Ури Цви Гринберг

Стихи разных лет

ДОМОЙ, В МОДИИН

Друг мой, возьми меня с собою в Модиин, домой!
Родился я не здесь, но я не раб, я свой,
Изгнанник времени, я изгнан вместе с Торой,
Которую учил у Маккавеев.

Я не по-местному одет, но ты прими меня
Как своего. Я – иудей.
Я выбрал жизнь мятежного огня,
Пренебрегая милостью царей,
Завоевавших Иерусалим.

А братья, что забыли Модиин,
Чужими стали мне. Как Модиин забыть?
Как будто Имя скрыть
Из опасения… Чтоб не сияло,
Чтоб на великий бунт не поднимало.
Но вспыхнет бунт, и воссияет Имя!

Друг мой, возьми меня с собою в Модиин, домой!
Там загорелось пламя великого восстанья Маккавеев
И загорится вновь!

Что, умерли мои учителя,
Носители мятежного огня?
С тех древних пор остался только я?
Кому завещан меч великого восстанья?
Быть может, он, угасший, похоронен
На том же месте, где святыни храма?

И нет меча? И Светоч Храма пропал?
В деревне Модиин всё враг перепахал,
Остались лишь скалистые овраги,
По ним когда-то в школу я шагал.

И кузница, и наковальня…
Оттуда вышло пламя великого восстанья.
О, до сих пор меня сжигает это пламя,
На мне одна рубашка – жарко мне!
Не завещали меч? Герои велели их похоронить
С оружием – меч на бедре, а в изголовье – щит,
И сверху – бело-голубой талит,
И на груди, как память сердца, – свиток
Великого восстанья Маккавеев.

Друг мой, возьми меня с собою в Модиин, домой!
Я поцелую остов дома, в котором прежде жил,
А безымянные могилы героев я узнаю
По тени коршуновых крыл.

И мы с тобой вдвоём начнём копать
Руками, распластавшись по земле,
Могилы, и откроем солнцу
Скелеты захороненных героев
И меч, лежащий на бедре!..

НА ХРАМОВЫХ СТУПЕНЯХ

1.

Из бездны глубокой взывает и молит душа,
Как птица в силках, как лисица в капкане,
Не может вернуться в страну, из которой ушла
К сияющим водам затерянной в прошлом реки.

Рука человека её не спасёт из оков,
И царь не поможет в могучем величье своём,
Хоть полны подвалы его драгоценным вином,
Хрустальные кубки, желанная дева на ложе ночном,
Пшеница жемчужная, горы душистых плодов…

И Бог не поможет вернуться в родные пределы,
И голос иссякнет в молитве, взывая впустую,
Но Бог подберёт её, словно голубку лесную,
С поникшей головкой, с подбитым крылом…

И очи живые закроет усталое тело…

2.

Когда в конце пути иссякнут силы,
Не стану звать любимую свою.
Окутанная запахами леса, как облаком,
Она в цвету, как прежде,
Когда мы оба были молодыми.

Как далеки теперь все женщины мои,
Желанные, воспетые в стихах…
Не к ним взывает тело о спасенье, не к ним!

Но мама – если бы она открыла дверь,
Седая, нищая, увядшая от горя,
И снова позвала меня, как в детстве,
Забытым именем домашним,
Заплакал бы я сладкими слезами,
Услышав этот голос.
Когда её ладонь на лоб ложится, уходит страх.
Закрыть глаза навеки, и будет ночь…

Когда в конце пути иссякнут силы,
Захочется увидеть только маму.

3.

С адамовых времён до наших дней
Ночами человек ложится спать,
И в каждом часе сна – минута смерти,
Одна шестидесятая от сна…
И крыша дома, как могильный холм,
Над ней немые небеса, чужие звёзды.

На ложе сна захочет человек найти любимую –
И не найдёт её,
А та, что рядом, – не из его ребра,
Не из садов эдемских, где запах яблок,
Не она – гроздь огненного винограда…

В его раю хрустальная река их лица отражает –
Он и Она, как солнце и луна,
И ветерок, покачивая ветки, ласкает обнажённые тела.
Туда пути не отыскать, никто не знает,
Какой тропой, покрытою росой и пылью золотой,
К любимой он пойдет, горячий и нагой.

4.

Живёт за морем птица Крум. На солнце
Она сияет тысячью оттенков
И славит Бога яркой красотой.
Всё это Богом создано для нас,
Встающих по утрам почти из мёртвых
От ужасов ночных.

Во сне освобождается душа
И странствует в погоне за мечтами,
А тело за душой не поспевает,
И плачет, и разбрасывает слёзы
По травам, по деревьям, по кустам,
Сияющие слёзы жизни…

Когда б мы знали, как они нужны
Для нашей жизни, для цветенья мира,
Воспели бы Создателю хвалу
И птице Крум.

