Ольга Фикс

Лиза была скромной маленькой девочкой. Она жила в дворницкой старого желтовато-коричневого особняка, в мансарде под самой крышей, на «пятом этаже» четырехэтажного дома. Ее родители уже десятый год убирали узкий неглубокий колодец двора в самом центре Москвы.

Весенняя распутица, шорох осенних листьев, зимние снегопады – все это вызывало в Лизе отнюдь не поэтические чувства. Она уставала, уставала мама, маленькая, похожая на Лизу, замкнутая и согнутая, как вопросительный знак, немой и бесшумный, уставал отец, прямой, как палка, мужчина, поблескивающий по вечерам очками для близи.

Впрочем, чего бы они все ни сделали для того, чтобы жить им по-прежнему в этой пятикомнатной почти что и не квартире, а теперь в одной даже комнате, но только этого, обязательно этого дома.

Когда-то они жили этажом ниже, в настоящей квартире. Еще раньше там жил Лизин дедушка, усталый старик, прошедший войны и революции, пускай ребенком, растерявший все и вся, а еще раньше там жил прадедушка и прапрадедушка, которому и дом весь когда-то принадлежал.

Лет десять назад к ним въехала маленькая строительная контора, но для Лизы и ее мамы ничегошеньки не изменилось, просто выше стало подниматься по лестнице, да с потолка изредка текло в непогоду. Но ведь это же был их дом!

А еще здесь жило привидение, грустное такое, затравленное. Появлялось оно на третьем этаже, белая фигура, недоуменно оглядывающая пишущие машинки. Оно трогало клавиши, иногда выстукивало «все пройдет» на государственных бумагах, но обязательно с гербовыми печатями, – привидение было весьма самолюбиво.

Его любила Лиза, в сумерках спускавшаяся порой в эту квартиру поиграть на брошенном рояле. Привидение постанывало протяжно, порой умоляло покончить с властями, но чаще замолкало и замирало, вслушиваясь в звуки, несущиеся из-под пальцев девочки, родителям которой было уже некуда поставить рояль.

Ибо все пять комнат ненастоящей квартиры были забиты фамильной мебелью, а в отдельной комнате хранились пистолеты, поскольку прапрадедушка Александр Анатольевич завещал оружие хранить в особой комнате, ключ от которой носить на поясе главе дома и никому не давать; да еще в одной комнате жила тихая, как мышь, борзая Люлька, прапраправнучка той самой Люльки Быстрой, с которой прапрадедушка Анатолий езживал, бывало, на охоту.

Так вот у Люльки была своя комната – ведь не жить же собаке с людьми.

Насчет же привидения было известно, что это, мол, двоюродный дедушка Сережа, за которым в свое время пришли, но не взяли, потому что он в тот момент уже час как застрелился.

Душа самоубийцы все никак не могла успокоиться, ненависть так и гнала ее из могилы, и только Лизина музыка действовала на нее умиротворяюще.

Поиграв, Лиза шла выгуливать Люльку, а мама, разминая уставшие за день пальцы, сменяла ее, но мамина музыка не успокаивала Сергея Анатольевича, он кряхтел, поругивал внучку Машу и вспоминал старые времена.

Однажды в сумерках Лиза шла православной стороной Востряковского кладбища и читала надписи на могилах. Она очень любила ходить по кладбищам, в них ей чудилось что-то родное и близкое. Темнело, надписи приходилось разбирать уже на ощупь, и то с трудом, она только успела прижать палец к плите, как вдруг на плечо ей легла легкая, почти невесомая ладонь.

Лиза обернулась и увидела мальчика, очень красивого и почти прозрачного.

– Ой, – сказала Лиза, – ты откуда?

– Отсюда, – грустно ответил мальчик, снял руку, отошел от Лизы и тяжело вздохнул:

– Теперь ты, наверное, не захочешь со мной дружить.

– Почему? – удивилась Лиза.

– А с покойниками никто не дружит.

– А ты разве покойник?

– Ну да.

– Какой же ты покойник? – возразила Лиза. – Покойники – это которые спокойно лежат, а ты, наверное, привидение, раз из могилы вылез.

– Да ну?! – изумился мальчик, видимо, это ему никогда в голову не приходило, и они стали дружить.

Мальчика звали Эриком, он был похоронен тут довольно давно и по возрасту годился в приятели Лизиному отцу.

Он был как маленький – не помнил ни своего адреса, ни даже города, где родился, и даже то, что здесь Москва, усвоил с большим трудом. Зато он помнил марку своего велосипеда, и как звали голубей на его голубятне, и как нужно их гонять, и чем отличается одна порода от другой.

Помогая родителям, Лиза стала собирать доски, палки и железные сетки от старых кроватей.

Они с Эриком задумали построить у себя на Востряковке небольшую голубятню.

Сначала сторожа очень сердились и все им ломали: они построят – а те сломают, они построят – а те сломают.

Но потом сторожам надоело ломать, и тогда уж они построили все, как следует, а когда выкрасили в нежный серо-голубой цвет да напустили купленных на Птичке турманов, все стали обращать внимание на необычный живой памятник, некоторые люди специально даже приходили посмотреть на кладбищенских голубей, и сторожам неудобно стало ломать, раз все знают, и они даже слегка возгордились: на Новодевичьем – правительство, на Ваганьковском – Высоцкий, а у них на Востряковском – голубятня.

Однажды в полночь Лиза с Эриком сидели на ограде Эрикиной могилы и гоняли голубей. Голуби были сонные и летали неохотно, тяжело хлопая крыльями, натыкаясь на высящиеся кресты и звезды.

– Хоть сов заводи, – пожаловался Эрик.

– Они днем ничего летают, – смущенно вступилась Лиза: все-таки голуби были куплены ею, и она как бы отвечала за качество.

– Да ладно, – махнул шестом Эрик.

Голуби послушно снялись, описали низкий неуклюжий круг и сонно посыпались на траву. Лиза подобрала их и посажала на насесты.

– Может, их передушить? – с готовностью предложила она, устраиваясь подле Эрика на ограде.

– Тогда они вообще летать не будут. Я уж знаю, голубь – птица нежная, после смерти не летает. Надо что-то новое придумать.

– Им темно, вот они и не летают толком. Если ракеты им пускать для освещения, вроде салюта, например?

Эрик одобрительно посмотрел на нее:

– А что, и летать они от выстрелов будут как ошалелые. Тащи ракетницу!

Лиза свистнула Люльку и побежала домой. Отцепила от пояса висящих на стуле папиных рабочих штанов ключ, открыла комнату для оружия, достала ракетницу с ракетами и понеслась во весь дух на кладбище.

Перемахнув через ограду, она едва успела себя остановить, ухватившись за крест на Эрикиной могиле, – так разогналась.

Эрик сидел задумчивый и грустный.

– Не стреляй, – попросил он.

– Не буду, – пообещала Лиза.

Она уже знала, что Эрик со странностями, и приучила себя с ходу с ним соглашаться.

– Все эти стрельбы так на нервы действуют. Пусть они поспят, – кивнул он на голубей, – а мы просто так посидим.

Эрик обнял Лизу за плечи и начал ей рассказывать, как давным-давно ему нравилась одна девочка, как они ходили вместе на каток и на вечера к ним в мужскую и к ней в женскую школу, как он с ней спал и как давно это было, что он уже почти ничего не помнит.

Кусты шумели на кладбище, роняя крупные зеленые иглы, – кусты были можжевеловые.

Какая-то птица, не голубь, нет, тревожно прокричала над ними.

– Эрик, а здесь есть земляника? – спросила Лиза.

– На моей могиле не растет, а так – не знаю, – сердито ответил Эрик, которому совсем не понравилось, что его перебили. Только-только развспоминался, и на тебе.

Но Лиза чувствовала, к чему идет дело, и вся подобралась под его рукой, и рука как бы повисла в воздухе, словно и не обнимал Лизу вовсе.

– Ты что? – спросил он.

– Боюсь, – честно ответила она.

– Это потому, что я покойник, – обреченно вздохнул Эрик.

– И вовсе не потому. А просто боюсь.

И ей стало так действительно страшно, что она испугалась и убежала.

Она перестала ходить на кладбище, и все голуби передохли от голода, но она даже не знала об этом.

Она почти не играла на рояле, и даже с Люлькой гулял теперь папа. По целым дням сидела она дома с родителями, читала или вязала, а засыпая, даже сны старалась не смотреть.

Но все было напрасно. Эрик настойчиво преследовал ее.

Лиза видела его лицо в зеркале, у которого причесывалась по утрам, в темном окне напротив кровати, а когда стояла в очереди в магазине, он отражался во всех витринах, целая очередь из Эриков толпилась за стеклами, и ей страшно было выходить с покупками на улицу.

Образ его вырисовывался в дымах над заводами, в дыму котельной – Эрики плавно выходили из труб и таяли в воздухе.

Облака проплывали в виде Эриков, сосульки свисали в виде Эриков.

И, конечно, стоит только завернуть за угол, и ей тут же виделся Эрик в неясном прохожем, идущем по своим делам вдалеке.

Однажды перед сном она забыла принять бром и все-таки увидела его во сне. Он стоял на могиле и гонял голубей – тощих, с закрытыми от смерти глазами. Такие, слепые, они делали куда более ровные и изящные круги.

«Я ж говорила, что их просто надо передушить», – подумала Лиза, опускаясь на траву рядом с Эриком. Он не удивился.

– Привет, – сказал он. – Ко мне приходила мама.

– Привет, – ответила Лиза. – А разве она жива?

– Оказалось, жива. Живет совсем недалеко, Студенческая, 23. Зайди к ней, пожалуйста, в будущую среду. У нее будет день рожденья, она будет очень рада.

– А при чем тут я? – удивилась Лиза.

– Как это при чем? Ты же моя невеста.

И тут Лиза проснулась.

В доме тикали часы. Не меньше восьмидесяти, во всех захламленных комнатах. Было раннее утро, но петух давно пропел, и к Эрику она наверняка уже опоздала.

«А в самом деле, если не я, то кто же?» – спросила себя Лиза и пошла убирать двор. Папа с мамой были уже там и весело улыбались. Лиза подхватила свою метлу и шлепнула папу по плечу так, что сбила очки. Он очень удивился.

А в Лизе пела и била медными колоколами вся ее пока что живая кровь: «Я теперь невеста, невеста, невеста!»

Теперь невест не бывает. Все сначала гуляют, потом сразу женятся. Может, она даже последняя невеста в мире.

Ночью она прибежала к Эрику, принеслась, как на крыльях, и они были очень счастливы и уговорились завтра же ехать ночной электричкой в Загорск венчаться.

Вот только можно ли мертвому венчаться с живой?

– Ерунда, – сказала на это Лиза. – Я, в конце концов, могу и утопиться.

– Холодно еще, не июль, – возразил Эрик. – Главное дело, у тебя же тень.

– Может, отрезать?

– Конечно! А потом ты ее пришьешь!

– Если смогу, – слегка заколебалась Лиза.

Ей стало вдруг как-то очень не по себе.

И вся эта свадьба с покойником показалась каким-то горячечным бредом, словно она в ту ночь заболела, и привиделось, прислышалось ей это сладкое слово «невеста». Словно бы и Эрика никакого не было, а только мертвая голубятня поскрипывает в едином ритме с крестами и звездами Востряковки.

Лиза повела плечом, ущипнула себя за коленку, и начало ей казаться, что Эрик и в самом деле бледнеет, уходит, тает, как тот дым.

– Лиза! – слабый крик долетел до нее, как издалека. – Ты что, не любишь меня? Ну конечно, ведь я же покойник!

– Нет, для меня ты всегда будешь живей всех живых! – быстро выкрикнула Лиза и вдруг очнулась.

Никакой Востряковки, ни Эрика, а только пустырь с голубятней на краю какого-то оврага, а внизу канава течет, и дух от нее нехороший.

Лиза покрепче сжала сбереженную тень и, хлюпая по глине, направилась к автобусной остановке. На автобусе она доехала до метро, на метро до центра, а в центре был ее дом.

