Саул Черниховский

«Агры»

I

Мамет Оглу был тяжело ранен разрывным снарядом. Четыре дня спустя его доставили в лазарет, и всё время, что он лежал раненным в окопе, а затем в вагоне, он произносил лишь одно слово: «Агры». Мамет не понимал по-русски, фельдшер и врачи не понимали по-татарски. Раненый был убеждён, что кроме него никто здесь не знает его языка. Стоило кому-нибудь подойти к нему, как он раскрывал свои побледневшее губы и бросал ему свое «агры», как бы желая раз навсегда провести черту между собой и всем остальным миром. И сейчас он начинал поворачивать своё смуглое лицо то в одну, то в другую сторону в какой-то внутренней тревоге, беспокойно поднимая свои короткие тяжелые веки.

Силой взрыва у него была оторвана, почти до кости, вся седалищная часть. От безумной боли он потерял сознание, а когда оно к нему вернулась, он уже был запакован в повязку. С момента, как его внесли в перевязочную и сняли с него первую повязку, началась из-за него борьба между врачом и кем-то невидимым и сильным. То с ножницами, то со скальпелем в руках врач наводил порядок в беспорядочной массе лоскутьев мяса, кожи и фасций, обрывков артерий и нервов, кусков жира, сгустков потемневшей крови, остатков связок, скрытых протоков гноя и неведомых источников сочащийся крови. То тут, то там края раны охватывала густая тёмно-красная рамка, местами вдруг прорывались черные зловещие пятна, а то лёгкие розовые ленты вились от раны вверх.

Порою казалось, что победа за врачом, раневая поверхность розовела свежими всходами. А затем снова брал верх тот неведомый.

– Нет, без героических средств не обойтись, – говорил доктор.

Вялая, страшно безжизненная и вместе с тем розовато-водянистая масса еле покрывала кость.

Когда её обдавали горячим раствором соли, она на время опять как бы оживала. Но тонкий пласт мяса таял, чуть ли не ежедневно доктор обращался к «острой ложечке».

– Чем же это кончится? – говорит сестра Галина.

Ей трудно приходилось с этим больным: несколько раз в день его приходилось перекладывать, предупреждая пролежни, перестилать его постель, и поить, и кормить его.

– А что будет? А то, что со всеми чудо-богатырями. Получит крест: у нас георгиевский, у немцев – железный, а пока его вышлют, мы ему деревянный поставим.

– Господин доктор, да ведь Мамет – магометанин.

– Значит, и того не получит, и деревянного не дадим.

– Доктор, а как долго будем его мучить героическими средствами?

– А пока не появятся розеолы, пустулки, ну как их там? Абсцессы, гнойные воспаления и сухой либо гнойный плеврит, да с Endocarditis Ulcerosa, там геморрагический нефрит, тяжелые мозговые явления. Вот-с.

– А не лучше бы было, ну, если б… если б он умер до того?

– Галиночка, Галиночка! И когда вы поймёте, что не дело это врача… Ничего, молодчага, мы ещё и плясать будем!

– Агры, – ответил ему Мамет Оглу.

И снова стал беспокойно метаться.

– Агры…

II

У двери палаты стоял капитан Попов, заведующий хозяйством лазарета и старший писарь канцелярии. Попов грустно смотрел на больного. Лицо того ещё больше потемнело. Казалось, лёгкая землистая пелена лежала на нём. Глаза ещё больше запали.

– Нехорошо, – сказал писарь.

– Конечно, нехорошо, – повторил за ним капитан. – Домой не вернётся.

– Плохо, – говорит писарь, – плохо. Не в том дело, а вот что помрёт, ваше благородие.

– Ясно, что помрёт.

– Не то, господин капитан, а вот убыток будет, убыток лазарету. Он «махомет», ему двадцать пять аршин полотна полагается. По уставу. А за полотно – выкладывай чистоганом. Двадцать пять аршин. Нехорошо.

Писарь смотрел на Мамета и, казалось, без слов упрекал его: и не стыдно тебе, братуха? Большой убыток ты причиняешь.

– Агры, – кинул ему в лицо Мамет.

– Нехорошо! – ответил писарь.

III

На кровати Мамета сидел Петренков.

– Нет, братуха, это не порядок. Непорядок, и вовсе не по уставу. Раз ты мобилизованный, на действительной службе, так ты и соблюдай порядок. Коли ты солдат и должен помереть – ты помирай. Ты порядок соблюдай. Давай, брат, обмозгуем, как тебе без зада? Никак! Вообще никак! Без зада нельзя. Человеку нужен зад, на то он и человек, чтобы с задом. Я что? Я из жалости те говорю. Возьми, к примеру – ты хошь садиться, а где он, зад? Зашёл, скажем, в баню, стал париться, и зад надо парить. Дитё, и ему уже зад нужен: сукина сына выпороть, ты в зад ему сыпь. Вот ты солдат, получил из чихауза шинель, а хлястик зачем? Чтоб промеж хребту и задом был. Штаны – те тоже и для ж… полагаются.

– Агры, – жалуется ему Мамет.

– Ты говоришь, агры? – Петренков задумывается на несколько минут, как бы вдумываясь в значение этого слова. – Может, и вправду агры. Ты, может, и прав. А всё же нельзя человеку без зада. А нет зада, так налево, круу-гом марш! Ничего не поделаешь: помирай! Первым делом порядок, брат.

