Дмитрий Кимельфельд

НА ОСЕННЕМ ВЕТРУ

Сгусток ночи похож на её повзрослевшую дочь –
Она знает пленительный привкус измены.
Если выковать ступу из чёрной египетской меди,
Можно воздух, как жала гадюки, толочь.

Желчь стекает с луны и на горы ложится.
Где бы жизнью второю в округе разжиться?
И ввалиться к друзьям на весёлом пиру.
Я как лист на ветру,
Я как лист на осеннем ветру.

Что любила она, кроме кадмия венских витрин?
Может, волны, чей вес не измерить в каратах,
Может, веру, нашедшую щель в зиккуратах,
Или скулы засохших в тоске балерин.

Двадцать лет как с куста! Только цапля кружится!
Где бы жизнью второю в округе разжиться?
Альте захен! Бумага прильнула к перу.
Я как лист на ветру,
Я как лист на осеннем ветру.

Цель бесцельна, когда пробирает озноб
От вселенского взгляда, холодного сгустка.
Как прекрасно скользить по параболе спуска,
Всех любимых сведя у ковров Пенелоп.

Может, божьей росою с утра освежиться?
Где бы жизнью второю в округе разжиться?
Солнце нежно латает ночную дыру.
Я как лист на ветру,
Я как лист на осеннем ветру.

СЕН-РЕМИ-ДЕ-ПРОВАНС

В этом городе только и есть, что площадь,
Церковь, кладбище, ну и так, вообще…
Французский флаг ветерок полощет,
Французская тёща копается во французском борще.
Американка, отмытая фирмой Диора,
Наводит немыслимый «Кодак» на торчащий стог
Из окна того самого коридора,
Где проживал рыжеватый Бог.
В пропахшей хлором, беспощадной больнице,
Безликой, как спичечный коробок,
Бог рисовал жёлтый стул, половицы
И ставил быструю подпись – Ван Гог!
Он прожил здесь вечность, Король увечий,
Император картофеля, Принц ячменя!
И говорил врачам: мне больно – я Сын Человечий,
И эти, с водой, корыта не для меня.
Несите холсты, сколотите подрамники,
Я напишу вам сотню гениальных картин!»
Санитары пускали в лужу кораблики,
Селяне твердили, что он кретин.
«Это будут похороны очередной сардинки?
Соседи по койке боятся простуд…
Кому нужны эти свирепые ваши ботинки?
Чем хуже стога, табуретки и стул?»
Наверное, ему было абсолютно до фени,
Кого, и зачем, и куда, и кому…
Из любой потаскушной и скушной хрени
Он делал то, что непостижимо уму.
Он швырял свои краски, как несчастного Иова,
Как Содом, Ниневию, как граждан Кале…
Лишённый, как любой Создатель, – Второго,
Понимавший любое Ухо на этой Земле.

И тут появляюсь я, со своими домочадцами,
Мы читаем местную «Повесть временных лет».
Казалось! Не надо бы нам огорчаться
От этих душей Шарко и куцых штиблет.
Но нет! Навёртываются идиотские слёзы,
Возникает фантомный сердечный спазм.
Из сумасшедших здесь только цикады и звёзды,
Остальное – нищий притворный фарс.
Вот так он сидел на скамейке, в шапке,
Глядел вон на те кипарисы и низку звёзд,
И видел чёрт-те что в этом суконном ландшафте,
Поскольку абсент был крепок и ужин прост.
Горгульи, сирены, валькирьи, наяды
Уже улетучились с Лысой горы…
А здесь восхитительно пели цикады
И мчались по небу льняные шары!
А здесь благодушно цвели ирисы,
Пшеничное поле качало жнеца,
Запах гортензии или мелисы
Исходил от тутового деревца.
Сидели крестьяне у жёлтых избушек,
В таверне мрачнел бильярдный стол,
На второе подавали прекрасных лягушек
В густом прованском соусе. Курили ментол.
Выпив, орали: «Все люди братья!»
Ночью на лис выставляли силки…
Возможно, им снились бессовестные объятья,
В которых сплетались натурщицы и быки.
Да! Не ожидал я такого подвоха
От своей стёбовой, пофигистской души!
А в ней завелись серафимы, появились три «оха»,
Подвсплыла, как сонная рыба, эпоха.
Свет туши! А! Свет, говорю, туши!

Собери, о Господи, всех принцесс и блондинок
В этой забытой больнице городка Сен-Реми!
Чтоб он им шепнул: «Этот мир – как ботинок!
Он – ботинок! Ботинок! Реви не реви!»