А в окне третьего этажа болталась в чем-то вроде белого балахона фигура и без интервалов стучала «всепройдетвсепройдетвсепройдет» на электрической машинке.

– Дедушка! – воскликнула Лиза.

– Аюшки! – отозвалось привидение.

– А за покойника можно замуж выйти?

– Глупости говоришь, – проворчал призрак. – А еще комсомолка. После смерти жизни не бывает.

Ах, как все это глупо, глупо! Слишком она начиталась о тенях, всего на минуту отторгнутых от хозяев и уже не вернувшихся никогда; о людях, не смогших без тени быть; о тенях, прекрасно заживших собственной жизнью. А вдруг тень не захочет, чтобы ее пришивали?

Лиза и на кладбище не ходила, а все думала, думала. Среда наступила, а она даже и не заметила. И только ближе к вечеру разволновалась, надела лучшее мамино платье, насквозь пропахшее лавандой, и поехала на эту самую Студенческую.

Уже совсем стемнело, когда она наконец позвонила в самую последнюю в этом доме 250-ю квартиру. Дверь открыла старушка, так судорожно напоминавшая Эрика, что Лиза даже вздрогнула:

– Скажите, пожалуйста, а у вас сегодня случайно не день рожденья?

– День рожденья.

– А вы, случайно, не мама Эрика?

– Да что ты, милая, стара я уже сынов-то иметь, у меня все внуки больше, да и те от племянников.

– А раньше-то у вас сын был?

– Да какой-такой сын, я и замужем-то никогда не была!

– При чем тут замужем? – чуть не заплакала вконец измотанная Лиза. – Сын, Эрик, на Востряковском кладбище похоронен, черненький такой, думаете, я не знаю?

– На каком-таком Вост… тьфу, да это же ты про Растика! Верно, был такой, но только это не мой, а сестрицы Машеньки. Годков уж двадцать пять, как схоронили. На лисапете в стену въехал, да сразу насмерть. Да ты про него откуда знаешь?

– Скажите, – не отвечая, гнула Лиза, поняв уже, что речь все-таки идет про Эрика. – А эта Машенька, она тоже здесь живет?

– Машенька? – подозрительно отступила на шаг старуха. – А она тебе на что?

– Понимаете, – лихорадочно нашлась Лиза. – Я из его школы. Мы альбом этих, выпускников, клеим. Он ведь отличником был, – и вся похолодела, а вдруг не был?

– Был, был, – успокоила ее старуха. – Растик вообще был головастый. А при чем тут Машенька? Она и в школе-то толком не училась.

– Как при чем? Это же его мама!

– Да какая там мама! – старуха вдруг успокоилась и даже отступила еще на шаг, пропуская Лизу в квартиру. – Да войди уж, милая, поздравь старуху, выпьем с тобой в честь андела-то моего, хотя и рановато тебе еще, да, думаешь, окромя тебя кто вспомнил старуху? Некому вспоминать. Кто остался, так те и ангелов-то всех позабывали, а уж кто там когда родился да случайно еще не помер, да разве кто упомнит? А тебя, видать, Бог послал, вспомнил, черт старый, старуху!

А ведь Растика-то недавно еще навещала, в прошлом ли месяце, а стоит могилка-то, чего ей сделается, и плитка лежит, шоколадненькая такая, да еще в оградке – поверишь ли, голубятня. Сколь живу – ни разу ни видывала, чтобы на освященной-то земле – и вдруг голубятня. Грех не грех, а все как-то непривычно, хотя теперь чего не бывает.

Растик-то мне почитай что за сына был, ведь ему и двух-то не было, когда Машеньку с Федей в одну-то ночь обоих… – старушка высморкалась в слипшийся местами передник. – Он меня, бывалоча, все мамой звал, а я его, бывалоча, за это ремешком, не забывал, значит, чтоб родную, не мама я тебе, а тетя Фрося, а он ее, родную-то, почитай что и не знал вовсе.

– Тетя Фрося, – решительно перебила Лиза. – А что, сегодня святая Ефросинья?

– По совести сказать, не помню, милок, не то Ефросинья, не то Евдокия, да тебе на что?

– Да день рожденья-то сегодня у вас или нет?

– Да у меня вроде, милок, у нас, у старых-то людей, завсегда где именины, там и день рожденья.

– Бабушка, – вспомнила наконец Лиза. – От Растика вашего ничего не осталось? Ну, там, фотографии, дневник или хоть галстук?

– Фотографии-то, конечно, как же нам без фотографий, – засуетилась тетя Фрося и провела Лизу по отчаянно скрипящим облупленным доскам в крохотную горенку, где всяческих фотографий и в самом деле висела целая уйма.

Эрика Лиза увидела сразу – и не одного, по меньшей мере с десяток Эриков глядели на нее со всех сторон – годовалых голышей, трехлетних матросиков, школьников с портфельчиками и просто Эриков, без особых примет и неопределенного возраста. От такого количества Эриков интерес к ним у нее слегка поослаб, и внимание привлекла особняком висящая фотография очень красивой женщины, отдаленно напоминавшей Лизе ее самое, но больше, конечно, Эрика.

– Это Машенька? – спросила, наконец, Лиза.

– Угадала, милая. Что, хороша? А из сынов один лишь Растик у нее был, да и того теперь нету. А эти двое ни кожи, ни рожи, даром что живые, а уж пьют!

Лиза, не слушая, смотрела на свою будущую свекровь.

– А где ее похоронили? – спросила она на всякий случай.

– Машеньку? А тебе на что? – ощетинилась было снова старуха, да тут же и обмякла. – Дак там же, милок, в Абакане, оттуда ж разве вернут?

– Можно мне одну фотографию?

– Да хоть две, – неожиданно легко согласилась старуха. – Зачем мне их столько, все равно помру скоро.

Лиза выбрала две – годовалого голыша и, похоже, что последнюю: в кожанке на рост и с велосипедом. Спросила, показав на Машеньку:

– А ее можно? – и, получив кивок, поспешно спрятала фотографию в вырез платья, отчего оно все натянулось и непривычно встопорщилось.

Дома Лиза положила фотографии в верхний ящик письменного стола и то по целым дням не вынимала, а то по целым дням на них только и смотрела, и какая-то болезненная сладость виделась ей в тупом этом созерцанье, и слезы, конечно, были, и шепот, и восторг.

Как вдруг она вспомнила, что забыла спросить Эрикову фамилию. Как же теперь без фамилии? Без фамилии нельзя.

На правах старой знакомой потащилась было Лиза на Студенческую, но старуха ее и на порог не пустила, ничего не вспомнила и так напуганно смотрела сквозь цепочку, словно принимала за свою смерть.

– Может, и вправду во мне что-то такое есть? – размышляла Лиза на обратном пути. – Недаром же Эрик ко мне вышел. Что-нибудь родное, должно быть, почуял.

Она и не заметила, как ноги сами привели ее на Востряковку. На могиле было пусто.

– Эрик, Эрик! – встревоженно позвала она.

Из-под плиты раздался леденящий душу стон. «Что с тобой?!» – хотела было вскрикнуть Лиза, но вовремя вспомнила, что с ним уже ничего случиться не может. В результате вместо того, чтобы встревожиться, она рассердилась:

– Зачем ты меня пугаешь?

– Ну чего тебе? – послышался наконец слабый, но явственно недовольный голос, и Эрик, потягиваясь, выбрался из-под плиты. – Поспать не даешь. Светло ведь еще совсем.

– Прости, пожалуйста, – мгновенно вскипела Лиза. – Я-то думала, что ты уже выспался по меньшей мере на сто лет вперед. Ну, коли так, я пойду.

– Лиза, постой, не уходи, Лиза, это же я со сна только, Лиза, подожди, – умоляюще затянул он, и вдруг Лиза почувствовала на горле медленно, но неотвратимо сжимающиеся ледяные пальцы. В ужасе попыталась было Лиза их отодрать, но не тут-то было, она уже задыхалась и, только теряя сознание, сообразила осенить себя крестным знамением.

Пальцы Эрика разжались и соскользнули.

– Ты что, идиот, с ума сошел, – прохрипела Лиза, падая-таки в траву и отдышиваясь.

– Извини, я нечаянно, сам не понял, как получилось, – смущенно оправдывался Эрик. – Просто, понимаешь, я очень не хотел, чтобы ты так уходила, я же не могу без тебя, Боже, ну как ты не понимаешь! – и он расплакался.

«Ох, как с ним трудно, то душит, то плачет», – обреченно подумала Лиза, а вслух сказала:

– Успокойся. Никуда я не уйду. Я сама без тебя не могу, разве ты не чувствуешь?

– Нет, – тоскливо отозвался Эрик, – я вообще ничего не чувствую. То, что говоришь, понимаю, а чувствовать – нет, не чувствую. Раньше, наверное, чувствовал. Живой когда был.

– Подумаешь, какой покойник! – к Лизе наконец вернулось самообладание. – Так что ж теперь, всех душить, что ли?

– Я ж не всех. Я ж тебя только.

– Спасибо, утешил. Как мы с тобой жить-то будем, подумай, если ты так на меня каждый раз бросаться будешь?

– Лиза, – серьезно ответил Эрик, – я постараюсь не бросаться. Очень. Но ты пойми – это ж не всегда от меня зависит.

И Лиза поняла. Она ведь тоже не ангел, то в папу метлой бросит, то маме нагрубит. И тоже это от нее не всегда зависит. Но все-таки здорово он ее! Лиза потерла шею.

– Ладно, мир.

– И покой, – Эрик обнял ее, и они поцеловались.

От его поцелуев оставался сладкий-сладкий металлический какой-то привкус, как от серебряного креста.

– А я была у твоей мамы. Только это не мама, а тетя. Она тебя Растиком звала. А маму твою звали Машей, и она была очень красивая – а что она на нее немножко похожа, Лиза Эрику не сказала.

– Маша? – рассеянно переспросил Эрик. – Растик? А что, папа у меня тоже был?

– Был, звали, кажется, Федей. Так что ты у нас Эраст Федорович.

– В самом деле? – казалось, все это Эрика нисколько не занимает.

Но у Лизы оставалась еще слабенькая надежда.

– Эрик, – осторожно начала она. – А ты случайно не помнишь своей фамилии?

– Фамилия? – переспросил он. – Да ведь она же написана на плите.

Лиза тут же нагнулась и ощупью, по складам – ведь уже стемнело – скоренько разобрала: «Керомазов Эраст Федорович, 1939-1955 гг. Спи спокойно, дорогой».

Эрик подошел и неслышно обнял, привлек к себе.

– Так-то ты спишь! – шутливо укорила она его.

Как ни старалась Лиза отдалить этот день, к каким только уловкам ни прибегала, сто раз рисковала быть задушенной или загрызенной собственной совестью, но все-таки он наступил. Не тогда, конечно, да и неважно когда, но все-таки стали они близки.

Правда, было это только один раз, и Лиза тогда так плакала – не от боли даже, какая там боль, просто ей тогда показалось, что что-то делается, и не с телом даже, а с ее душой – как-то она скручивается, сжимается, проворачивается, и сквозь нее звезды видать становится, и все они отчего-то голубые.

Когда Лиза утром шла домой, у нее было такое чувство, словно из уха в ухо сквозь голову просвистывает ветер. А утро было тихое-тихое, прямо голубиное, и роса такая, что джинсы снизу промокли насквозь и тяжело хлопали по ногам. А петухи в то утро вообще не пели, и они как-то сами догадались, что с Эриком, пожалуй, хватит, пора ему назад, в землю, толком даже не попрощались.

То есть если бы Лиза знала, что не день это, а так надолго, она бы, конечно, простилась как следует, может, и фотографию свою бы принесла – разлука как-никак, но она ведь не знала, а тут такая радость, такой сюрприз – путевку ей взяли с сегодня утром в пионерлагерь для детей строителей.

Значит, прощай, метла, и Эрик прощай, и Люлька косматенькая, и дедушка Сережа, и так уже совсем заброшенный, и кто ж ему будет играть на рояле?