5.

Мне жаль того, кто не умеет плакать,
Его душа, как мёртвая пустыня,
Где не услышишь даже хохота гиены,
Он словно дерево в горшке с засохшей глиной,
Не то что вольные деревья на ветру.

Как он встречает солнце поутру?
Как дерево в горшке. А вечера, а ночи?
Как дерево в горшке, проводит ночи…
Все Богу молятся, а он не хочет
И мамину молитву в храме он не слышит,
Не ходит в храм…

Над деревом в горшке и человеком, чья душа – пустыня,
Проходят дни, меняется луна…
Но вот упал горшок, и высыпалась глина,
Погибло дерево. Вот так и тело. Обоим – грош цена.

6.

Встать на заре и встретить солнце…
Любое утро – как начало мира.
Как будто заново родится Божий лик в сиянии лучей!
Стареет человек, но мир не ведает старенья,
Любая ночь – как ночь творенья,
Мужчина – как Адам, и женщина – как Ева в тиши ночей,
Святая сладость оплодотворенья и тёмный мир страстей…

Мир не стареет, вечно, неизменно времён вращенье,
Цветенье, увяданье, жатва, опять цветенье…
Всё, что живёт, – умрёт когда-то,
Таков закон восходов и закатов.

Бессмертна музыка, но музыканты смертны,
Они сменяются – приходят на нашу землю,
А потом уходят в могилу, в землю,
Их встретят с радостью и с плачем похоронят,
Таков закон творенья.

Встать на заре, взойти по мраморным ступеням
Туда, где в фимиаме ладана и мирры
Орган играет, окна в золотом сиянье…
Благодарю Тебя, мой Бог, за все благодеянья,
За доброту к моей семье и близким,
За будущую доброту Твою.

Благодарю Тебя, мой лучезарный Бог,
За то, что небеса синеют вечерами
И ночь росистая дремучих тайн полна.

Нам кажется, забыты наши имена,
Нам не приносят весточки желанной,
Но если всходит солнце утром рано
И золотит лучом стекло окна,
Оно и есть послание от Бога,
Письмо без марки с пожеланием здоровья
Душе и телу, ясности уму.

Блажен живой хотя бы потому,
Что эту весточку прочтёт и улыбнётся,
А тело мёртвое в земле – с землёй сольётся…

Блажен живой – по мраморным ступеням утром рано
Он в Храм войдёт и будет славить Бога
Торжественной мелодией органа,
И перед ним открыты все ворота,
В любую сторону дорога.

7.

За что схватиться, чтобы совместить
Горячее и смертное с нетленным,
Со временем, текущим неизменно?
(Натягиваем на себя покровы,
А время их безжалостно срывает!)
Как их соединить? (От края и до края
Божественное море всё соединяет.)
Как отличить действительность от сна?

Живое движется, недвижна смерть одна,
И на краю могилы кончается земная суета.
Живое крутится, как хитрый механизм,
Заводит шестерёнки и пружинки
И рубит, пилит, заполняя жизнь,
Пока не упадёт. Ему на смену
Придёт другой, и третий, и четвёртый…
И так всегда, и завтра, как вчера,
Всё те же бесконечные виденья,
Как в череде зеркал, и это – время.
В нём день и ночь, и лица, и тела,
С их вечным варевом на кухне,
Со свежевыпеченным хлебом
Из огненной печи… И уголь, и зола,
И перед печью пекарь в белом,
Словно ангел, сияет… Он со временем угаснет,
Придёт другой и встанет у огня.
Его лицо отсвечивает красным.
И на его глазах в печи произойдёт
Всё, что происходило в первой печи мира,
Всё то, что видел самый первый пекарь…

И думает поэт, что он такой же пекарь,
Его лицо опалено огнём.

*   *   *

Очень редко меня осеняет Твоя благодать,
Мой Царь и Отец!
Как пророк, я скитаюсь в пустыне бесчисленных дней,
На Тебя вся надежда – откуда мне помощи ждать…

От Тебя мне приходит спасенье, Отец мой и Царь,
Как источник воды животворной в пустыне,
Когда тело иссохло от жажды и знойных ветров
И душа ослабела в смертельном унынье.

А бывает – спасенье приходит, как сладостный сон,
Как подарок слепцу, чтобы ночь до рассвета
Грезил он, что прозрел и увидел жену,
Дорогое лицо в обрамленье волос золотистого цвета.

Но когда Ты отходишь, мой Царь и Отец,
Я, Твой брошенный сын, как проснувшийся утром слепец,
Продвигаюсь навстречу грядущему
В пропасть неведомых дней,
Как слепец.

