жму на все подряд вслепую.
Зов мой из ночной коробки
Падает в нору пустую.

Слепнет, мечется сознанье,
Бьется в петлях серпантина.
Но прощенье, воздаянье,
Свет во тьме – улыбка сына.

ВЕЧЕРНИЙ СЮЖЕТ

В промежутке, когда ни светло, ни темно,
Чуть размытым наброском сюжета
Новоселы сойдутся стучать в домино,
Как в Москве, если отпуск и лето.
Сдвинут лавки тесней за дощатым столом
В невзначай обретенном Араде,
И усядутся жены мечтать о былом,
О бакинском и минском укладе.
А за ними Черемушки. Правда, бетон
Раскаляется за день некстати…
Разве это сюжет? Это попросту фон,
Это горы горят на закате,
Русской речью вечернею взяты в полон –
Наш язык вожделеет к прохладе, –
Но порою иврит из раскрытых окон
Заверяет, что он не в накладе.
Полосатого облака гаснет наряд,
Вот подол уже с крышами вровень.
Спит иврит. Русский спит.
Лишь глядят на Арад
Кнопки белые в черном покрове.

*   *   *

Пустынные дожди,
Пустой пустынный город –
Сверни за поворот,
И там лишь поворот
Еще один, еще –
И дождь накроет гору,
Ее сухую плоть
Плетями отдерет.

А, впрочем, ни холмам –
Пустынникам горбатым,
Ни улицам, ни мне
Здесь ливень нипочем –
Летел потолковать,
В сердцах бранился градом –
Без отклика притих,
Отдал концы молчком.

*   *   *

К риторике склоняющий пейзаж,
А я увязла в судорогах быта.
И разве не обидно – мой багаж –
Лишь терка трехсторонняя да сито –
Спасибо, нержавеющая сталь…
Размельчены, бледны воспоминанья –
Крупа, мука – да все чего-то жаль…
Рукой подать – вершины и зиянья,
Скучает цельнокроенный верблюд –
Но взгляд мой ограничен и неполон,
Как памяти расколотый сосуд,
Как долгий день меж потолком и полом.

ПОСЛЕ ГРОЗЫ

В свет уставясь головою,
Елка вывесила хвою
На просушку, как белье.
И мое житье-бытье
Развиднеется, быть может.
Непогожий день мой прожит.
Но последняя, одна,
Туча, как вчера, черна,
Ненароком вспомянула
Утоленный Божий гнев
И, вздохнув, слезу смахнула,
Нехотя меня задев.

ПОПЫТКА ИНТЕРЬЕРА

Старая мебель в доме природы –
Кресла истерты, косые столы.
Каменные обряжены комоды
В пыльно-хамсиновые чехлы.
Зелень, расставленная поштучно,
Как по квартире растенья в горшках.
Рыжий диван рядом с тумбою тучной,
Кто водрузил вас в сыпучих песках?
Горные немногословны пенаты.
Хриплое эхо ловлю на лету.
Ешь, сколько влезет, пес мой патлатый,
Кость догрызи и облай немоту!

СОН О ТАНЦЕВАЛЬНОМ КЛАССЕ

Куда так проворно, жидовка младая…

М. Ю. Лермонтов

Танцую. Топчутся вокруг
Плясуньи, не совсем младые.
Их каблуков не точен стук,
Прически высятся седые,
Окрашенные в пламя дня,
Окрашенные в сумрак ночи –
Примерно так, как у меня.
Нас балетмейстер в звезды прочит,
Кричит, стучит: «Батман тандю!»
Меня не слушаются ноги,
По безучастному дождю,
По оседающей дороге
Плетусь в балетных башмачках
На еле слышный звон трамвая.
Огни зеленые впотьмах
Скользят, меня не задевая.
Крахмальный, как пуанты, снег
Ложится на асфальт осенний,
И неподвижен мой побег,
Лишь сходятся, танцуя, тени.
Мне сто или пятнадцать лет?
Всплывают, пропадают лица.
Никак не кончится балет –
Ни выпрыгнуть, ни провалиться.