Впрочем, это лишняя возможность еще раз все хорошо обдумать. Ведь после всего Эрик сказал, что теперь-то уж им непременно придется венчаться, и в чем-то он, конечно, был прав.

Этого самого венчанья Лиза, по правде сказать, боялась больше всего, что уже было, во сто раз. Даже если бы он вовсе не был покойником.

Она и в церкви-то была за всю свою жизнь всего два раза, из них один, когда ее крестили.

И вообще, несмотря ни на что, ей иногда ужасно хотелось, чтобы в какой-то момент все это оказалось обыкновенным кошмарным сном.

Ох, как было хорошо в лагере, как весело, Боже ты мой! Шелковая Лизина косынька то и дело расплеталась то от бега, то от смеха, а то и просто ни от чего.

Лагерь состоял из семи строений на зеленом холме в густом лесу. Особняком стояла столовая, в общем-то, вовсе ненужная – каждый мог досыта наедаться прямо в лесу, но все почему-то приносили с собой длинные травины, унизанные земляникой, и долго мыли ягоды под водопроводным краном.

Состарившись, рухнула давно здешняя ограда, и уже невозможно было понять, где ты вышел из лагеря, а где вернулся.

Граница чувствовалась лишь у ворот, днем всегда охраняемых часовыми.

Лиза участвовала во всех заплывах и забегах, ее натренированное дворницкой жизнью тело не знало устали, ее ровный приветливый нрав нравился всем, и куда только подевалась ее застенчивость!

И, конечно, куча поклонников была у нее, бездна поклонников, то есть просто прорва какая-то!

Вот где пригодились и быстрые ноги, и остренький язычок – ведь все они, ну или почти все совершенно ей не нравились.

И близких подруг у ней тоже почему-то не было, не выходило у нее ни с кем близко дружить, хотя она так старалась, уж так старалась, то с одной, то с другой – ведь, в сущности, все они были одинаково хороши, ну, может, за исключением одной или двух.

В своих стараниях она даже дошла до того, что взялась как-то вечером, в темноте, после отбоя рассказывать им историю своей дружбы с Эриком. И что же? Оказалось, что чуть ли не у всей девичьей половины лагеря любовь ну просто исключительно с покойниками, да с какими!

Примерно с третью все было ясно – они спали с Высоцким, четверо или пятеро крутили любовь с Дассеном, испытывая исключительные языковые трудности, у троих возлюбленными были разбившиеся летчики-испытатели, с одной сожительствовал сам Отец всех времен и народов – и в это можно было еще поверить, а вот с другой дружил Саша Башлачев – и в это уже верилось с трудом.

Под наплывом всех этих грандиозных по сути и форме своей романов собственная скромнейшая историйка совсем потерялась, и, засыпая, Лиза почти дала себе слово непременно по возвращении пойти на Ваганьково и отбить там Есенина у толстой неряшливой Светки, да подумала, что будет это как-то не по-товарищески, и не стала давать.

Разумеется, с утра они все, как обычно, ринулись изменять своим небесным любовям с местными и лагерными весьма живыми мальчиками. И Лизе впервые в жизни захотелось не отстать от других.

Тем более солнце палило так, что не поднять было головы, а камушки, забиваясь в расхлябанные сандалии, оставались там навсегда и докрасна натирали ноги. Ей очень понравился мальчик Витенька из параллельного второго отряда. У Витеньки были пепельные кудри и сурово-насмешливые глаза, и он был высок и строен, а может быть, это просто казалось.

К Лизе он был беспощаден, издевался над любым ее промахом, над тем даже, чего она сама бы никогда не заметила за собой. Это поневоле наводило на мысли, что все неспроста и, конечно, она ему нравится.

Кто знает грань между «нравится» и «люблю»? Да и как уследить за ней, если с живыми людьми все происходит не в пример быстрей, чем с покойными.

Вот она уже бегает за ним, как собачка, то в чулан для горнов и барабанов, что за пионерской, то в летнюю читальню, где никто никогда не читал: там и книжек-то сроду не было.

Вот она уже пишет ему записку: «Витя, почему ты не зашел за мной, как всегда, что случилось? Ответь обязательно».

Вот он уже читает ее со всеми в палатке, и все гогочут. И вот уже Витенькина знакомая насмешка раздвоилась, растроилась, размножилась на всех лицах мужской половины всех Вторых отрядов.

И как это он смог так больно, что просто сил нет! Нужно обязательно найти его, подстеречь где-нибудь и разобраться, это же непременно ошибка, чтобы из-за какого-то Витеньки – и так больно!

Попробуй подстереги такого Витеньку! Один он нынче не ходит, а только с кем-нибудь – то с парнями на футбол, то с местными рыбу удить, а то – да кто ж это с ним, неужто та самая Светка, и рожа у нее наглая, предовольная, насмешливая, Витенькина насмешка на Светкином лице или это сон?

Какое все-таки счастье, что те ночи на Востряковке были не кошмарами, а явью!

Темной-темной ночью, темной-темной дорогой, темным-темным туннелем, в темном-темном неосвещенном вагоне последней ночной электрички сбежала Лиза из лагеря домой.

На рассвете она на цыпочках прокралась к своему двору и как ни в чем не бывало взялась за метлу. И на что ей чужие Есенины, когда у нее есть Эрик?

Солнышко вылезло из-за дома напротив, и все окна старинного особняка приветливо засветились навстречу Лизе, словно в них во всех одновременно, единым махом зажегся свет.

Подметая, Лиза слегка удивлялась: в их дворе откуда-то взялось какое-то немыслимое количество стекла от лампочек, как будто кто-то нарочно приходил сюда их бить. Стекла были разные – от простых грушек, и от матовых, и от люминесцентных, и от синей кварцевой, и даже от красного фонаря. Между ними попадались осколки битых чашек. «Черт-те чего, – подумала Лиза. – Шпана эта за каникулы совсем распоясалась!»

Тут она заметила осколочки от своей любимой голубой фарфоровой чашки. Это становилось уже интересным. Она резко отбросила метлу и пошла домой разбираться.

Между четвертым и пятым на подоконнике сидел папа и, как всегда, молчаливо курил. Он молча протянул Лизе руку, пожал ее и изрек:

– На твоем месте я бы сейчас туда не ходил.

– А что там?

– Да черт знает, полтергейст какой-то завелся, вторую неделю все в доме крушит и уходить не хочет. Стекла уже только в окнах остались.

– Ох и ни фига себе! А мне ведь и переодеться надо, и вообще… – Лиза уже забыла про свою чашку.

– Иди, и если найдешь, во что… Он из одежды себе что-то вроде гнезда соорудил, как раз по утрам там и отсыпается. Я вчера хотел пиджак взять, так он в меня топором запустил, чуть-чуть только смиллиметрил. Так, без пиджака, и ушел.

– А мама где?

– Мама с Люлькой к тете Любе перебралась, Люлька, как это началось, так принялась выть и выла безостановочно почти два дня. Ну, твоя мама ее пожалела и увезла. Тем более у нее как раз течка, а там ее супруг живет…

– Опять щенки?! Тут только щенков и не хватало! Под моим столом они жить не будут, ты так и знай!

– Ты иди глянь, что там от твоего стола осталось.

– Что? Стол?

Лиза побледнела и, схватившись за сердце, ринулась по лестнице вверх.

По комнатам медленно летала банка с водой, кажется, и с хлоркой. Банка медленно и методично накренялась над каждым углом и слегка его обливала, как это делают на прогулках собаки.

Привычная к общению со всякой нечистью, Лиза запросто бросила с порога:

– У тебя тут что, дезинфекция?

Вода с хлоркой незамедлительно выплеснулась ей в лицо. Защипало глаза и слегка стянуло кожу.

– Полегче, я ведь так без глаз останусь.

Стул топнул всеми четырьмя ногами и не спеша пошел на нее. Это был старинный венский стул, его ножки были ножками грифона.

Немного не дойдя до Лизы, стул разломился пополам, и одна половина слегка заехала ей под ребро, а другая дала в глаз.

Не помня себя, Лиза вылетела на лестницу. Вслед ей несся хохот.

Отдышавшись, Лиза обернулась к отцу:

– Он что, всю мебель уже того?

– Да нет, кое-что еще осталось. С кроватями он вообще ничего сделать не может, с комодом тоже. Это вещи фундаментальные.

– Оружием не балуется?

– А как он туда попадет? – и папа для наглядности поставил руки на пояс.

– Так. Милицию, пожарную и т.д. вызывали?

– Вызывали, конечно. Они посоветовали вызвать батюшку из церкви.

– И как?

– Да никак. Две склянки со святой водой разбил и гогочет. Похоже, он стекла на дух не переносит, да и фарфор не очень-то уважает.

В подтверждение этих слов в квартире что-то основательно грохнуло.

– Так. Сервиз на двадцать шесть персон. Китайский.

– Сколько у нас комнат теперь освободится!

– Это точно! Тебя замуж отдадим, сами себе еще кого-нибудь родим…

Стену рядом с ними проломило чугунное пресс-папье в виде голубя. Оно перелетело через лестничный пролет и аккуратно село подле папы на подоконник. Папа машинально погладил его по головке.

– Слушай, па, а поговорить с ним по-человечески?

– Это же не человек! Ну, покрыл я его по матушке, а он со мной и говорить-то не стал, стул из-под меня выворотил да этим же стулом меня по шеям.

– Да я не про крыть говорю!

Сердце Лизы вновь преисполнилось добра и отваги. Она вошла и тихо, вкрадчиво сказала:

– Лапочка. Пожалуйста, уходи отсюда. Ну чего ты привязался? Мы здесь двести лет живем, никого не трогаем, а ты, то есть вы… – она в ужасе осеклась.

Сверху на нее медленно наезжал потолок, и со всех четырех сторон надвигались стены.

– Эрик! – в ужасе закричала она первое, что ей пришло в голову, и в ту же секунду ощутила на плече холодную, невесомую ладонь.

Она очнулась от омерзения: ей брызгали в лицо водой с хлоркой. Эрик сидел рядом, еще прозрачный, но уже видимый.

– Эрик, это ты, гад такой, все это натворил, что ли?

– Ну я. А будешь еще уезжать без предупреждения?

– Господи, ну что ты за человек! – простонала она, тоскливо оглядывая обуглившиеся края обоев под потолком. – Еще и спичками балуешься, как маленький, ей-Богу!

– Я не человек, – холодно возразил он. – Я покойник.

– Совести у тебя нет, и при жизни, должно быть, не было!

– Наверное. А только если не выйдешь за меня, я от этого домишки камня на камне не оставлю, так и знай!

– Эрик, – Лиза просто заплакала.

Плечи ее судорожно тряслись, слезы капали на развороченный паркет, а рот весь скривился в немом рыданье.

– Лиза, не надо, Лиза, ой, только не плачь, Лиза, ну я же не хотел, Лиза, прости меня, я не могу видеть твоих слез, не мучай меня, Лиза, – он был просто само раскаяние, на него жалко было смотреть.

Уткнувшись в почти невидимое ледяное плечо, Лиза кое-как доплакала, но, успокаиваясь, она оглядывала комнату с ужасными следами разрушений и плакала с новой силой, еще горше, и чувствовала, что надо бы перестать, собраться, успокоиться – и не могла!

Столько лет они хранили этот дом, все, что еще от него осталось, каждую тряпочку, каждую щепочку, а этот неумирающий идиот за две каких-то недели!

– Так, – сказала она самой себе незнакомым, совершенно чужим голосом. – Ты сейчас же. Идешь к себе на Востряковку. И больше никогда. Духу твоего здесь не будет! Тогда я обещаю подумать.

Сердце ее сжалось от страха – а вдруг он опять? – но он ничего, повернулся и исчез.

Лиза вытерла глаза и выглянула на лестницу.

– Папа, ты можешь войти и спокойно взять свой пиджак. Нет здесь никакого полтергейста, а это просто Эрик с Востряковского кладбища, восемнадцатый квадрат налево.

– Знакомые у тебя! – пожал плечами папа, взял пиджак и принялся энергично разгребать хлам, отыскивая утюг, чтобы этот пиджак погладить.

