Мария Амор

Роза Галилеи

И утешил Давид Вирсавию, жену свою,
и вошёл к ней и спал с нею; и она родила сына.

Вторая книга Царств 12:24

В тот день я поливала Ромео и Джульетту, уже в блузке и юбке, но еще в садовых шлепанцах. Давид выезжал из гаража. Он остановился и опустил окно:

– Надо их выкорчевать, Веред!

Мой муж был красивым, как француз на рекламе одеколона, в его темных очках отражалась крохотная я.

– После работы я зайду к косметичке.

– Посадим что-нибудь, что не будет требовать столько ухода и воды.

– Чертополох?

– Бугенвилию. Или рододендрон. Пока, хомяк.

Махнул рукой, поднял стекло и выехал за ворота.

Наш дом стоял на склоне, и веронские влюбленные ликующими факелами вздымались в выцветшее от жары небо, обрамляя вид Галилеи. А со стороны дороги розовые кусты сторожили вход в наш храм семейного процветания. Слева распускались пышные бутоны Джульетты, застенчиво бледные снаружи и цвета томящегося лосося в пылающей сердцевине. Справа к ним никли необъятные, алые, развратные, встрепанные шевелюры Ромео. Давид был прав – это бурное кипение цветочных страстей требовало слишком много заботы. Посаженные на склоне кусты нуждались в частой и обильной поливке. Каждое утро драгоценная влага стекала вниз по травяному склону и просачивалась на мостовую. Весной корни жаждали азота, а чтобы чувственное цветение не выдыхалось долгим летом, их следовало удобрять компостом и золой. Увядшие бутоны приходилось непрестанно срезать, добираясь до верхних при помощи шаткой стремянки. Глубокой осенью моих влюбленных действеннее снадобья отца Лоренцо ввергали в недолгий зимний сон фосфат и калий.

Тамар склонялась надо мной, как хищная птица над кроликом, ножом соскребывая кожу с моего лица. Она недавно развелась, но в жалобах продолжала непрестанно возвращаться к бывшему мужу:

– Веред, он форменная сволочь. Ребенок в горячке лежал, а он только о своих фотографиях волновался. Я вообще могла бы сдохнуть, он бы не заметил, – ухоженное лицо хозяйки косметического салона затвердело в горестную маску недовольства и разочарования. – Самое ужасное – это его настроения. Только что смеялся, шутил, вдруг – мрачнее тучи: «Замолчи, оставь меня!» – Осторожно, чтобы Тамар не поранила меня, я сводила брови в сочувствии. – Денег не зарабатывал. Все, все на мне! – одновременно она заученно ласковыми движениями смывала с моего лица плотный грязевой слой омолаживающей маски. – Ты даже не представляешь, как тебе повезло с Давидом!

Я слышу это постоянно. Муж фотографией не увлекался. У него имелись свои недостатки, но имелись и достоинства: он заботился обо мне, дорожил мной и работал анестезиологом в Цфатской больнице. И настроение у него, ты знаешь, всегда гладкое, как Мертвое море.

Тамар продолжала вычерпывать обиду ковшами обвинений:

– Гай, конечно, не понимает, что алименты его папаша платить не торопится, каждый раз радуется своему драгоценному папочке.

Давид никогда не жалел денег на Рона, раз уж он его усыновил несмотря на то, что его брак с матерью Рона давно развалился. Но я что-то не припомню, чтобы Рон особенно радовался отчиму во время их редких встреч. Впрочем, я несправедлива. Тебя Давид искренне любит. Но тогда тебя не существовало, и, если бы Тамар не отвлекали собственные горести, она бы непременно принялась убеждать меня завести ребенка. Дети – это фельдмаршальский жезл и императорская корона каждой израильтянки. От Анат, моей секретарши в социальном отделе цфатского горсовета, и до госпожи Царфати, владелицы овощной лавочки на углу, все женщины при каждом удобном случае уговаривали меня родить не откладывая. Бесплодную Давид тебя бросит, говорили они, автоматически возлагая вину на меня. Доброжелательницы на свой лад желали мне блага. К тому же, им было неприятно видеть перед собой женщину, подобную розовому кусту – цветущую и не приносящую плодов.

