Борис Штейн

ПУШКИН ОЧЕНЬ ЛЮБИЛ

Меня интересует только чушь…

Даниил Хармс

*   *   *

Александр Сергеевич Пушкин очень любил сочинять. Поэтому и писал где попало. Бывало, придет в дом к Вяземскому и сразу прыг на подоконник и сочиняет, и сочиняет. Ему даже туда чай подавали. А если на ночь оставался, то и тюфяк тут же расстилали. И вот однажды – надо же было такому случиться! – кончилась у него бумага. Так он взял ножичек и на подоконнике вырезал: «Здесь был Саша».

На следующий день, когда хозяева безобразие заметили, хотели было возмутиться (ни у кого нет права чужую квартиру портить), да скоро успокоились: видать, кто-то подсказал, что все это потомкам предназначено,

Так надпись эта до наших дней сохранилась. Сначала ее всё знакомым и родственникам показывали, а потом решили всю доску подоконную на фасад дома прибить, пусть и другие любуются. С тех пор дом Вяземского с доской этой мемориальным называется. А правительство советское для пущей важности слова эти на мраморе вывело. Правда, в конце пришлось добавить: охраняется государством. Видать, чтоб ворам неповадно было. А то ведь у нас как: может, и ненужная никому вещь, а все равно упрут.

*   *   *

Как-то Гоголь решил напугать Лескова, переоделся евреем и спрятался под лавкой. Пушкин тоже решил напугать Лескова, но переодеваться не стал, потому что, во-первых он и сам страшненьким был, а во-вторых, в сумерках вполне мог за еврея сойти. Поэтому и он спрятался под той же лавкой.

Идет Лесков. Тут они оба как выскочат! Лесков не только дара речи лишился, но и не мог с тех пор ни одного нормального русского слова написать: все с каким-то акцентом получалось.

*   *   *

Александр Сергеевич Пушкин не сразу Пушкиным стал. Сначала он был обыкновенным эфиопским мальчиком, ходил в религиозно-государственную школу и плохо учился. Родители его взбалмошные были, воспитанием сына не занимались, ездили по балам, а ребенка на русскую нянечку Арину Родионовну оставляли. Та, коли трезвая была, рассказывала ему сказки.

Однажды после уроков слонялся Саша из комнаты в комнату без дела, пока нянечка на него не осерчала: «Эку манеру взял – слоняться по дому да торчать на кухне. Чего маешься, займись делом!» А Сашенька канючит: «Расскажи-и-и сказку, расскажи-и-и… Расскажешь сказку – тогда уймусь!»

«Сказку ему расскажи, – сердится няня, – а уроки за тебя Пушкин делать будет?!»

С той поры и приклеилось к нему – Пушкин да Пушкин!

*   *   *

А. С. Пушкин любил очинять перья. Проснется утром и еще до завтрака требует, чтобы перьев принесли.

Раньше перья из города привозили, а потом видят, что уж больно накладно получается, так ферму гусиную у себя завели. И как недостатка в перьях не стало, барину их охапками таскать начали. А он выберет самое большое и ножичком подрежет. Опробует на бумаге – напишет слово какое или нарисует что – и тут же опять очиняет, чтоб линия тонкая выходила. Так, глядишь, к вечеру полную горницу остюков настрижет, потом целую неделю вымести не могут. Если соседи в гости приедут, то так по перьям да бумажкам и топчутся.

А еще любил Пушкин самолетики из этих листочков мастерить. Сложит листок аккуратненько, перышко приладит и запускает. Самолетик летит, кувыркается, а Пушкин смеется. Бывало, самолетик под застреху завалится или на чердак залетит. Вот кое-что из этого пушкинского наследства и до наших дней сохранилось.

Прознали про эти запуски соседи, и вскоре вся округа перешептываться стала: «Кто бы мог подумать, ас – Пушкин!»

*   *   *

А. С. Пушкин очень любил рисовать, но не умел. Очинит перо, возьмет лист бумаги, вспомнит какую-нибудь петербургскую красавицу, глаза закроет, дыхание затаит  – перо само так и скользит, так и скользит. Очнется, смотрит – вроде рисунка что-то получилось: то ручка, то ножка, иногда даже головка прелестная, а иногда сплошной срам. Сначала-то он эти места все чернилами замазать пытался, а потом решил так оставлять: вдруг это только ему глупости видятся.