Одно стекло в его очках треснуло и пошло мелкими звездочками в разные стороны.

Про стол папа говорил зря. Стол Лизин остался жив. Он, видно, тоже вещь фундаментальная, может, и щенки ему не так страшны.

Мама с Люлькой вернулись вечером. Мама опасливо приоткрыла дверь и недоверчиво спросила:

– Он что, в самом деле ушел, этот зверь?

– Это не зверь, – отозвался из-за газеты папа. – Это, оказывается, к Лизе приходили. Ты им в следующий раз записки оставляй, что ли… А то так придешь один раз домой, а дома на месте не окажется.

– Да уж, – мама зябко повела плечами. – Давайте, что ли, убираться.

– Тут не убираться, тут ремонт делать надо!

Квартира выглядела как после канонады. Фанерные перегородки, разделявшие чердак на псевдокомнаты, были во множестве мест пробиты тяжелыми предметами, для освещения годились только свечи, стекла уцелели только в окнах, вообще настоящий был бардак.

– А нельзя ли этого твоего приятеля попросить убраться тут хоть немного?

Лизу передернуло:

– Нет, уж лучше я сама как-нибудь.

– Давай-давай, заодно смежные профессии освоишь: маляров, столяров, паркетчиков…

В этот момент в дверь робко постучали. Вся семья резко вздрогнула, и лишь минуту спустя мамин голос робко проговорил:

– Войдите.

Вошел начальник строительной конторы, пожилой еврей с донельзя расстроенным лицом:

– Это ж Боже мой, как вы пострадали! – сокрушенно произнес он, сочувственно тряся головой. – Но вы-таки не знаете самого страшного! Всего только полгода назад введена страховка от полтергейстов, а я ничего не знал и не оформил!

Всей семьей они долго-предолго отпаивали бедного шефа сначала чаем, потом коньяком, но все было напрасно, он был безутешен.

Места в квартире прибавилось куда больше, чем ожидалось. После всего в доме побывала комиссия и поставила его на капитальный ремонт. Таким образом, Лизино семейство получило возможность перебраться в свою прежнюю квартиру, а освободившийся чердак папа приспособил под мастерскую, где в свободное время пытался привести в порядок, что еще возможно, из мебели. И Лиза с мамой, как всегда, добросовестно ему помогали.

Помогая Лизе перебраться вниз, мама вдруг наткнулась на фотографии. Они вылетели из ящика и веером разлеглись на средней площадке лестницы.

– А это еще откуда?! Этого только недоставало!

– А что там? – поинтересовался шедший мимо со стулом папа.

– Взгляни – увидишь! – мама безнадежным жестом указала ему на крайнее фото. – Прекрасная палачиха собственной персоной! И где она только выкопала?!

– Подобрала где-нибудь, – папа, как всегда, был невозмутим. – Да не кричи ты так, Вера. При чем тут Лиза, это же все сто лет назад было.

– Ну, не так давно, – мама все никак не могла успокоиться, пошла даже красными пятнами, что с ней бывало довольно редко.

– Выкинь это сию же минуту! Нарежь себе красоток из журналов, коли ты еще такая глупенькая.

– Мама, да кто же это все-таки?

– Как кто? – мама все не могла взять в толк, что Лиза ничегошеньки не знает. – Жена Федора Керомазова, следователя из НКВД, что приезжал тогда за дядей.

– А откуда известно, что это его жена? Он что, с женой приезжал?

– Да нет! Просто до того, как она стала его женой, она была бабушкиной подругой.

– Вот видишь! Может, она хорошая была. Ведь с плохой бабушка не стала бы дружить!

– Ах, Лиза, ты как маленькая! Плохая, хорошая – она палачиха, жена палача, ты это понимаешь или нет?!

– Мама, ну, может, они не совсем палачами были, может, им самим жалко было, может, они думали, что… – Лиза в отчаянии цеплялась за любую соломинку.

– Откуда я знаю, что они там думали! И знать не хочу!

– И не знай! – резко вдруг оборвал папа. – Откуда ты чего можешь знать? Машенька и впрямь сложный была человек, да и кто простой? А времена-то какие были? Одно слово – Бериевые! – папа сплюнул в лестничный пролет и, не оглядываясь, пошел дальше вниз.

А Лиза ушла к себе в свою старую комнатку, повалилась на кровать ничком и стала думать. Так вот он какой, этот Эрик!

Прошла неделя. Они слегка обжились, и все у них понемногу наладилось, но всякое напоминание об Эрике саднило Лизину душу. Как она только могла связаться с такой сволочью! И как сразу не догадалась – еще когда он ее душил или когда насиловал, – и ничего она не сама, ему просто показалось. А что с домом их сотворил! Нет, все это кошмар, кошмар! А старуха-то на Студенческой какая мерзкая, в сопливом фартуке, сразу видно – палачихина сестра, Машенька, Феденька! И дались Лизе эти кладбища! Негде стало гулять, что ли!

А когда к этим мыслям вдруг предательски подмешивались воспоминания о Витенькиной насмешке, Лизе просто хотелось выть.

И куда ни кинь, всюду был клин!

Дедушка Сережа по вечерам беспокойно стонал, жалуясь, что все его кости ноют, – его Эрик тоже чем-то там саданул, садист несчастный, не пожалел, ирод, старого человека.

Люлька стала серьезная и скучная – щенков ждала, наверное. И осень скоро придет, и значит, скоро в школу, а там опять нелады, и на сей раз с физикой.

Лиза вымела со двора первые желтые листья и, опершись на метлу, грустно проводила глазами пролетающий над Москвой журавлиный клин.

Об эту пору в Москву возвратился мальчик Витенька. Лагерная смена уже кончилась, и делать ему было нечего.

Родители у Витеньки были самые обыкновенные – папа инженер-строитель из КБ, мама вообще врачиха участковая, дома у них было чисто очень и тоскливо.

Собаки не было, а была толстая кошка Марфа, которая регулярно котилась, и Витеньке приходилось топить котят, потому что папа и мама этого делать не могли.

Утопив котят, Витенька сразу шел на кухню и, падая головой на колени матери, лязгал зубами и судорожно дергался. Мама гладила его по головке, капала в унесенную с работы мензурочку валерьянку и нашептывала: «Сыночка, сыночка», пока он не приходил в себя.

Девочек у Витеньки было много, гулял он с каждой от двух вечеров до трех месяцев, дважды чуть не заделался отцом, но пронесло.

Он почти их не помнил – этих добрых девочек с обволакивающими взглядами прекрасных глаз, теплых, покорных, трогательных и бестолковых.

Обыкновенно брошенные девочки изводили его звонками и письмами, караулили у подъезда, но к квартире подходить уже не решались, боясь нарваться на Витенькину маму, у которой разговор с ними был короткий и непечатный.

Лизу Витенька запомнил не столько потому, что дала, сколько потому, что из лагеря сбежала. Все-таки событие, не каждую смену бывает. Тем более ночью, уже после отбоя.

Витенька попытался тогда вспомнить эту Лизу, но ничего у него не вышло, так только, разводы какие-то. Локоть она ему как-то раз прикусила так, что след потом три дня продержался. Зубы отпечатались ровные, один к одному, красный след, как нарочно сделанный.

«Такими зубами можно проволоку грызть, – размышлял Витенька. – С такими зубами в лесу ночью не страшно. Встретила волка, оскалилась – волк наутек. Опять же, встретила зайца, горлышко перегрызла, кровушки отсосала – вот тебе и обед. Шкуру можно сдирать и прямо зубами резать, такие зубы – что ножницы! Скрепил потом чем-нибудь – вот тебе и одежа на зиму. И зачем ей было в Москву возвращаться – просто не понимаю!»

Врал себе Витенька, прекрасно он понимал. Он и сам бы жил в лесу и без единого зуба – с одним перочинным ножиком, да разве с такими родителями в лесу проживешь?!

Весь лес на корню сведут, лишь бы чадышко свое отыскать и в дом возвратить.

Впрочем, батя у Витеньки был очень даже неплохой, особенно если привыкнуть.

У него была одна страсть – собирать старые железяки и, поняв, от чего они были, соединять между собой.

Он иногда целыми месяцами прображивал по Москве и ближайшему Подмосковью, собирая по гаечке, по винтику какой-нибудь столетней давности агрегат.

Он утверждал, что детальки сами собой тянутся друг к другу, что, раз собранные в единый механизм, они и в покореженном, по всей земле разбросанном виде не забывают друг о друге, и только ищут случая вновь соединиться, и уж когда найдут…

Поставили, к примеру, в одну машину карбюратор от другой. Едут, а тут навстречу родная машина. Тормоза отказали, руль в сторону, и от чужой машины рожки да ножки, и родной будь здоров как досталось.

Поэтому Витенькин папа никогда не покупал для своей машины запчасти у спекулянтов.

Вообще, большую часть жизни Витенькин папа проводил в гараже и в приспособленной к нему маленькой пристройке.

Шел себе Витенька, шел, напевал, по сторонам поглядывал, ворон считал. И вот на другой стороне улицы, в глубине между относительно большими домами увидел он желтовато-коричневый особнячок, во дворе которого, опершись на метлу, стояла до боли знакомая фигурка.

Что это была Лиза, Витенька узнал по зубам – она ведь улыбалась, нежно, мечтательно, и весь ее милый облик – шелковая коса, тонкий, легкий, стройный стан – сразу так сладко отозвались в Витенькиной душе, что он поспешно отвернулся и потер ему одному памятное место.

А Лиза оторвала взгляд от журавлей, заметила Витеньку и заулыбалась еще шире, всеми своими тридцатью зубами без мудрости и с бесхитростною улыбкой, отшвырнув в сторону метлу, пошла через дорогу к нему, а он, бросив тереть локоть, тоже решительно двинулся ей навстречу.

– Здравствуй-здравствуй, как там дела-то?

– Да так, брат, так как-то все, – язык у Лизы стал вдруг отчего-то слегка заплетаться, улыбка отъехала к ушам, а сами уши вспыхнули, как факелы.

Она искоса взглянула на себя в витрину и в ужасе склонила долу обезображенную голову.

– Так что, Лизон, все скучаешь? – Витенька ничего не замечал, так как вообще на нее не смотрел.

– Скучаю, – покорно прошелестела Лиза, обращаясь, видимо, к асфальту под ногами, но Витенька все равно услышал, так как другого ответа не ожидал.

– Пойдем, что ли, куда? – предложил он. – Только не ко мне – у меня мама дома.

– А пошли ко мне. Мои за город за прутьями для метлы уехали, так что весь дом в нашем распоряжении.

И Лиза, сияя от счастья, потащила Витеньку через дорогу.

Нет, конечно, зря у Витеньки не хватило терпения дойти с нею до четвертого этажа и расположиться нормально в кровати!

А здесь, на третьем, Лизины стоны так растревожили дедушку Сережу, что он восстал в одном из углов и нерешительно покашлял.

Лиза под Витенькой вся так и похолодела.

Кашель прозвучал явственней, теперь уже совсем рядом. Витенька вздрогнул и обернулся:

– Ну, кто там, черт?.. – и тут же осекся.

Глухо звякнула в полутьме потревоженная дужка ведра.

Белая фигура в длиннющем саване высилась позади него. Серые призрачные глаза пристально смотрели прямо ему в душу. Сквозь плечо фигуры явственно просматривался чернеющий на стене выключатель.

– Дедушка, – плаксивым голосом непослушной девочки заныла Лиза. – Прости нас, пожалуйста.

– Да чего там «прости», разве я не понимаю? – смущенно отозвался призрак, отводя глаза. – Сам живой был. Вот, помню, под Перекопом… 

И призрак совсем смешался.

– Я-а-а-а, – заикаясь, начал Витенька, – я-а-а-а… на ней женюсь! – неожиданно заключил он.

– А это еще зачем? – сварливо оскалился призрак. – Я-то думал, с мещанскими предрассудками мы в двадцатые годы еще покончили! Ну, конечно, – кухня, дети, платья, церковь, а где женское равноправие? За что мы боролись? Хочешь с ней жить, так и живи просто так, а то что же это, это уже мещанство какое-то получается, милостивые государи! Не позволю! – и привидение неожиданно основательно топнуло скрытой под саваном ногой.