IV

Вечереет. Старший врач и старший ординатор проходят по лазарету. То тут, то там останавливаются. Стоят они у кровати Мамета. Лицо Мамета иззелена-жёлтое, в губах ни кровинки. Поминутно он высовывает сухой язык и облизывает губы.

– Prognosis?

– Valde pessima! Налицо все признаки Septicopyemia.

– Нехорошо, совсем не хорошо.

– Конечно, плохо – одна дорожка.

– Не то, милый, я не к тому. Опять exitus letalis в лазарете.

– Ничего не поделаешь.

– Надо было предупреждать события. Ну, вовремя: в Москву, в Москву, в Москву! Как говорят сестрицы у Чехова. В клинику, в клинику, в клинику!

– Невозможно, тяжело раненный!

– Ни-ни! Что вы? Конечно, тяжело раненный. Я хотел только сказать, что уже очень высок процент смертности у нас. В конце концов мы, как сказать? Госпиталь на виду во всем, во всем. Конечно, тяжело раненный, оторваны glutaei, ему перевоз не того… ясно. Но, знаете, так, ну, пока температура повысилась; теперь, конечно, не до того, а было бы хорошо, кабы тогда его в клинику. Что ни говори, а всё-таки клиника – клиника.

– Александр Никитич, вы хотите этим сказать, что для него не всё было сделано?

– Что вы, что вы, милаш? – говорит старший врач, берет за руку ординатора. – Боже упаси! Я ведь только насчёт процента смертности. Нехорошо, – говорит он, повернувшись лицом к Мамету, – нехорошо!

– Агры, – отвечает ему тот.

– Да, агры, – повторяет старший врач, – верно, агры!

V

Двое раненых, один из соседней палаты, уселись на кровати недалеко от Мамета. Калякают промеж собой.

– А что, татарин ещё дыхает?

– Дыхает еще, дыхает. Веришь, житья из-за него нету. Тяжело с ним, а помирать не хочет. Тяжело глядеть на него – живой мертвец. Два раза в день за большим делом ходит, а палата-то и полна. Зада у его нет, пока, гляди, справляется, как ни на есть здоровый. Я думал: без заду и нельзя справляться.

– Неладно, парень, – говорит он Мамету, – говорю я тебе. Что – я один? Вся палата как я. Неладно. Приходится тебе помирать – помирай! Давай место другому. На то и война, чтобы помирали. Другим не мешай. Затем ты смертельно ранен, чтобы помирать, касатик мой. На войне – как на войне. Как, значит, ты смертно раненный, ну и нечего тут долго тянуть – ты делай свое. В окопах только о ней и думаешь, а тут опять ты о ней напоминаешь. Нехорошо, брат, на то гошпиталь, чтоб выздоравливать. Ночью все канючишь, как перевязка – кричишь, а целый день воняешь. И что за вонь у вас? Дóлжно оттого то, что свинину не потребляете, махомет-ты. Не, ты, трудно от тебя и дохтору, и сестрице, и всей палате. Нехорошо делаешь.

– Агры, – говорит ему Мамет Оглу.

– Агры так агры! Чтой-то агры не знаю. У нас – говори по-нашему. Я тебе сурьезно, а ты – агры.

VI

Сестра Галина была дежурною. Она пришла в палату, прошлась между кроватями. Большинство раненых спало, один Мамет все метался, а глаза его беспокойно перебегали с одной точки потолка к другой.

Как всегда, Галина остановилась около него, погладила его мокрый лоб. Ей стало жалко татарина. Больной почувствовал, что она тут, и вскинул на неё свои мутные воспалённые глаза.

Галина отёрла ему лоб.

– Агры, – протянул тихо Мамет.

– И зачем всё это? – спросила его сестра.

У Галины было маленькое, но очень поместительное сердечко. И все молодые офицеры, поступавшие в лазарет, один за другим занимали местечко в сердце Галины – пока их не эвакуировали. Сначала они, бывало, часто пишут ей – длинные подробные письма и открытки, затем письма становились всё реже, затем реже и открытки. Галина тоже начинала всё больше и больше медлить с ответом, а тем временем в офицерскую палату, а заодно и в сердце Галины поступал другой молодой офицер.

И теперь сердце Галины было занято. Всего две недели тому назад перевели в другой госпиталь Салазкина – последнего занимавшего место в сердце Галины. И сегодня сестра доподлинно убедилась в том, что он ухаживает за другой сестрой, и притом очень красивой.

Салазкин не был самым блестящим кавалером Галины, но зато самым предприимчивым из них и добился у нея того, чего не добились его предшественники.

Галина чувствовала себя несчастной и не знала, что ей делать, ей было жаль и себя, и отца, и маму – и Мамета Оглу.

– Зачем это нужно, милый Мамет? И у тебя верная жена, она ждёт тебя, она любит тебя. Не правда ли, милый? Ну зачем это война, чего ради? А нам-то что?

Крупные слёзы падали на голову Мамета Оглу.

А Мамет смотрел на неё своими воспалёнными глазами, и как будто весь тянулся к ней, но ответил ей своим единственным словом, в котором заключался теперь весь смысл его жизни:

– Агры…

Публикация Александра Содина