Александр Лайко

НА BRUSENDORFER МУЗЫКА ИГРАЕТ

*   *   *

Прекрасная немецкая нога, и вряд,
Три пары стройных женских ног в России целой
Отыщется и посейчас… А сей снаряд –
Символ Германии, технически умелой –
Парит над улицей в красе своей дебелой
Над подоконником, магнитофоном над –
Хозяйка на игле, и что ей децибелы
И техномузыки кромешный ад.

Как говорится, я объят
Открывшимся… И паруса кипят.
До кнайпы не дойдя, стою, балдея.
Берлинский медленный закат
Слепит и увлажняет взгляд…
Ах, здравствуй, Мурка! То бишь Лорелея.

КЕБАБ НА ФРИДРИХШТРАССЕ

Наверно турок, может быть, араб
Сооружает вдумчиво кебаб –

В плепорции и соусы, и зелень –
Ай, запахи! – и, коли ты не болен,
Возьми мерзавчик, в нем всего сто грамм –
Он ключик золотой к иным мирам,
А этому, тем паче, впору,
И разговоров будет, разговоров…

И приступили мы, благословясь
Реченьями «Будь здрав!» и «Понеслась!»,
И я, неисправимый звуколюб,
Услышал – буль! – коснулась водка губ,
На что кебабщик не повел и бровью,
А лишь вздохнул и молвил: «На здоровье!»
Еврей из Риги крикнул: «Не могу!
Ты тоже русский?»
– Русский,
Из Баку.

*   *   *

Итак, дошел я до Берлина.
Теперь в Берлине дохожу,
Нет, не скажу, что ностальгия там, ангина,
Просто в предчувствии финиша –
У каждого своя ниша.
Сижу себе на лавочке,
А мимо – смеются, проходят,
Как время проходит, – девочки,
Так по Шпрее проходит пароходик.

Сосед мотивчик под нос заводит,
Похоже «мой милый Августин»,
Нет, не ностальгия или там сплин,
Просто время облака хороводит,
Солнце за Gedëchtnis-кирху уводит,
И я чувствую шествие времени,
И не говорю ему – повремени.

СРЕТЕНКА

Памяти М.А. и М.Р

Давно, вчера, насупротив «Урана»,
Сей кинотеатр, кажется, снесен,
Пивной сооружен был павильон –
Советских служащих уютная нирвана
Где влага била в кружки из-под крана,
Мы три товарища, чуть старше – он,
(Поллитра извлекалась из кармана)
— Культ… И культур… – гудели в унисон.

И вот легли на сон или уснули –
Тот, старший, высоко, в Гиват Шауле,
Один из троицы – в очках и рыжий –
Истаял как туман в цветном Париже,
Хотя ведь только что отпил из стакана.
И долго шли по Сретенке… Луна.

*   *   *

На старте спринтер восстает,
Гремит гитарой сухожилий,
И все детали без усилий
Являет детства эпизод:

Вот сосны водят хоровод,
Пруда останкинского чаша,
И синим небосвод покрашен,
И очень белым – самолет.
Биплан, летящий до сих пор,
И две колонны ног отца
Сошлись вдруг у его лица
И папиросы «Беломор».

ДЕЛО № 17394УНКВД СССР ПО КРАСНОДАРСКОМУ КРАЮ

Памяти Константина Михайловича Кузнецова

Ткаченко – лейтенант, педант и дока,
Возможно, жив, служивый, до сих пор –
На жирной пенсии, седой бугор,
«Шпионам польским» всяко лыко в строку

Вставлял, мотал расстрельный приговор,
Ткал полотно и сеть кидал широко,
В нее мой дед попал в мгновенье ока –
Худой и с тросточкой на фоне гор.

Улыбчивый на пожелтевшем фото.
А дальше – исполнителей работа,
Подвал да желобок для стока,
Где мужички с похмелья сладят кару,
Когда трамвай и алый свет с востока
Пойдут гулять-бренчать по Краснодару.

*   *   *

Как вам сказать – старик? Нет, не старик.
Берлинец сей глядится моложаво –
Худ, жилист и мотается кадык,
Когда рассказывает:
– Боже правый,
Смеялись, и не зло, творя расправу…

В отечестве я к бойне попривык.
Загадки нет. Расейский есть мужик –
Полны костьми родимые канавы.
Но тут Европа… Эка недолга! –
Три доброхота, два штурмовика
Смеются и не зло… Кто заступился?
Христьянский мир, валявший дурака?
Аме – ни бе, ни ме – рика?
Христианство кончилось.
Еврей не шевелился.

*   *   *

А что касается сионских протоколов,
То в тексте оных множество проколов.
Практически и стилек автор уволок –
Или авторы увели – у Мориса Жоли.
И это филологически
Текстологически
Доказано. Даже юридически.
И приводить примеры куда как скучно –
Столько всего сказано-пересказано!
Короче: туфта выявлена
И, как говорится, научно.

Но вот незадача – упустили сгоряча
Глинку Дмитрия Григорьевича.
А этот Глинка – дипломат, фигура блестящая,
Да и личность стоящая – написал трактат,
Идеи коего или их сколы
Цветут как левкои,
И украшают Протоколы.

Дима или (зовите, как хотите) Митя
Нрав сызмальства имел мечтательный,
И чтобы вырос муж самостоятельный –
Вот уж пассаж здесь удивительный –
Мальчишку назидал родной сибирский дядя,
Поэт, прозаик, бывший лицеист,
Раскаявшийся нынче декабрист.
Вот на его эпистолах и возрастал дитятя –
Пропахших русскою тюрьмой…
Ах, Виленька! Ай, Кюхля! Бог ты мой.

СНЕГ

1

Дни снега на Берлине редки.
Вид бедно оснеженной ветки
Как бы «Ау!» родимых мест,
И обступают вновь окрест
Сугробы, и кружится заметь…
Дырявая, но все же память
Ведет в Москву, где вас, друзья,
Вас, мертвых, догоняю я.

А город стал чужим и чуждым –
Что искушает он без нужды? –
Его и вас мне не вернуть.
Немецкий сон вбирает в путь,
Шмонает польская граница,
И вот – холопская столица –
Тьма, темень и подъемный кран,
И страх, и смех, и Теплый стан.

2

Ни пить, ни петь почти не стоит,
Но кельнер пред тобой стоит,
Когда ты загнан и забит,
Когда тебя в тепле знобит
Берлинской кнайпы,–
Сядь за столик.

Послушать тишину? Навряд.
Здесь кружки бродят невпопад,
Хохочут девицы до колик,
В табачных плавая клубах,
В бровях сережки и пупах…

Возьми холодной водки шкалик
И слушай: снег шуршит на поле
Ваганькова ли, Вострякова…
За тех, кого не встретишь боле,
Ты выпей. И наполни снова.