– Дедушка, да я вовсе не собираюсь замуж, – Лиза уже успела привестись в порядок и чувствовала себя гораздо уверенней. – Так что, дедушка, ты не волнуйся, не нервничай, хочешь, я тебе сыграю на рояле? – дедушка был не Витенька, к нему подходы были известны, но и Витенька после ее слов почувствовал себя не в пример лучше – надо же, дал слово призраку, придет такой среди ночи разбираться – со страху помрешь. Он и то удивлялся, как до сих пор не помер, и, поразмыслив, пришел к выводу, что, видно, он, Витенька, крепкий мужик.

Когда Лиза отыграла на рояле все, что знала, и призрак, совсем успокоенный и даже слегка растроганный, окончательно растаял в воздухе, Лиза проводила Витеньку до угла.

– Он кто? – осторожно спросил Витенька, вдруг усомнившись, что все это на самом деле было, а не то чтобы глюк на почве сексуального оргазма.

– Двоюродный дедушка. Партийный деятель был. Его, правда, репрессировали посмертно, так потом посмертно же и реабилитировали. Страшный коммунист! Все рвется доказывать, что окончательно порвал с дворянским происхождением.

– А-а-а, – протянул Витенька, но осознал сказанное довольно смутно и не спеша зашагал по темной улице, освещенной почему-то, словно бы ради смеха, разными фонарями, голубыми, золотыми, сиреневыми, дрожащими с совершенно несовпадающей частотой.

Ноги у Витеньки слегка подкашивались, в голове от пережитого все плыло, и время от времени он спотыкался и падал в неглубокие и неширокие московские лужи – видно, без него тут шел дождь.

А Лиза глядела ему вслед, и мокрая, блестящая гладь асфальта вкупе с разноцветными фонарями казалась ей маленьким кусочком цирка, уже пятый год закрытого на капитальный ремонт.

Нужно ли говорить, что теперь Витенька Лизу запомнил надолго и решил с ней впредь никогда не встречаться. Но на его беду у Лизы сохранился Витенькин адрес, бездумно даденный еще в лагере, и она решила, что как раз пришла пора им воспользоваться и отдать, так сказать, визит.

И она отправилась, благо было недалеко. Остановилась у подъезда – что-то подсказало ей, что в квартиру лучше пока не соваться, – и стала ждать.

Она простояла и час, и два, а Витенька все не шел и не шел. Денек был ветреный, и Лиза слегка продрогла, но это только прибавило ей решимости дождаться во что бы то ни стало. Странно, по мере ожидания Витенька начинал ей казаться прямо-таки прекрасным принцем, а главное – он был живой, настоящий, и от воспоминаний о его теплых объятьях у Лизы сладко ныло в груди и горячая волна поднималась от колен и таяла где-то внизу живота, а глаза заволакивало влажным сладковатым туманом.

Витенька, как всегда, крадучись, пробирался к своему дому, зорко высматривая, не караулит ли кто его. Ну так и есть! Стоит, стервоза! А когда он понял кто, у него просто во рту скверно сделалось, и он сразу сплюнул.

На Витенькино всегдашнее счастье в его доме было два подъезда. Лиза стояла у парадного, а он пошел, конечно, к черному.

Но что за черт! Там тоже стояла Лиза и дула на застывшие пальцы.

Он на цыпочках обошел дом – нет, никакой ошибки, вот же у парадного Лиза!

Вернулся к черному – и там Лиза!

Витенька тоненько застонал и – делать нечего – полез к себе на второй по водосточной трубе.

Хватаясь за железные скобки, он жмурился, старался не смотреть вниз, но все-таки едва не выпустил трубу из рук, когда тень на балконной двери показалась ему опять-таки Лизой.

Последним усилием воли Витенька перемахнул через перила и понял, что тень была все-таки от кадки с пальмой, стоящей против балкона в маминой комнате. Слава те господи, цел!

Минут двадцать спустя Лизе надоело стоять, и она решительно вошла в подъезд. Там так нестерпимо пахло кошками, что ее чуть не стошнило.

Стараясь дышать главным образом ртом, Лиза поднялась по лестнице и робко тронула звонок.

– Мама, – умоляюще прошептал Витенька, на секунду показываясь в дверях кухни и прикладывая палец к губам.

Мама понимающе кивнула и решительно пошла открывать.

– А тебе, блядюге, чего тут надо? От недоебания помираешь? Так тебе тут не бордель. Ишь, шляются, проститутки чертовы!

И с чувством выполненного долга Людмила Павловна захлопнула дверь. Матерное слово давалось ей нелегко. Она вовсе не так была воспитана.

Когда Лиза вышла из подъезда, лицо ее горело, ноги подкашивались, на глаза наворачивались слезы. Как во сне, шла она по улице, и кинутые слова казались ей начертанными на всех встреченных по дороге рекламах огромными неоновыми буквами.

Жить после всего этого представлялось попросту немыслимым.

Как во сне, поднималась она по лестнице, отмахнувшись, как от ненужной ветоши, от поджидавшего ее на третьем этаже привидения, как во сне, прошла сквозь общую комнату, где папа читал, как всегда, поблескивая треснувшими очками, а мама вязала ей, Лизе, свитер; как во сне, вошла к себе, и единственной осознанной мыслью было, на два или один оборот ключа запереть дверь, хотя к ней и так бы не зашли: папа с мамою у Лизы всегда все понимали.

Она пролежала весь остаток вечера и уже было задремала, как вдруг что-то как бы стукнуло о стекло. Лиза вздрогнула и очнулась: в ее окно бился дохлый голубь.

Она приоткрыла раму и взяла в руки холодненького голубка. Сняла с лапки прикрученную записку и прочла почему-то вслух, хотя и тихо:

«Думаешь ли ты, Лиза?»

– Передай, что думаю, – шепнула она голубку и выбросила трупик за окошко. Голубок сразу же замахал крыльями, загулил что-то очень нежное и улетел куда-то далеко-далеко, в сторону родной Востряковки.

А Лиза долго сидела на подоконнике, кутаясь в прабабушкину шаль и глядя ему вслед полными слез глазами.

На следующий день она едва дождалась сумерек и – будь что будет – побежала на кладбище.

Эрик уже поджидал ее, облокотившись на ограду и посасывая длинную травинку.

– Почему ты так долго не приходила? – с упреком спросил он.

– Думала, – не задумываясь, отвечала Лиза.

– Так долго? – он обнял ее и так крепко прижал к себе, словно хотел с ней слиться, и у нее сразу все поплыло – и в голове, и в сердце, и перед глазами. Уплыл куда-то Витенька с его насмешкой, и толстая врачиха с ее матюгами, и долгий вечер, когда она кого-то ждала – уже не вспомнить кого.

Но вдруг перед ее глазами возникла пожелтевшая фотография, и Лиза судорожно вывернулась из Эриковых объятий.

– Что? – переспросил он, не до конца очнувшись, с застывшей на лице сладко-блаженною улыбкой идиота.

– Эрик, – сурово и почти злобно выбросила она из себя. – А кем был твой отец?

– Отец? – удивленно переспросил Эрик. – Этим, как его, Федором, ты же сама говорила.

– Говорила. А теперь еще скажу. Палачом он у тебя был, палачом, людей невинных мучил, и мать твоя – прекрасная палачиха, и сам ты – палачов сын!

Эрик вздрогнул, как от удара, прекрасное лицо его исказилось, по лбу пошло что-то вроде ряби из мелких морщин, он словно силился о чем-то вспомнить – и не мог, не получалось никак, а Лиза, беспощадная Лиза, стояла над душой и бесстрастно взирала на ее мученья.

– Лиза, – умоляюще заговорил наконец Эрик, – но ведь даже Сталин говорил, что сын за отца не отвечает…

– Ну вот, теперь я Сталина буду слушать: еще чего не хватало! И вообще, я пришла сказать тебе, что теперь ничего между нами быть не может! – Лиза уже сама поверила, что так это и было.

– Лиза, – Эрик глухо застонал, а было темно, и деревья с кустами зашумели в такт его стонам, а луна куда-то подевалась, и совсем-совсем неуютно показалось вдруг Лизе на кладбище.

Мертвым тут, наверное, еще ничего, но она ведь живая!

– Лиза, но я ведь не такой и к тому же мертвый, а о покойниках плохо не говорят! Может, останься я жив, тоже в конце концов стал бы какой-нибудь сволочью, но я же умер, и в конце концов я же люблю тебя, Лиза, я же не могу без тебя, да посмотри хоть на меня, наконец!

Голос Эрика звучал так знакомо, так умоляюще, с такой неподдельной кротостью, что Лиза устыдилась вдруг собственной жестокости, а подошла и погладила его по головке.

– Ладно, не будем больше об этом. Расскажи лучше, как ты тут жил без меня?

– Я? – растерянно переспросил Эрик. – Я не жил.

И, как в старые времена, Лиза стала бывать на кладбище почти каждую ночь. Вместе они гоняли легкими шестами умерших голубей, а когда совсем похолодало, начали жечь между могилами костры и смотреть на огонь, самое живое, что только есть на этой земле.

Огонь кормили сучьями и палками, бегая за ними по очереди в ближний подлесок, да еще подбрасывали высохшие букетики, которые называли «местным хворостом». Букетики замечательно шли на растопку, заполняя воздух ароматом составлявших их цветов.

На костре они пекли картошку, и Эрик выхватывал Лизе из самого огня обжигающе-горячие картофелины и сам их чистил неподвластными копоти тонкими белоснежными пальцами.

Лиза никак не могла понять, как же это Эрик ничего, кроме своей любви, не чувствует. Он клал руки прямо в огонь, и на пальцах у него расцветали красные цветки. Вынутые из огня руки долго тлели, как головешки, оставаясь на ощупь все такими же знакомо-холодными.

В Эрике появилось что-то новое – он стал ревновать и подолгу допрашивал Лизу о том, с кем она сидит за одной партой и вообще с кем дружит в школе.

Отвечать было легко, потому что сидела она одна и ни с кем не дружила, да и с учителями отношения были напряженные: француженку она пугала неизвестными той оборотами речи, физика приводила в отчаяние полной неспособностью усвоить его предмет.

– Когда-то я хорошо шел по физике, – припомнил Эрик. – Что там у тебя, приноси, посмотрим.

Эрик и впрямь оказался головастым, да к тому же замечательно умел объяснять, и у Лизы вскоре вошло в обычай брать с собой на кладбище портфель с учебниками. Эрик шутил, что ему из-за нее присвоят аттестат зрелости посмертно.

Лежа у костра, они подолгу разбирали дурацкие трудные задачи и тут же, среди разложенных тетрадок, начинали любить друг друга, отчего на страницах оставались белесоватые разводы, под которыми слегка расплывались чернила.

Стягивались порой на огонь и другие обитатели кладбища. Неясные тени возникали из темноты, негромко переговаривались, рассаживались у костра и так же неожиданно исчезали, просто таяли в воздухе, будто их никогда не бывало.

Временами Лизе казалось, что она не только слышит, но и разбирает некоторые слова, они казались странно знакомыми, и потому было неясно, слышит она или вспоминает.

Пару раз их чуть было не накрыл сторож. Эрику что – раз, и провалился сквозь землю, а Лиза еще долго ползала от него по кустам, замирая от стыда и страха и слушая, как он ее поливает – не хуже Витенькиной мамы, между прочим.

Мат, обращенный на нее, частенько доводил Лизу до слез, которые Эрик снимал со щек ледяными губами, посмеиваясь над чрезмерной Лизонькиной чувствительностью.

– Как ты только жить такая будешь?

– Конечно, тебе б хотелось, чтоб я не жила.

– Конечно, хотелось бы. Если хочешь знать, я только тогда успокоюсь по-настоящему, когда рядом с моей плитой, как можно ближе, будет лежать твоя, с надписью: «Эрастовой невесте».