Косметические процедуры исчерпались, а бездушие, приступы мизантропии и эгоизм бывшего супруга все еще не были изобличены в полной мере, так что Тамар настояла на чашке кофе. Как бывает у приматов, ее уход за моим телом создал близость, заставившую меня сочувствовать ей. Я пила невкусный растворимый напиток и уже почти собралась с духом прервать ламентации, когда раздался стук в дверь, и в дом по-свойски вошел невысокий плотный мужчина лет сорока в вылинявшей футболке и мешковатых джинсах.

По тому, как Тамар угрюмо кивнула вошедшему и как бросился к нему с макетом самолета восьмилетний Гай, я догадалась, что дьявол легок на помине.

Дитя мое, это история любви. Любовь может долго не тревожить, но она сидит внутри каждой клетки вирусом герпеса, прячется до срока саранчой в земле, подстерегает землетрясением в сейсмической зоне. Человек ходит на работу, учится, растит детей, спит с мужем или женой, отдыхает на лоне природы, мечтает о новом платье и путешествии в Италию и полагает, что вполне счастлив, удовлетворен и неуязвим. До тех пор пока не раздался зов природы. Замужняя женщина крепко привязана к мачте брака, но она не глухая и не кастрированная. Подобно Одиссею, она слышит неотразимый голос сирен любви и страсти. Эти голоса позвали меня, когда в дом Тамар вошел коротко стриженый мужчина с загорелым лицом и перламутровыми глазами.

Может, я бы не обратила на него внимания, если бы Тамар два часа кряду не лила в мои уши медовый яд своих жалоб, сердечных мук и предупреждений. Но когда я сообразила, что Ури вовсе не демонический душегуб Тамар, а всего-навсего ее жилец, снимающий нижний этаж, было уже поздно. Мы говорили о том, что весна в этом году поздняя, но жаркая, что надо запретить соседке Иланы держать горластых петухов, спорили, с какого места в Рош-Пине лучше всего виден фейерверк Дня независимости. От его взгляда по моему позвоночнику ползали муравьи. Бороться с собой я могла не больше, чем щепка с водоворотом.

Я ехала домой, забыв включить фары. Розы благоухали у наших ворот, подсветка превращала старый каменный дом с арочной галереей в тосканскую ферму. Свет в окне застила фигура Давида.

Через несколько дней муж уехал на конференцию в Новую Зеландию. В тот же день я пришла к Ури прямо с работы, в белой блузке, черной юбке-карандаше и на шпильках. Домой я вернулась только за сменой одежды, полотенцами, бокалами и чистым постельным бельем, хотя, видит бог, я спала бы с ним и вовсе без простыней, я спала бы с ним на железнодорожной насыпи. Через три дня Тамар сухо попросила Ури найти себе другое жилье. С энергией сумасшедшей в маниакальной стадии я в один день разыскала, сняла и вычистила старый арабский дом с садом на другой стороне Рош-Пины и перевезла туда Ури с его скарбом.

В нашем дивном новом саду уже поспела мушмула. Я срывала с ветки желтый плод и объедала его сочную плоть, а потом обгрызала с каждого зернышка плотную черную терпкую кожицу и жевала ее, запихнув за щеку голенькие косточки. И долго еще перекатывала во рту эти твердые, гладкие, приятные, белые несъедобные косточки до тех пор, пока не поддавалась соблазну разгрызть их. Каждый раз они оказывались нестерпимо горькими.

Мы проводили дни в блаженном безделье. Разъезжали по всей Верхней Галилее, навещали его друзей, катались на лошадях вдоль затененных эвкалиптами дорог. Ночью Ури целовал черные синяки от седла на внутренней стороне моих бедер. Он пах пылью и конюшней. Один раз он поволок меня в заброшенный, полуразрушенный дом на холме, где ютились совы и находили приют наркоманы. Мы влезли в пустой проем окна, Ури первым заходил в каждое помещение, светил фонариком по углам, пугая летучих мышей, помогал мне пробраться внутрь через завалы обрушившихся стен.

Вечерами мы сидели на ящиках за ларьком на перекрестке Маханаим, пили холодное пиво, въедались в сладкую плоть арбузных ломтей. В качающемся свете подвесного фонаря паниковала мошкара, тарахтел генератор, мимо проносились машины. В ларьке играло радио, и хриплый голос Шломо Арци пел о растасованной колоде любви, тоски и сожалений.