Перевела с иврита Татьяна Соколовская

*   *   *

Мне мерзостно смирение отцов
в огне еще не стихшего погрома,
средь вывернутых внутренностей дома,
в крови распотрошённых мертвецов.
Меня тошнит от вспоротых перин,
от вони разложения и страха,
от обгоревших трупиков Танаха
в грязи проклятых северных равнин.

Отвратна лживость мудрости святой,
внушившей нам мораль овечьих хижин,
где Кнессет-Исраэль лежит, унижен,
под римской императорской пятой.
Как будто трус, отдав врагу Йодфат,
нас отравил предательством так сильно,
что с той поры от Кордовы до Вильны
поганил наши вены гнусный яд.

Но правда в том, что правда – на войне:
она звенит бейтарскими мечами,
над Гуш-Халавом поднимает знамя,
вдвоём с Бар-Кохбой бьётся на стене!
Она и с Гиршем в дальней стороне,
и с Трумпельдором у ворот Тель-Хая…

В овечьем стаде, в сердце и в судьбе
вскипает кровь сикариев густая,
и столп огня, дорогу предвещая,
стоит и ждёт попутчиков себе.

ПТИЦА КРУМ

Есть птица Крум, подобная мечте,
в стране далёких звёзд, за крайними морями,
прекрасна, как заря, изменчива, как пламя,
спасение для тех, кто гибнет в темноте,
в горячем омуте истерзанных подушек,
для тех, чьё тело корчится от мук
в попытках удержать тускнеющую душу,
уставшую в ночи от смерти и разлук…

Туда слетает Крум, в их тёмный душный ад,
чтоб, слёзы все собрав до капельки последней,
украсить ими утро райских врат –
росою, радугой, сиянием соцветий… –
всем тем, чем этот мир и чуден, и богат.

Чтоб рано поутру, очнувшись от страданья
и в тайну слёз ночных проникнув до конца,
могли мы заново восславить мирозданье
и птицу Крум – посланницу Творца.

ИДУЩИЕ ПÓ ВОДУ И ВÓРОН

Моё безмолвие взывает к небесам
и отражается то молнией, то громом,
то каплями дождя на волосах
речной травы,
то месяцем суровым
в ночи невест, в заоблачных лесах…
Моё безмолвие взывает к небесам.

Колодец пуст.
Скрипучий журавель,
рассохшаяся кадка…
Только ветер
доносит запах призрачных земель –
как знак Эдема, память о Завете…
Услышишь ли безмолвие моё?

Услышишь ли безмолвие моё?
Я здесь ещё, у высохшей криницы,
у тела без души, чей грешный страж
сменил прохладу животворных чаш
на яркие, но лживые зарницы.

Моё безмолвие взывает к небесам.
Забыт колодец.
Жёны и девицы,
верны зеленоглазым чудесам
вааловых ночей, к другим криницам
идут, неся кувшины на плечах.

Колодец пуст, и журавель зачах.
Лишь ворон на сухой его рычаг
садится, словно в память о пророке.
Садится – и не каркает, молчит.
Перелетит на крышу – и молчит –
подобно мне, немой и одинокий.

Перевёл с иврита Алекс Тарн

ИЗ ЦИКЛА «С ГОСПОДОМ МОИМ, КУЗНЕЦОМ»

1.

Пламенеют, как главы пророчества, дни всей жизни моей,
И в горниле их огненном корчится тело моё.
И стоит надо мною Господь мой, Кузнец, и куёт –
И раскрыты пред Ним мои раны, полны до краёв,
И каждая – искрой – свой тайный огонь отдаёт.

Так вершит надо мною судьба до полуночи суд.
Возвращая на ложе избитого тела комок,
Рану рта разомкну –
В наготе моей Богу хриплю: «Утомляет Твой труд.
Ночь уже – отдохнул бы! И я – отдохну».

2.

Как женщина, силу чар своих надо мною познав,
Насмешливо молвит Господь: «Беги, если можешь!» –
И убежать не смогу…

Кинусь прочь от Него – в гневе, в отчаяньи,
Выплюнув, как горящие угли, зарок нечаянный:
«Не вернусь ни за что!»

И – к Нему возвращаюсь опять
В дверь глухую стучать,
Умолять и кричать.

Будто в письме мне любовь посулил.

10.

И случается ночью нам вместе брести на ночлег:
Ты всегда без гроша – воет ветер в карманах пустых,
Я разжился двумя – и сегодня плачу за Тебя;
Но – как я, на постели – никак не желаешь Ты спать,
Говоришь, хорошо Тебе спится на голом полу.

И устало Ты валишься на пол, как последний бедняк,
И кряхтишь, как бедняк, с боку на бок ворочаясь в тёмной ночи.
Засыпая, ловлю на себе я Твой пристальный взгляд,
И в закрытых глазах моих – Ты,
На полу всех ночлежек, на голом полу.