– Здесь и пруда-то никакого нет, а потом, Эрик, вдруг я из-под этой плиты к тебе никогда не выберусь?

– Что?! Да я ее голыми руками на дуб зашвырну! Забыла, что я у вас дома творил?

– Ой, Эрик, только не напоминай, а то я сразу злиться начинаю.

– Ладно, не буду, а только рядом со мной тебе, право, было бы лучше.

Лиза и сама иногда так думала, но тут же ее охватывала такая тяга к солнцу, воздуху и воде, наконец, просто к свету! Ну уж, в могилу она всегда успеет. А вдруг еще не на том кладбище похоронят?!

И, чтобы этого не случилось, Лиза написала завещание с тщательно составленным планом Востряковки и стрелочкой, указывающей, где именно ее хоронить.

Впрочем, скоро у Лизы появились другие заботы. Люлька родила, и пришлось с утра до вечера следить, чтобы она вовремя и правильно кормила щенков, не заспала их ненароком, навалившись во сне всем телом, чтоб они не сгрызли чего не надо, не говоря уж об обязательной ежедневной уборке собачьей комнаты.

Лизе то казалось, что щенкам не хватает молока и они какие-то вялые, то, что они, наоборот, слишком живые. Сначала они очень много спали, потом вообще перестали спать, и весь дом вместе с ними. Трудно стало уходить по ночам.

Целый месяц Лиза прометалась между кладбищем и щенками, и если бы не Эрик, который сам так увлекся, что уже сразу спрашивал: «Ну, что там тебе задано?», она бы получила не менее миллиона двоек, чем за одну коротенькую четверть.

Однако, слава Богу, дети всегда в конце концов вырастают, настал день расставанья.

Одного щенка Лиза решила подарить Эрику.

В сумерках она выбрала самого толстого и самого рыжего, посадила поверх учебников в портфель и отправилась на кладбище.

Эрик, как всегда, встречал ее у ограды.

– Ой, какой железный! – завопил он при виде щенка.

– У-у-у, – тоненько завыл щенок при виде Эрика.

Тот расстроился: что же теперь делать?

– Придушить, – кратко порешила Лиза и нерешительно взялась за дело.

Сначала пальцы ее давили уверенно и твердо, грозя в рекордный срок размозжить мягко перекатывающееся под шелковистой шерстью яблочко, потом костяшки пальцев побелели, жилки на Лизином лице напряглись – щенок все еще был живехонек.

– Дай я, – оттолкнул ее Эрик, но стоило только глазам щенка показаться из орбит, как он тотчас же отнял руки и отчаянно простонал: – Не могу!

– А еще палачонок! – презрительно бросила Лиза.

Мертвенно-бледное лицо Эрика слегка порозовело.

– Да если бы это человек был! А так – души его сама, коли хочешь!

– Могу и не душить, – обиделась Лиза. – Я его, между прочим, тебе принесла.

– Да ладно, зачем его душить, он же небось жить хочет, – вдруг облегченно вздохнул Эрик. – Жили же у нас голуби, и щенок как-нибудь проживет, в случае чего сам сдохнет.

– Да где он тут жить будет, чудак-человек! Сколько хлопот с голубятней было, а уж если мы начнем на могиле собачью будку строить… – и Лиза безнадежно махнула рукой.

– А зачем будку, – нашелся неожиданно Эрик. – Давай мы ему лучше землянку выроем и с моим гробом подземным ходом соединим. Мне теплее будет.

Лизе идея понравилась, особенно насчет тепла в гробу. Она так всегда мечтала о том, чтобы Эрик хоть немного согрелся! Вспоминая о ледяных поцелуях, она слегка холодела, ежилась, и вообще ее теперь часто знобило, дома она куталась в прабабушкину шаль, а мама с папой сетовали, что за последнее время она вся как-то осунулась и подурнела.

Двумя принесенными ею из дома детскими лопатками они долго и упорно, как маленькие кротики, разрывали песчаную почву кладбища, обустраивая землянку и прорывая длинный, глубокий, постороннему взгляду незаметный подземный ход.

Раз Лизе показалось, что все, докопалась – лопатка глухо стукнула обо что-то деревянное.

– Гроб! – обрадованно выкрикнула она.

– Гроб-то гроб, – согласился Эрик, – да только это не мой. Мой слегка левее будет.

– Как? В одной ограде?

– Да, здесь так бывает. Мест не хватает, вот и спекулируют ими почем зря. Жечься ведь не всякому хочется.

– Да-а. И как сосед-то – не беспокоит?

– Ты знаешь – нет. Тихий такой старичок попался – за все пять лет так ни разу и не восстал.

Лиза поскорее отвела ход от чужого гроба и облегченно вздохнула. Вместе с тем ей стало немного грустно: значит, есть и такие, которые не восстают?

Щенок здорово раздражал сторожей, воя по ночам. Найти его они не могли и жутко злились. Лиза с Эриком решили все-таки его оттуда унести.

За это время щенок похудел, и, откормив его получше, Лизина мама решила отослать его сестре в качестве алиментного.

В погожий день Лиза уложила щенка в корзинку и отправилась в гости к кузине Маше.

Это была та самая Маша, которую так невзлюбил дедушка Сережа, хотя видел ее выросшей всего какую-нибудь пару раз.

Осень наступила какая-то непонятная. После заморозков вдруг неожиданно резко потеплело, и многие деревья очнулись, распустили слипшиеся почки, ожили, зазеленели, зацвели.

Эта осенняя весна выглядела болезненно и обреченно. Мама с папой чуть ли не плакали, глядя на не ко времени распустившиеся цветики.

Вообще, все в тот год было какое-то шальное и сумасшедшее, отчего у всех с непривычки слегка заламывало виски.

У Витенькина подъезда, мимо которого Лиза шла, сидел бородатый рыжеватый мужик в псевдокожанке и привинчивал руль к довоенному велосипеду «Энгфилд». Такой самый был у Эрика, поэтому Лиза остановилась посмотреть.

– Во, видала, руль нашли, – сказал Лизе мужик. Лицо его так и светилось радостью. – Почитай полгода без руля отъездил, пока на Перовской свалке насилу учуял. Зато теперь вот он, руль, камеру только слегка подкачать, и опять можно ездить. Двух спиц у него еще не хватает.

«Опять кому-то в стену врезаться», – подумала зачем-то Лиза, но вслух не сказала.

– Эй, ты чего загрустила, – окликнули ее с четвертого этажа, и какая-то женщина кинула ей оттуда бутерброд с колбасой, обвязанный, чтоб не распался, ниткой, и соленый огурец – маленький, хрустящий, в пупырышках. – На, поешь – развеешься.

Лиза ловко подхватила, выкрикнула «спасибо» и машинально откусила кусок.

Ей сейчас предстояло поворачивать на Арбат, а он всегда ее немного пугал. Бессмысленное кружение на бутафорской улице самых неожиданных людей поначалу просто удивляло – и как это можно гулять просто так, да еще и по направлению? Но иногда во всем этом чудилась какая-то тревога, что бессмысленный этот ритм неожиданно участится, какие-то колесики бешено закрутятся, завертятся, что-то затикает, как в часах, и вдруг как ухнет!

Лиза досадливо потеребила на плече лямку от корзинки. «Растолстел там на своем кладбище», – забыв, что на кладбище щенок как раз похудел. Но уж слишком тяжела сделалась корзина! Скорей бы уж уйти отсюда! Но на Арбате даже самый воздух двигался медленно, как на прогулке.

Из знакомого переулочка поплыл на нее бесконечный, одуряющий запах черемухи. Лиза радостно устремилась туда, свернула, но приостановилась.

Черемуха, да и не одна, лежала поперек тротуара и пахла себе, как живая. Осторожно обходя раскинувшиеся по асфальту ветви, Лиза изо всех сил постаралась не замечать, не вникать в это, должно быть, только что совершенное зверство. Дух ее и так с самого рожденья беспрерывно подвергался подобным ударам, каждого из которых с избытком хватило бы на сведение с ума римского легионера, воспитанного в вере, стойкости и дисциплине.

«Кактусы вот тоже перед смертью цветут», – подумалось ей, и она ускорила шаги, стараясь по возможности не смотреть по сторонам.

Сколько в этом переулке стояло издавна знакомых домов! Ей не раз приходилось осознавать, что да, вот этот остов без крыши, с разобранными переборками, лишенный лестниц и этажей, вот это и есть дом, а вон, вон уже заготовлены целые ведра краски, чтобы эти остатние розовато-серые кирпичи для начала перекрасить в зеленый цвет.

Когда-то в этом переулке стояла их музыкальная школа. Вон та пробоина в стене – бывшее окно в их любимый общий класс, где, впрочем, они почти никогда не собирались вместе – не хватало времени подождать одному другого.

В этом дворике, расчерченном на квадраты, они играли в классы, проигрывая все свое куцее свободное время и становясь по очереди то «хромой», то «слепой», то «глухонемой» для того, чтобы попасть в «рай».

Тогда сносить дома только еще начинали, а начиналось это совсем в другом переулке.

Лизина кузина Маша жила в не совсем еще разрушенном доме – с него только поснимали балконы да отключили газ и канализацию. Ее окна выходили на север, и она почти не видела солнца в своей крохотной, но на удивление уютной, а главное – собственной комнате.

Зимой там бывали самые холодные во всем доме батареи, и Маша где-то достала и с гордостью постелила на пол шкуру белого медведя.

Ее родители – тетя Люба и дядя Игорь – были люди искусства, и их никогда не бывало дома, но до недавнего времени с ними жила бабушка, мать дяди Игоря, которая теперь умерла.

Вообще, раньше люди умирали куда чаще, чем рубили живые деревья, а дома ломали еще реже. Теперь же смерть бабушки Маша мысленно отметила как самое тяжкое свое горе, но подивилась собственной бесчувственности. Соседний дом ломали больней, липу во дворе рубили невыносимей.

Неожиданно смолк магнитофон и погас свет, который обыкновенно горел здесь с самого утра и до позднего вечера, а выключался, только если хозяйка спала или уходила. Маша вышла было на балкон, да вовремя, уже занеся ногу над порогом, вспомнила, что балкона у них теперь нет.

Сегодня ночью ей привиделся во сне некий план. Нужны были только деньги.

Звякнул колокольчик, и Маша побежала открывать, а в дверях уже вовсю заливался Верный.

Мимоходом Маша заглянула в коридорное трюмо. Все было в порядке, но она все-таки подбавила немного румян: вероятно, от недостатка света она показалась самой себе немного бледноватой.

Оттолкнув собаку, Маша втащила сестру в прихожую и с сердцем хлопнула дверь, отгоняя тем самым внешний мир, как бесовское наваждение.

– Лизутка, какой молодец, что зашла! А я тут совсем пропадаю с тоски, – и они поцеловались.

– Возьми, – Лиза с видимым облегчением спустила с плеча корзину.

– Щен от Верного и Люли? Ой, как кстати! Ты знаешь, борзые сейчас идут по куску!

Лиза поморщилась. Продавать щенков они не умели и не любили, а всегда просто их раздавали, да еще радовались, что нашлось кому.

Между тем день ото дня Лиза чувствовала себя все страньше и страньше. Наконец у нее появились какие-то соображения, и она отправилась разбираться в женскую консультацию.

Как она и предполагала, акушерка обнаружила беременность.

– Шесть недель, – весело объявила она.

– Эрик, – подумала Лиза.

– А то и все восемь, – не менее весело продолжала акушерка, вешая на спинку стула использованные перчатки.

«Ох, как же теперь все запутается!» – ахнула мысленно Лиза, старательно отгоняя мысли о Витеньке. Чей же это ребенок? А вообще, от мертвецов бывают дети? И что же теперь делать? Надо замуж выходить. А за кого? Витенька не возьмет, а за Эрика все-таки очень не хочется.

Перед глазами ее пронеслась вожделенная Эриком плита с надписью об Эрастовой невесте, и Лиза отчаянно замотала головой. Нет, уж пусть она лучше останется матерью-одиночкой.