А для уверенности на дворовых девках проверять стал. Кликнут какую-нибудь, он ей рисунок покажет и спрашивает: «Это что?» Но ни от одной толку не добился, у каждой ответ один: не знаю, мы, дескать по писаному не понимаем, это нам без надобности. А одна – нахальства набралась и говорит: «Неужто не помните, что меня уже спрашивали?»

Пушкин вскинулся даже: «Да где тут вас всех упомнить! Ведь сколько раз управляющему наказывал, чтобы разных приводил, а то ведь неровен час к одной и привыкнуть можно».

После этого случая Пушкин список завел да галочками его помечать стал.

*   *   *

А. С. Пушкин не любил сохранять рукописи, поэтому и оставлял их где попало. После гибели Пушкина царь приказал создать комиссию по пушкинскому наследству, а главному полицейскому Дубельту строго-настрого велел все до единого листика собрать, в дело сложить, описать и в архив спрятать. А потом уж и комиссию к архиву допустить, чтобы она разобралась, что в пушкинском деле сохранилось.

Дубельт приказ пунктуально выполнил, даже все отхожие места собственноручно проверил. Наконец, и комиссия к работе приступила. Однако, какую бумажку ни возьмут, ничего понять не могут: во-первых, Пушкин писал неразборчиво, а во-вторых, испачкано все и затерто, даже в руки брать противно.

Составили протокол, что все, дескать, по-французски написано, потому и разобрать невозможно. А потом испугались – вдруг сам царь разбирать начнет, увидит, что буквы русские, обман откроется, тогда им головы не сносить.

Тут кто-то, Жуковский вроде, и говорит: «Я одного мужика знаю, он в своем огороде какой-то камень нашел. Камень тот необыкновенный – весь в крапинках каких-то да точечках. Мужик, видать, умный очень, сразу догадался, что на камне – послание с небес. Камень этот мужик в избе в красном углу под иконой Божьей Матери теперь сохраняет. Людей любопытствующих к себе в дом приводит, диковинку показывает, и всем объясняет, что это знак Божий о конце света. Давайте мы мужика этого пригласим да бумаги наши покажем, может он что распознает».

Так и сделали. Только первую бумагу из дела вынули, мужик как заорет, как закрестится: «Свят-свят, прости да помилуй. Крючочки да точечки – точно как на моем камне! Вот вам хрест святой – никак и это послание Божье». И замолчал. Сколько комиссия ни билась – слова больше не вымолвил. Даже пороть велели: все одно, молчит. Пришлось домой его отпустить.

А бумаги опять в папку сложили и в архив снесли, решили до лучших времен ждать, может, все само собой уладится.

Да так и случилось. Через много лет служака один, ну, обычная архивная крыса, бумаги пушкинские перекладывал, присмотрелся и видит, что это мат сплошной: либо отдельные слова матерные, либо выражения целые. Да такие забористые и диковинные, что подобного сейчас нигде не услышишь: слова-то старинные, а смысл един – матерный.

Собрали снова комиссию – из тех, кто в живых остался. Что, думают, делать – раньше плохо было, а теперь и того хуже. Пушкин-то уже солнцем русской поэзии значился. Хотели опять на авось положиться и дело в архиве закрыть, да какой-то из новеньких говорит: «А, может, это Пушкин Баркова переписал?» Все сразу с облегчением затараторили: «Ну, конечно, Баркова. А как же иначе-то!» И бумаги в архив вернули.

Вот так-то открытие и совершилось. Вот и пример, для какой пользы-надобности архивы всякие беречь нужно.

*   *   *

К Блоку Мандельштам относился холодно, у Фета ценил только одну строчку, Некрасова не любил, а Бунина терпеть не мог. Любил же он Батюшкова и Баратынского, а Пушкина просто обожал.

Осип Эмильевич очень хотел походить на Пушкина. Раз он явился на маскарад в сером цилиндре и с наклеенными бачками. Никто не мог понять, на кого это похоже. А разобиженный Ося не стал читать свои стихи, забился в угол и оттуда затравленно глядел на окружающих. И только всепонимающая Надежда Яковлевна увела его к себе домой (как оказалось, навсегда), назвавшись Натальей Гончаровой.