*   *   *

Он чернел посреди Осло, как мишень в стрелковом тире.
А над Ратушей парила скандинавская шалунка –
то ль Гертруда, то ли Рота, раздавалась «Песнь Валькирий».
Он мечтал, что завтра купит в лавке кольца Нибелунга!
Для кого он кольца купит, этот бородатый парень? –
думал я, слюнявя кроны, на ветру у моря стоя.
Но значок жовто-блакитный и татуировка «Павел»
мои мысли отправляли в городище золотое.
Там у милых глазки строги, там у милых ножки крепки,
не гордячки Вагеллана, не рыбачки Алезунда!
А вдыхают чернобривци, умываются в сурепке,
покрывают плечи мёдом и смеются белозубо.
И, прижавшись телом статным, обнимают беззаветно,
так, что до конца дороги вспоминать не перестанешь.
Не уйдёшь от снов запретных и не спрячешься за ветром.
Ах, зачем, зачем ты, Павел, снова сердце моё ранишь?
Ах вы Мавки лесовые, сладкозвучные сирены,
все зовёте и зовёте, но старания напрасны.
Нет, не та в Днепре водица, и не так цветут сирени,
и не те встречают лица, и трамваи не вихрасты.
То ли дело это Осло, или эта горожанка,
или этот парк старинный и его седые ели…
Ничего мне здесь не близко, ничего мне здесь не жалко.
Да и кто я, чтоб жалеть их, да и кто я, в самом деле?

*   *   *

Разглядывая маятник Фуко
Глазами двух китайских шелкопрядов,
Вам может показаться, что трико
На девушках – всего лишь сеть для взглядов.
В сетях полно японцев, как язей
И даже змей, что нам представить дико!
Они за этим и пришли в музей,
Смышлёные поклонницы индиго.
О! Эти взгляды! Счастье на паях
С каннабисом, парфюмами и Лувром!
Они достались этим юным курвам
За то, что в польских выросли полях.
Обласканные свежестью рядна,
Омытые гинецией кувшинки,
Они ещё не чувствуют ошибки!
Тень Провиденья в полдень не видна!
Их плоть, как скетчи блудного Дега,
Удваивает гендерную тягу.
В них будущность, как тропочка к оврагу,
Сулит любовь, разлуку и снега.
Но маятник сечёт за пазом паз,
Своей неумолимостью кичится.
Полячки ловят взгляды про запас,
Чтоб настоялась к старости ушица.
Но нет и нет! Всё тщетно! Не наловишь.
Какую цену жизни не заломишь,
Твой чёрный день забудет пол и вид.
И юноши уже не обернутся,
А только смехом утренним зальются –
Глянь: вон карга с каргою говорит!

*   *   *

Предположим, вы в Севильи возле башни Торре Оро,
Там две барышни вкушают крем-брюле или пломбир.
Но вовек вам не услышать их пустого разговора,
Хоть вы знаете испанский, но гудит Гвадалквивир!
Он гудит, хоть не глубокий, не пахучий, не прозрачный!
По нему кораблик ходит и танцует люд людской.
А вы дуньте, а вы плюньте, заверните лист табачный
И представьтесь Дон Хуаном вертихвостке городской.
Может, вместе проскользнёте в апельсиновую рощу
Рядом с садом королевским, чтоб купить себе ситро!
Через две минуты ровно шёлк цыганский заполощет,
На резной балкончик выйдет к вам пройдоха Фигаро!
А потом её к себе вы развернёте на три румба,
Поцелуете достойно и пройдёте в старый док.
О, вы скажете, гляди-ка, здесь стоял корабль Колумба,
И его борта крутые омывал речной поток.
В настроении отличном с чуть ошпаренною кожей
Вы проедете в коляске все бульвары поперёк.
И, пытаясь расплатиться, вы воскликните: «О Боже!
Боже, Боже милосердный! Кто украл мой кошелёк?»
А не проще ль не заметить этой гнусной, гадкой кражи?
Разве это наводненье иль вулкана беспредел?
Кто украл у вас матроску? И клубок овечьей пряжи?
Папу, маму, дудку, бубен, пляску тёртых тмином тел?
«Просто есть несправедливость в основаньи мирозданья, –
Так промолвит полицейский, доставая свой кистень. –
Кто крадёт все сновиденья? Сладкозвучные признанья?
Ожиданья, расставанья и другую хренотень?!»
Так что эти ваши слёзы – для цыганского корыта!
И Кармен приговорила по заслугам подлеца.
А сегодня ожидают вас фламенко и коррида!
И бежит уже студентка на заморского ловца.
А под вечер проплывите в мрак севильского собора,
Там вздымает колокольня мириады вечных краж.
И вращает дух Колумба, как лучинка дирижёра,
Полушарья, где ликуют только хаос и мираж.