Перевела с иврита Елена Тамаркина

ИЗ «КНИГИ ЭТИХ ДНЕЙ»

2.

Поезд мчит по земле, а корабль – по воде,
а по небу летит самолёт.
С телефоном доступен я всем и везде.
А в эфире – Париж говорит и поёт,
хоть в пустыне – включаешь – и вот…

Ум царит – но такою тоскою объят,
что иовы не ведали встарь.
То, что прежде таили, теперь не таят:
всё наружу – на торг, на алтарь…
И кровавее крови закат.

3.

Мир в смятеньи: царит и грохочет металл –
есть рифмач, есть вития, но мы
не отыщем пророка, чтоб души спасал
от порока и ересей тьмы.

Не пророк, кто тщетою наполнил тома
и тщетой разукрасил холсты.
Если пища – эрзац, вкуса в ней не ищи,
как у хлеба сейчас из печи.

9.

Сумерки утренние, сумерки вечерние,
а между – мы: с нашей кроватью,
нашим столом и часами,
бьющими каждый час.

Навсегда всё останется там
между утренними и вечерними сумерками –
без нас.

ИЗ ЦИКЛА «ЧЕЛОВЕК ВО ГЛУБИНАХ ГЛУБИН»

6.

Посмотри – вот путник бредёт в тоске,
все пути перед ним – что за пути!
Словно море он переходит вброд.
А глаза его – ой! – текут рекой,
уходящей за горизонт:
только коршун в слепящем круге дневном
над бредущим себе молчком…

Облака – ой! – клубится небесный рой
от морских просторов, глухих пучин…
Всеблагой! Ты видишь – угрюм-сутул
человек, плетущийся сам собой,
свою жизнь влачащий, как глупый мул…
Хотя вечен в нём
крови предков гул – 
он субботних свечей не согрет огнём,
ко Всесильному никогда не льнул,
не окутан в холод
любви плащом.

Я молю о нём от зари до зари – 
я воплю о нём с Твоей Земли:
– Ясный Лик яви! Внемли! Узри!..

Вот бредёт он в тоске, один, упрям…

Снизойди же к его путям!

Перевёл с иврита Михаил Польский

ПОСЛЕДНЯЯ МОЛИТВА

Да будет Твоя воля, дай склониться нам скорей
Под сладкой тяжестью Твоих благословений.
Как в день, когда создал Ты лес, и молодой, и древний,
Меж месяцем тамуз и месяцем тишрей,
Мы тоже – лес. Мы все – Твои деревья…

Мы согнуты. И ныне, и вначале
Нас гнут и гнули многие печали.
Не говори: «Подите прочь вы!»
Не вырывай наших корней из этой почвы!

И в чём бы Ты нас, Отче, ни винил, дай жить на ней,
Как Ты укоренил.
В круговороте дней. И днём, и ночью.

И если это – Твой вердикт святой:
не возноситься гордой головою,
Иначе не взойти по лестнице златой
К вершине, той, где истины – открыты,
Так дай нам заключить союз с землёй Твоей живою,
С долиной благодатной человека.
А с грифельной доски Своей сотри Ты
Само понятье «смерть» – от века и до века.

ДЕНЬ В НИЗИНЕ

И приснился мне сон. И видел я львов,
Что по кручам до самых вершин добрались.
И спускались с сияющих горных громад,
Рыща в поисках ягод гнилых, источающих смрад,
По следам красной краской окрашенных лис.

…Взглядом, полным тоски, проливаемой вниз,
Провожала луна удалявшихся лис…

Я за львами пошёл, и догнал налегке,
И на львином окликнул я их языке:
– Львы, послушайте, львы!

Я напрасно по-львиному их окликал –
Львы не знали ещё своего языка…
Я заплакал, да так, что метался во сне,
Пока огненный шар не привиделся мне.
…И был день.

СРЕЗ КРЫЛА

То было утром. Рассвело.
В тот миг
Всё, что росло, – благоухало.
Ни облачка, лишь горизонта круг.
И птицы. Птицы всё летят, всё ближе
Как бы одно единое крыло,
Как опахало…
Беда тому, кто так увидел их,
И не омыл прикосновеньем рук
Он ягодины глаз. Не выкрутил, не выжал.

Откуда птицам знать, кто им подсёк крыло?
Летят, кренясь. Куда и как –
Им некого спросить.
И крови никакой, намёка. Ведь у птиц
Есть крылья – пара крыл, чтоб их переносить.

Сердца, что жаждут улететь. Отсюда… и туда
Что там и где оно? Что может означать?
Реченьем уст Его крыло подсечено.
К сечению сему Он приложил печать.

Перевёл с иврита Виктор Кукуев