Иногда мы оставались дома. Я готовила: капала из липкой бутыли на обшкрябанную сковородку подсолнечное масло, вытряхивала из пакета мороженый ком куриных пупков, сердец или печени, возила ими по раскаленному железу, пока деликатес не разваливался на отдельные кусочки. Добавляла в варево шампиньоны из консервной банки, остатки завалявшейся в холодильнике полусгнившей луковки. Ури открывал запотевшие банки Хайникена, мы трапезничали на колченогих стульях под пальмой, осыпавшей нас мелкими и невесомыми цветочками, словно новобрачных рисом.

Каждый день неотвратимо приближал возвращение Давида.

Ури лежал на животе, положив щеку на скрещенные руки. Его глаза были прямо напротив моих, в них плескался озерный прибой.

– Я придумывал и приписывал себе то, что мечтал сделать, но у меня пока не получалось. Сначала врал, что жил в Швеции, а потом на самом деле прожил в Стокгольме два года. Когда вернулся, изображал из себя ковбоя. Носил джинсы и клетчатые рубахи, обзавелся непроницаемой миной Клинта Иствуда, строгал палочки, сидя на ограде и перекатывая щепку по углам рта. А на самом деле я тогда еще даже верхом не умел ездить, – от улыбки темнели ямочки на щетинистых щеках. – Только много позже я понял, что все мои враки на самом деле были планом действий.

Я задыхалась от прелости пропахшей нашими телами постели.

– Придумай чего-нибудь хорошее о нас с тобой, Ури.

– Я скажу тебе правду: завтра мы будем гулять у озера.

– А потом? Послезавтра? Послепослезавтра?

Он повернулся на спину, заложил руку под голову, глядя в потолок, сказал:

– Доедем до моста, Веред, там будет видно.

Этот мостик, канатный, тоненький, качался над бездонной пропастью, и только от Ури зависело перенести меня на берег любви и счастья.

На следующий день мы прошли пешком от Мигдаля, города Марии Магдалины, до францисканской Церкви Первенства Христа в Табхе, а оттуда берегом до греческого храма Двенадцати Апостолов и развалин Капернаума. К вечеру айфон насчитал тридцать четыре тысячи легких, ловких шагов счастливой женщины. За ним я могла бы идти по воде Генисарета.

Потные и разомлевшие, мы лежали в шелестящих зарослях бамбука на берегу, где не было никого, кроме нас, крошечной волны, робко лизавшей берег, и неведомой птицы, мерно тянувшей душу унылым гуканьем. Когда жара становилась невыносимой и тела немели от твердой земли, мы спускались по острым камням в теплую воду. Доели все яблоки и персики, допили вино, я натянула платье прямо на купальник, и мы навсегда покинули бамбуковый тайник. На террасе ресторана с видом на озеро Ури положил свою ладонь на мою, мне стало жарко, пузырьки просекко вознесли меня ввысь.

Даже после возвращения Давида я продолжала большую часть времени проводить с Ури, почти не таясь, но Давид упорно молчал, не задал ни единого вопроса. Когда я призналась, что беременна, он отвернулся, сгорбился и оперся о стол. Я обняла его сзади, он злобно дернул плечом. Он молча плакал, и я сама заплакала от жалости к нему.

Ури тоже не обрадовался:

– Значит, ты взяла-таки мой утлый челн на абордаж.

– Ничего подобного. Я кормчий, который ведет тебя в родной порт.

Он облизал сухие губы, взбил кулаком подушку:

– Мой путь пролегал в открытый океан. Веред, любовь моя, посмотри на меня. Какой из меня муж? Какой я отец? Никудышный.

– Ури, – я опять заплакала, на этот раз от тоски и боли, – возьми меня в свою лодку, пожалуйста. Я поплыву с тобой куда угодно.

Вместо ответа он только прижал меня к себе, его кожа терпко пахла полынью.

Через три дня он позвонил, сказал, что упал с мотоцикла, но голова цела, он уже в приемном покое Цфатской больницы, у него открытый перелом ноги, сломаны ключица и несколько ребер. По дороге в больницу я дозванивалась до Давида. Два раза он отключался, потом все же смилостивился:

– Ладно, перестань психовать. Его прямо сейчас везут в операционную, все будет в порядке.