*   *   *

Бронзовый крест танцует в чёрной воде канала.
И катерок игривый полон туристкой черни…
Два рыбака на пирсе вяжут узлы каната…
Сумерки Амстердама… Это – дозор вечерний.
…Вот он, шедевр Рембрандта – фабула мирозданья,
Повести глупых жизней, прожитых без героя…
Зависть и Страх извечно мир облагают данью,
Белоголовым сипом сердце клюют сырое…
Но, как Надежды оклик, как Диониса посвист,
Вышел вперёд фонарщик, магния всыпав соли.
И не такой бездарной кажется наша повесть.
Видно, Господь химичит что-то в «Ночном дозоре».

РОМАНС

Берег ли, море ли – плоскость, пейзаж, ни одной вертикали,
Двое сидят на скамейке. Их лиц не увидеть уже.
В прошлом столетьи они, как стрекозы, мелькали,
Тихо шепча, но не слушая, перетекали
В жёлтый июнь на заброшенном крымском корже.

Коротки наши лета, и объятья немыслимо кратки,
В спелом раю абрикосов играет удод на дуде,
Мокрый песок поглощает колен отпечатки,
Память теперь – это просто капризы сетчатки
Или бессонница чёрных кругов на воде.

Но отчего же ни слёз, ни тоски, ни вселенской печали,
По небосводу в колодец скатилась звезда.
Двое сидят на скамейке, цикады уже замолчали,
А ведь когда-то цикад они не замечали,
Не замечали и счастливы были тогда.

ЛИЛИТ

Когда зима студила дно, белила лица,
Ко мне влетала ты в окно, ночная птица.
И снеги с перьев отряхнув, к огню садилась,
И, дерзко в зеркало взглянув, луне молилась.
Позёмка ладилась тесать осанку ветел…
О, как умела ты бросать слова на ветер!

То краски смешивала ты, то стон проклятий,
То обречённость пустоты, то смерч объятий.
Могла и тыщу лет ссудить шафраном кожи…
Кто я такой, чтоб век судить, который прожил,
Чтобы упрёком повисать в хмельном навете?
О, как умела ты бросать слова на ветер!..

*   *   *

Ах, Тифлис, небес достойный,
Полный уличного бреда!
Разве для бесед застольных
Мало славы Грибоеда?
По линялой штукатурке
И духанчика, и скита
Всадник скачет в царской бурке
Из ночного малахита!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но, боюсь, в погоне шалой,
Как в зрачке слепой вдовицы,
Этот город обветшалый
Только эхом сохранится.
Эхом сочным, дерзким смехом
С соловьиным переливом!..
Ну а мы не станем эхом,
Может, даже и счастливым?

ПИРАТ

Вениамину Клецелю

Амос кричал: «За око вырвут око!
Убьют всех тех, кто мочится к стене!»

Пиратский шлюп над улицей Пророков
Скользил в благоговейной тишине.
В каюте сам, торчащий, как апостроф,
Терзал Седой Корсар холстины плоть,
Команда, видно, дёрнула на остров.
А на какой? Не ведает Господь!
Он ставил подпись на листе карминном,
Где называл себя Вениамином.
С рассвета вдохновенье настигая,
Музыку слушал – та ласкала слух!
Но на плече заместо попугая
Сидел роскошный жмеринский петух.
Петух не ел арабские лепёшки,
Он был Варяг, не сдавшийся врагу.
В его глазу светилися окошки
И маленькие домики в снегу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В базарный час хасиды шли поротно,
Шофар нетерпеливо завывал…
А Вечный город на его полотнах
Был сам похожим на Девятый вал!
Где синих щук, как цадиков влюблённых,
Подбрасывали к небу времена
И жерди для носилок похоронных
Швыряла беспощадная волна.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пиратствовал пират и абордажил,
Он много прожил, но немного нажил,
Каких-нибудь пять тысяч сыновей –
Картин, рисунков… – все его кровей!

Амос, Амос! На улице Пророков
И ты живёшь, уставший от пороков
Еврейского кагала…
Будь здоров!
Гоняй ехидных кошек со дворов…

А наш Корсар зовет картину «вещью»,
И ангелы в округе рукоплещут!