Подавленная тягостными мыслями, Лиза пропускала одно ночное свидание за другим.

Посылаемых Эриком дохлых голубей она отпускала с досадливым «ну, погоди!». Ко всему она получила наконец первую за четверть двойку. Тоска ее брала, впрочем, это в ее положении было естественно.

Цветы увяли, и листья облетели с деревьев, и какая-то тяжесть то давила, то распирала Лизину грудь, и на какой-то день ей показалось, что, в общем-то, совершенно все равно, жить или умереть.

Лиза всхлипнула от жалости к себе и уронила голову на руки, лежавшие на столе в общей комнате, где она коротала вечер в обществе папы – мама уехала в гости к Маше и тете Любе.

– Папа, – тоскливо молвила она наконец. – Мне нужно с тобой поговорить.

– А… что? – поощряюще отозвался папа, оторвав очки от очередной китайской книжки и прижав к иероглифу палец, чтобы не потерять место.

– Папа, у меня ребенок будет.

– Да? Это хорошо, – одобрил он. – Места у нас теперь много. А от кого?

– Да как тебе объяснить… – замялась Лиза. – Ну, он вроде бы покойник, но только не совсем покойник, а немножко еще как бы и призрак. – Про Витеньку Лиза пока решила умолчать.

– А, это, наверное, тот мальчик с Востряковки, – догадливо сообразил папа. – Вообще-то, я ждал чего-нибудь такого, особенно после того полтергейста.

– И тебя это совсем не удивляет?! – Лиза широко раскрыла на папу изумленные зеленые глаза.

– Ну, с тех пор, как я выучил китайский, меня уже трудно чем-нибудь удивить. У них ведь это дело обычное. Вот послушай только, – и папа залпом, слегка запинаясь, перевел ей прямо с листа пару новелл Пу-Сун-Лина.

Лиза слушала, как завороженная. Оказывается, это часто, это почти со всеми бывает! А она-то переживала!

– А что же теперь делать?

– А вот этого тут как раз и не написано, – неожиданно ехидно ответил папа. – Сама думай. Ведь жениться он, наверное, не хочет?

– Да что ты, папа, он не то что жениться, он венчаться хочет!

– Тогда какие проблемы?

– Пап, ну ты как не от мира сего! И как ты себе это представляешь? Мне, что ли, прикажешь умереть или ему ожить?

– Зачем тебе умирать? – искренне удивился папа. – Здесь, – он кивнул на книгу, – ни о чем таком не написано. По-моему, это все предрассудки. Но если уж ты так хочешь, чтобы вы сравнялись, лучше уж ему воскреснуть.

– То есть как?

– Ну, я не знаю, найди себе какой-нибудь подходящий, не слишком разложившийся труп какого-нибудь хорошего мальчика и приведи его к своему Эрику.

– Мысль! – восхитилась Лиза.

В мечтах она сразу представила себе Витеньку – вот кого бы взять! – но тотчас, устыдившись, отогнала такие мысли. Черт с ним, с Витенькой, мало, что ли, у нас мрет народу! Вот только как об этом вовремя узнать? Пошла б она после восьмого в медучилище – была бы у нее сейчас в распоряжении целая анатомичка. А так… Шансов найти случайно где-нибудь поблизости что-нибудь подходящее было, конечно, немного, да никто ей тут особенно и не нравился.

Поразмыслив над всем этим, Лиза слегка приуныла, но надежды не потеряла. Успокоенная этим разговором, она задремала, прямо сидя за столом, – ей вообще теперь часто хотелось спать, и она боялась не дойти как-нибудь до Востряковки, свалиться и заснуть где-нибудь по дороге – ведь когда-нибудь ей все-таки придется туда пойти…

Задремавшую Лизу папа на руках отнес в ее комнату, уложил в постель и с нежностью подумал, что какой же она все-таки еще ребенок.

Возвращаясь обратно, он слегка вздрогнул – ему почудилось, что в Лизиной комнате что-то как бы мягко стукнуло о стекло. Но папа подумал, что ему почудилось, и с наслаждением возвратился к прерванному Пу-Сун-Лину.

Этажом ниже горько стенало всеми забытое привидение, с переводом конторы лишившееся сразу всех пишущих машинок.

Ночь была ясная-ясная, созвездья отчетливо вырисовывались на черном бархате неба, сияла почти полная луна, а чуть пониже над Москвой стояло обычное в этих местах ярко-красное зарево.

Сторож Востряковки, как обычно, обходивший свои владения, опасливо перекрестился, услышав со стороны восемнадцатого квадрата, откуда-то слева, тоненькие тоскливые стоны, как будто глубоко под землей плакал маленький, ни за что обиженный мальчик.

К Витенькиной маме тоже сон не шел. С тех пор как Витенькин папа устроился в таксопарк внештатно работать в ночную, а у самого Витеньки по ночам какие-то свои завелись дела, она ни единой ночи не спала спокойно. И с чего-то, должно быть, с недосыпу, ей вдруг страшно захотелось заиметь щенка. Или просто хотя бы взять, подержать в руках.

Утром домой возвратился Витенька.

Он еще издали заприметил батюшкину машину и, проходя, дружески потрепал ее по бамперу. Что за черт! За эти менее чем полчаса у них украли дворники.

Витенька воровски оглянулся на собственное недалекое окошко и украдкой достал из дипломата другие. Дело в том, что он тоже собирал детальки, только несколько иначе, чем отец, и с другими целями. Но уж пусть эти дворники будут как бы отцу в подарок, все-таки он у Витеньки неплохой, особенно если привыкнуть.

Вечером того же дня Лиза подошла к Витенькину дому и решительно толкнула подъездную дверь. Она думала-думала и наконец придумала. Покойники покойниками, а ее ребенок существо вполне живое, стало быть, пора об этом ставить в известность Витеньку. А если его мама что скажет, то ради такого случая у Лизы самой найдется, что ей ответить. Уж как-нибудь ради родного ребенка она постарается.

Лиза долго звонила, потом стучала в угрюмо молчащую дверь, пока соседки из окрестных квартир не выскочили все разом и не принялись хором описывать ей катастрофу, свидетелями которой они все, конечно, не были.

Как на печально известном месте, метко прозванным ведьминым языком, две машины так и впечатались одна в другую, словно их что притянуло, как Витенькиных родителей сразу насмерть, а сам Витенька при смерти и лежит в Склифософском, если Лиза поспешит, то, может, еще успеет.

Как громом пораженная, бросилась по указанному адресу Лиза, и казалось ей, что жгут ее под платьем незабвенные Витенькины поцелуи, а над всей землей, во все небо, растянулась незабвенная Витенькина насмешка.

Как вдруг новая мысль родилась в Лизе. Сердце в ней замерло, ноги на секунду прервали свой бег и через минуту понесли ее с новой силой. Скорее, скорее, там, кажется, не сразу уносят в морг, на какое-то время еще оставляют в палате под простыней.

Когда Лиза влетела в палату, Витенька был еще жив. Врач сказал, что, вообще, зря она так спешила, у Витеньки все шансы прожить еще часиков пять.

Собственно, это даже была не палата, а кусок коридора, отгороженный ради умирающего свешивающейся с потолка простыней.

Увидев Витеньку, Лиза тут же ощутила жгучее, как огонь, раскаяние за свои недавние мысли. Ах, если бы только он мог остаться жив!

Черт с ним, пускай это не его ребенок, пускай бы он даже его не признал, пусть что угодно – лишь бы жил! Как все-таки страшно, когда человек умирает. Несмотря ни на что, очень-очень страшно.

Витя сразу же узнал Лизу и даже попытался ей улыбнуться. Внешне Витя был вполне цел, умирал он от внутренних разрывов.

– Лиза, – прошептал он. – Как хорошо, что ты пришла. А я вот тут лежал и все пытался вспомнить – сколько вас у меня было, хорошие девочки, и все такие разные, славные, – и вот ни одной не помню. Может, никого и не было?

– Конечно, не было, – рассеянно отвечала Лиза, с плохо скрываемой мукой глядя ему в лицо.

– А ты, Лиза, ты-то хоть была?! – он неожиданно застонал, и Лиза тут же поспешила его заверить, что да, конечно, она была, а как же, как же иначе?

– Я так и думал. Была только ты. И дедушка еще у тебя такой смешной. Он жив?

– Что ты, Витя, дедушка давно умер. Не говори много, не волнуйся, тебе нельзя.

В коридоре едко пахло мочой и холодным потом. Со всех концов доносились стоны, и со всех четырех сторон Лизе еле слышно, как шелест страниц, слышалось:

– Пить, пить, пить, пить.

Она с тоской взглянула на Витю и вдруг, схватив с чьей-то тумбочки чайник, со всех ног ринулась за водой, напоить, напоить, всех напоить, всех, кто еще дышит, только бы не слышать больше, не слышать, нет…

Она всовывала фаянсовый носик в спекшиеся рты, в стиснутые зубы, умирающие захлебывались, отплевывались, отфыркивались, ни один не поблагодарил, но когда она с опустевшим чайником присела наконец на край Витиной койки, ей уже гораздо легче дышалось, и даже запах не так сильно обжигал разгоряченные ноздри.

Витя был все еще жив, но руки его уже слабо шарили по одеялу, собирая с него невидимые пылинки. Вдруг они замерли над какой-то складкой. Витя весь напрягся и с невыразимой мукой спросил:

– Лиза, ты любишь меня?

– Конечно.

– Не то, не так, – голос его звучал слабо, но очень ясно, словно Вите с каждой минутой становилось все легче и легче:

– Скажи: я люблю тебя.

– Я люблю тебя, – послушно повторила Лиза.

– Хорошо, – прошептал Витя, вытянулся и умер.

Лиза перекрестила его, перекрестилась сама и вдруг очнулась. Зачем она, собственно, сюда пришла? Чего она мешкает? Через несколько минут смерть заметят, и будет уже поздно.

Она собрала всю силу своего духа и силу воли, все, что у нее было с собой, на себе и в себе, и, не отрывая от трупа глаз, приказала ему встать.

Труп встал. Она взяла его за теплую еще руку и осторожно повела по коридору. Никто не обратил на них внимания. На посту вообще никого не было.

Они вышли на улицу и медленно побрели к Востряковке.

Каждый шаг мертвеца давался Лизе с огромным трудом. Ноги у нее подкашивались, дважды она чуть было не упала, но каждый раз труп резко накренялся, и последним усилием воли она брала себя в руки и ставила его на ноги.

Раз Лиза едва его не уронила, когда прямо из-за угла на них вышел слон, которого перегоняли из одного цирка в другой двое тощих заспанных служителей.

Шажок за шажком, метр за метром, километр за его собратом, и вот, наконец, показались вдали звезды и кресты Востряковки.

Не помня себя, добрела она до знакомой ограды. Труп тяжело рухнул на дорожку. «Довела», – сверкнуло в мозгу у Лизы, и она без чувств упала на руки подхватившего ее Эрика.

Когда она очнулась, Эрик стоял перед ней на коленях и с невыразимой нежностью смотрел ей в лицо. Этот взгляд до боли напоминал ей Витин последний. Но тут нежность в Эриковых глазах сменилась недоумением:

– Зачем ты его притащила? Его что, без нас не похоронят?

– Да нет, – попыталась ответить Лиза.

Язык еще плохо слушался ее, в голове шумело. Да! Вот это был настоящий бред, такого и в кошмарном сне не увидишь, а разве что в фильме ужасов. Однако предстояло довести начатое до конца. Лиза облизнула пересохшие губы и начала:

– Эрик, нам с тобой нужно серьезно поговорить.

– Ну, – подбодрил он.

– Понимаешь, у нас будет ребенок, – о своих догадках относительно Витеньки Лиза уже никому не скажет, скоро все это будет неважно.

– Ребенок? Вот здорово! – обрадовался Эрик. – Ну, теперь-то ты непременно выйдешь за меня замуж, ребенку ведь отец нужен. А как мы его назовем?

Лиза мечтательно улыбнулась и откинула со лба Эрика невесомую прядь.

– Глупый. Как же я за тебя выйду, когда ты покойник.