Мимо моего стула в больничном коридоре проходили медсестры и провозили больных, но из операционной вечность никого не вывозили. Потом вдруг персонал забегал, стало ясно, что что-то случилось. Я бросилась за медсестрой:

– Простите, я жена доктора Амита, я звоню ему, но он не отвечает, он мне срочно нужен, пожалуйста, вызовите его.

– Он на реанимации, ждите.

Когда Давид наконец вышел, я уже была вне себя. А едва увидела его глаза – в них плескался ужас, в них металась вина, – я окончательно рухнула в пропасть. Он пытался обнять меня, я отталкивала его и кричала:

– Пусти меня к нему! Пусти меня к нему!

Дома Давид уложил меня в постель, закутал в одеяло, сам лег рядом поверх покрывала. К этому времени он уже снова владел собой. Он гладил меня по волосам и настойчиво твердил:

– Веред, этого нельзя было знать заранее. Такое может случиться, никто не мог этого предвидеть. Это реакция на антибиотики.

Я отпихнула его руку:

– Зачем ты дал ему эти проклятые антибиотики?!

– Их всегда дают, перед каждой операцией. Это абсолютно необходимо, без антибиотиков слишком высок риск инфекции в костях. Реакция случается. Поверь, я сделал все, что мог. Как только мы заметили, что он не кровит, я сразу смерил давление, а когда увидел, что давления нет, тут же начал вспрыскивать адреналин.

– Почему, Давид, почему?! Разве люди умирают из-за перелома ноги?

– Анафилактический шок. Я сделал все, что было в человеческих силах.

– Ты должен был его спасти. Должен.

– Я пытался, но я врач, а не бог. Веред, есть точный протокол, мы все знаем, что и как делать в случае шока и остановки сердца. Я там был не один, мы все пытались спасти его всеми средствами. Последнее, что мне нужно было, это чтобы он скончался у меня на руках. – Меня трясло, он крепко прижал меня к себе. – Веред, душа моя, поверь, тут ничего от врачей не зависело. Все оказалось бесполезно. Пяти минут гипоксии достаточно, чтобы мозг погиб. Мы оказались бессильны, не успели. Я тут, я с тобой, я всегда буду с тобой, я твой муж. Веред, ради тебя и ребенка я сделаю все, что смогу. Всё.

Его голос и объятия были единственным, что держало меня, не позволяло сойти с ума. Ури было не вернуть, а Давид был тут, со мной.

Тамар потом ходила по поселку и рассказывала людям обо мне и об Ури. Эта завистливая, обиженная мужем, горькая, как полынь, женщина открыто обвиняла Давида. Но назначенная медицинская комиссия положила конец вздорным слухам. Я рассказываю тебе всю эту историю для того, чтобы ты знал: комиссия однозначно постановила, что доктор Амит точно следовал протоколу ACLS. Комиссия предположила, что, по всей вероятности, причиной несчастья был анафилактический шок. К сожалению, окончательно установить причину шока оказалось невозможно, так как из-за царившей во время реанимации суматохи и из-за того, что второй анестезиолог был занят на другой операции и не смог присоединиться к реанимационным усилиям, кровь пациента не была взята на гистамин и гепариназу.

Я ничего не понимаю в гистамине, гепариназе и возможных причинах шока. Для меня все эти слова значат только одно: даже самый лучший анестезиолог – всего лишь человек, а не бог. Никто не застрахован от несчастного случая или оплошности. Человек невиновен, пока не доказано противное. Бессмысленно думать о том, что именно произошло в операционной.

В то время у меня никого не было кроме Давида. Потом у нас появился ты, моя любовь с перламутровыми глазами. Давид тоже полюбил тебя с первой минуты, с самого начала признал собственным сыном. Он действительно сделал ради нас с тобой все, что мог. Вот так растасовалась наша колода любви, боли и тоски. Каждый раз, когда я слышу по радио хриплый голос Шломо Арци, у меня к горлу подкатывает спазм. Я не могла назвать тебя Ури, поэтому я назвала тебя Шломо. Наверное, Ури не остался бы со мной, но я благодарна ему за то, что он подарил нам тебя.

После твоего рождения мне стало некогда пестовать Ромео и Джульетту. Вместе с Давидом мы выкорчевали капризные розовые кусты. На их месте у нас вырос упорный и неприхотливый кактус-опунция, с невзрачными цветами, зато с сочными, сладкими плодами в колючих шкурках.