СТАРЬЕВЩИК

«Альте захен, альте захен», –
Бедуин кричит на идиш.
Маме лошен – альте захен –
Вряд ли этим нас обидишь.
Надрывается старьевщик:
– Позабудь свое местечко,
Был твой дед перелицовщик,
Просидел весь век за печкой.
Как сюртук того портняжки,
Твой язык перелицован,
Как братишкины рубашки,
Как наследие отцово…

Погоди, старьевщик юный,
Вынесу тебе, пожалуй,
Эти порванные струны,
Этот говор обветшалый.
От завещанного мамой
Мне остались слов осколки.
Пыль ее святого Храма
Ты трясешь в своей кошелке.

ПРОЩАНИЕ С ПРИБАЛТИКОЙ

Владимиру Свирскому

На ветви крошатся беленого неба кристаллы.
Сосны разбушевались, силятся их стряхнуть.
По марту прибрежному ветер мотается шалый,
Никак не уймется, не выберет, что стрельнуть.
Снег с пеной мешается, тает и гибнет, рождая
Застывшие брызги, под ними дрожит изумруд.
Янтарная капля в песке притаилась, нагая.
Не тронем ее. Ювелиры потом подберут.

Прибалтика в марте. Как мало потрачено краски,
Как много оттенков в себя вобрала акварель…
Мы тихо уйдем. Мы покамест боимся огласки,
Но бережно так,
как младенца несут в колыбель,
Тебя унесем на завещанное побережье,
Над коим восходит огромный слепящий янтарь,
Сжигает и плавит все наши сегодня и прежде,
И твердой рукой пишет заново наш календарь.

*   *   *

Прокрустово ложе России –
Ноги целы, сыскать бы голову.
Хожу безголовая. Ноги босые
Песком раскаленным исколоты.

Бредни остались на улице Бронной
Вместе с моей головой оброненной.
Плачу, сгорая, по белым лесам.
Плачу, сняв голову, по волосам.

*   *   *

Меж стенания надгробного
Долг повелевает – петь…

М. Цветаева

Не раз себе надгробную пела.
Не знала, что этот – последний раз.
Пела заносчиво, слишком смело,
С необоримым борясь.

Искру предчувствия музыка прячет.
Слов окончательных нет.
Что сломан голос, что звук утрачен,
Не разумеет поэт.

*   *   *

Памяти отца

– Еще человек, которого надо любить, –
Сказал мой отец, когда появился внук.
– Еще человек, которого надо любить, –
Сказала и я, когда появилась внучка.
Любил он как жил. Мне ж бывало порой недосуг.
В работе души оставалась, видать, недоучкой.

Не знаю, откуда отец мой на внука глядит,
Не знаю, куда – с глаз долой – моя внучка пропала.
Но зряч мой отец. И от туда он все мне простит –
И то, что любила не так и что думала мало,
И то, что пришлось размышлять, потому что
души не хватало,
И то, что вдали от меня
он сырою землею укрыт.

В ГАЛЕРЕЕ

Я старомодна. Я люблю музеи.
Брожу часами. На людей глазею.
Потом они со стен глядят мне вслед.
Однако нынче не в чести портрет –
Пожалуйте со мною в галерею.

Нью-Йорк, Варшава, Иерусалим.
Просторный зал бесплотен, нелюдим.
Где выставка? Растерянный мой взгляд
Встречается со взглядом унитаза,
А вдоль стены усладою для глаза
Телеэкранов черно-белый ряд
Невыразимую смакует муку –
Одна рука другую чешет руку.
Вот зал второй – квадраты и круги.
Да если бы одни круги-квадраты!
Тут помудреней, тут набор богатый:
Ведро, клочок газеты, сапоги…
В недоуменье пялюсь на отходы
Толпы, в которой лиц не разберешь.
Фольгу, афишку, жвачку, ржавый нож
Художник хищный притащил с охоты.

*   *   *

– Привет. – Пока.
– Привет. – Пока.
Как два щелчка,
Как два хлопка
Дверей, окон –
И вышел вон.

– Пока. – Привет.
– Пока. – Привет
Тебе, еще один рассвет,
Тебе, мой стол,
Тебе, мой плед,
Тебе, рычащий грузовик,
Тебе, гора молчащих книг,
Тебе, некупленный билет
Туда, откуда писем нет.