Эрик вздрогнул, как от удара:

– Ну знаешь, это я и без тебя знаю!

– Да какой ты там покойник, – продолжала дразнить его Лиза. Ей было невыразимо сладко сознавать, что делает она это в последний раз. – Призрак ты, раз из могилы вылез. Привидение.

Эрик в бешенстве уставился на нее.

– Ой, да не души ты меня глазами! – несмотря на недостаток кислорода, ей очень было смешно, и звезды сегодня такие ласковые, мелькающие, мигающие…

О! Упала одна! «Чтоб у меня все сбылось», – мгновенно пожелала себе Лиза и посвятила Эрика в свой план. Она думала, он обрадуется, но он стоял в нерешительности, неуверенно глядя в землю.

– Живым? Быть? Знаешь, Лиза, отвык я как-то от всего этого. Даже непривычно звучит. А стоит ли?

– Стоит-стоит, – заверила его Лиза.

– И потом… этот… – он покосился на мертвеца и даже слегка тронул его носком сапога. – Ты давно его знаешь? Он хороший человек?

– Хороший, – уверенно ответила Лиза, вспоминая последний Витин взгляд.

– Ну… тогда… ладно! – решился наконец Эрик. – Но помни, Лиза, это только ради тебя. Ради тебя и ради ребенка. И если ты мне изменишь… – и Лиза вновь ощутила на горле его ледяные пальцы, в последний раз, как демонстрацию силы.

Как во сне, увидела она Эрика, подходящего к мертвецу, вот он лег на него, припал к его груди, как бы сливаясь, и вдруг исчез.

А с земли медленно, пошатываясь, поднялся Витя, и глаза у него были совсем как перед смертью.

Он подал Лизе руку, и они пошли, все убыстряя и убыстряя шаг, потому что от отпущенных врачом пяти часов оставалось уже совсем немного.

Эрик едва успел улечься на Витину койку, как начался обход. Врач был слегка удивлен, когда тот, кого он ожидал найти мертвым, приветственно протянул ему руку и с силой пожал.

– Как… как вы себя чувствуете?

– Хорошо, – неожиданно громко, с чувством ответил тот, кому надлежало умереть еще полчаса назад.

Врач досадливо пожал плечами, может, он его плохо вчера осмотрел? Всякое бывает. Этот на вид здоров как бык. Доктор в задумчивости потер переносицу. Впрочем, чего там, не помер, и ладно, и хорошо, и слава богу, тем более что дежурство кончается, еще немного, еще чуть-чуть, и можно будет к жене и детишкам.

– Доктор, а можно мне домой? – спросил тот, который не умер.

– Домой? Можно, конечно. Не сегодня только, а завтра.

– А почему завтра? – не понял пациент.

– Как почему? Надо же подготовить документы. Вы что, молодой человек, в больнице никогда не лежали?

– Вы знаете, не лежал, не успел как-то… – смутился больной.

– Ну, успеете еще, какие ваши годы, – ласково обнадежил врач и сунулся под следующую простыню.

Минут через пять позванная сестра отцепила ее от потолка и бережно натянула на лежавшего за нею человека. «А его я успела напоить?» – попыталась припомнить Лиза и не смогла. Она кивнула Эрику-Вите, пообещала зайти за ним завтра в двенадцать или около того и на ватных от усталости и пережитого ногах поплелась домой.

Едва успев дойти, Лиза сразу повалилась на кровать и спала так долго, что едва не проспала назначенный час.

Разбудило Лизу солнце. Оно било прямо в закрытые веки, отчего они теплели и тяжелели. Во рту было необычайно сухо, и первое слово, которое она в то утро произнесла, было, конечно, «пить».

Но никто не отозвался. Папа с мамой были во дворе и наметали по углам сугробы из опавших листьев.

Они метали и метали, а листья все падали и падали, и метлы не поспевали за листьями, и сугробы все росли и росли, а папа с мамой весело смеялись.

Лиза ринулась одеваться, умываться, причесываться, бежать бегом – время совсем ее поджимало.

У порога Склифософского она едва не отпрянула в ужасе назад: в дверях стоял Витя, но вовремя сообразила, что это же теперь Эрик.

– Привет, – сказала она. – Выспался?

– Ага. Там, правда, один врач требовал оставить на обследование, а вдруг, мол, чудо природы.

– Вот ведь гад какой попался! Живого человека – и на обследование!

– Да, но остальные с ним не согласились: мест, говорят, нет, и потом, может, они просто вначале плохо осмотрели. Короче, выписали. Тут у меня целая авоська ключей каких-то и денег.

– Деньги – это хорошо, – сказала Лиза, решительно вынимая из авоськи кошелек. – А ключи – это от Вит… то есть, тьфу, от твоей теперь квартиры. Пошли туда, что ли?

– Да куда хочешь. Я теперь в полном твоем распоряжении отныне и навеки.

– И никаких петухов? – лукаво улыбнулась Лиза.

Ей вспомнилось, как они, бывало, называли петухов комендантами, а час, когда они поют, – комендантским.

– И никаких петухов. Я теперь и есть их не могу!

Несмотря на то, что все так хорошо обошлось, Эрик, видно, чувствовал себя немного неловко, не освоился еще с новым своим состоянием. Он слегка вздрагивал, когда на него падало солнце, и время от времени недоуменно оглядывался на свою тень.

– Что так смотришь, небось не оторвется, – пошутила Лиза. – А оторвется, так я пришью.

Она чувствовала себя в силах сделать все что угодно.

Когда на углу улицы Эрик обнял ее, два до боли знакомых объятия слились для нее в одно, и она почувствовала себя совершенно счастливой.

На лестничной площадке перед квартирой стояла молодая сильно беременная женщина и громким певучим голосом жалела кошку, отчаянно мяукавшую из-под двери.

– Что же теперь с тобой будет, болезная моя! Помрешь ведь с голоду раньше, чем они все от аварии! Да пока милиция квартиру вскроет да опечатает – считай, еще день прошел. А вот пойти бы за колом да дверь-то высадить, можно ль так над животиной-то издеваться!

Она с надеждой оборотилась к ним:

– У вас нет ключа? – и вдруг пристально уставилась на Эрика, помолчала, разглядывая его, и понимающе усмехнулась.

– У нас есть ключ! – резко сказала ей Лиза, почуяв, отчего затянулось молчание.

– Тогда сразу кошку накормите, третий день уже орет, никому покоя не дает, – улыбка женщины сменилась откровенной насмешкой, но Лиза собралась и усилием воли заставила себя улыбнуться в ответ, как всегда – открыто и просто.

А что, собственно, они сделали плохого? Кому от этого хуже?

Так они стояли и улыбались, сперва резко и вызывающе, а после все теплее и теплее, женщина словно протягивала Лизе руку, а та ее доверчиво брала.

– Конечно же, мы покормим кошку! А как же, как же иначе? Кошка ведь тоже человек.

– Все мы твари Божии, – певуче отозвалась женщина. – А я буду Клопилина Ада. Если что нужно будет – четвертый этаж, квартира слева. А сейчас я вам для киски рыбки пришлю, там ведь наверняка и нету ничего.

– Воронцова Лиза. А это…

– Ну, этого-то я знаю, это Свирский Витя. Сочувствую вашему горю, Витенька, да не убивайтесь – Бог дал, Бог и взял, – она снова усмехнулась, потрепала по щеке сперва Лизу, а после Витю, которого слегка даже ущипнула, и, посмеиваясь, принялась подниматься по лестнице.

С полдороги она вернулась и, ни слова не говоря, отсыпала Лизе в карман горстку семечек.

– Странная какая-то тетя, – поеживаясь, произнес Эрик, когда она наконец окончательно исчезла.

– Колдунья, наверное, – с легкостью предположила Лиза, поворачивая ключ в замке. – Или по крайней мере экстрасенс.

– Плохо, что она так близко живет.

– Да не бери в голову, может, еще и хорошо, – ничто не могло поколебать Лизиной беременной безмятежности. – В конце концов, у нее тоже есть дети.

В дверь позвонили. На пороге стоял малыш в красном чепчике и держал за хвост небольшую безголовую кильку.

Нужно ли говорить, что Лиза была очень счастлива со своим Эриком; что соседки не могли нарадоваться его ровному, вежливому обращенью и шептались, что после гибели родителей Витеньку как подменили; что, едва завидев справку о Лизиной беременности, их тут же, без долгих проволочек, расписали в ближайшем ЗАГСе; что венчаться они не стали – на этом особенно настаивал дедушка Сережа; что не было никакой даже свадьбы, хотя все ужасно рвались их поздравить – и папа, и мама, и тетя Люба со своим дядей Игорем, и даже никогда раньше не виданная Лизой тетя Надя, отшельнически жившая в родовом имении под Воронежем и работавшая там скотницей в колхозе.

Лиза пригласила только Машу, и то потому, что та совсем уже собралась уезжать и даже деньги достала в каком-то третьем месте, потому что щенка она вернула им в качестве свадебного подарка.

Маше и пришлось быть свидетельницей со стороны Лизы, а со стороны Эрика они – делать нечего – позвали Клопилину Аду. Между собой они называли ее не иначе, как ведьмой с верхнего этажа.

Когда к ним, как положено в таких случаях, вышла толстая тетя с лентой через плечо и торжественно поздравила их с началом новой жизни, Лиза заметила, что при ее словах Эрик слегка побледнел, а сама подумала, что вот человек, для которого смерть не более чем запись в регистрационной книге.

Выходя из ЗАГСа, они в дверях почти столкнулись со Светкой, тащившей под руку своего жениха. Парень был незнакомый, но, кажется, тоже свой, лагерный. Издалека он немного смахивал на Есенина.

Лизу Светка подчеркнуто не признала, а Эрику подмигнула, приняв его, видимо, за Витю.

– Эраст Федорович Керомазов, по документам Виктор Свирский, – представился Эрик Маше, и Маша понимающе кивнула.

От разговора с ним она пришла в полнейшее восхищение, повторяла, что только теперь наконец поверила в возможность духовного возрождения России, раз еще такие люди в стране советской есть. Вот только жаль, что у нее, Маши, нет больше сил, но она и оттуда, из своего Парижа, станет пристально следить, и не порывать связи, и помогать, и всячески сочувствовать, а там чем черт не шутит…

– Где ты его только выкопала? – с чувством спросила она у сестры, оставшись с ней на минуту наедине.

– На кладбище, – скромно ответила Лиза.

Ей было ужасно хорошо: впервые совершенно живая жизнь напоминала чудесный сон.

От всей этой кутерьмы Лиза с Эриком так умотались, что всю свою первую брачную ночь проспали, как убитые.

А рано утром Лиза тихонько встала, стараясь ничем не потревожить спящего Эрика, – он, впрочем, всегда долго спал, никак не мог привыкнуть к новому режиму, когда утром встают, а ночью спят, – и крадучись спустилась во двор.

Ощупью она нашарила в связке ключ от гаража, потихоньку вывела и оседлала велосипед и поехала на нем далеко-далеко, к Чистопрудному бульвару.

Рассветало медленно, неохотно и розово-розово. «Наверное, ветер будет», – подумала она мимоходом.

Проезжая мимо своего двора, Лиза помахала маме и папе, но те о чем-то пересмеивались между собой и, похоже, ничего не заметили, только Люлька слегка вильнула сабелькой хвоста.

Лиза зябко поежилась и подумала, что надо было потеплее одеться. Свернула сдуру в неположенном месте, и во всем ее тугом, как струна, натянутом теле, всеми фибрами души отозвался заливистый свист милиционера.

Он, конечно, и не подумал вылезать из своего стакана, так только пугал. Вообще, жизнь была такой доброй, всепонимающей и захватывающе интересной. Лиза ощущала ее каждой клеточкой своего и, кажется, уже не только своего тела.

– Я люблю тебя, Жизнь! – завопила она во всю глотку, во всю мощь своих юных легких и в упоении едва успела соскочить с седла велосипеда. Довоенный «Энгфилд» со всего размаху ухнул в пруд.

И пошли, пошли, пошли по воде круги.