Фрагменты документального романа «Мой друг Трумпельдор», готовящегося к изданию в московском издательстве «Книжники». Журнальный вариант.
Повествование в романе ведется от лица приятеля Иосифа Трумпельдора – Давида Белоцерковского. Он пишет свои воспоминания в 1948 году, а затем вновь возвращается к ним в 1961-м. У него в руках письма и документы из архива Иосифа – повод взглянуть на известные ему события иначе, что-то уточнить или пересмотреть.
Документы цитируются по оригиналам, хранящимся в Центральном сионистском архиве (Иерусалим).
Итак, мы в плену. В бараки набилось под завязку. Зато поднимешь голову – и лицезреешь бесконечность. Каких только тут нет икебан! Облако – цветок или букет. Вот она, Япония. В этой стране всего немного и все рождается из ничего.
Плен – не Россия, но и не война. На войне японцы – это мишень. Навел винтовку и – бах! Когда маленькая фигурка взмахнет руками, про себя ставишь плюс.
Сейчас мы разглядывали наших врагов. Вот, оказывается, вы какие! Оказывается, смеются они не всем ртом, а уголками губ.
Да и благодарят так же. Еще, правда, склонят голову и приложат руку к груди.
Думаю, они тоже увидели нас иначе. Через прицел картина смазанная. А тут вблизи! Выходит, русские не только бросают бомбы! С ними хочется не сражаться, а выпить вина.
Опять тороплюсь? Что ж, притормаживаю. Возвращаюсь к сдаче Порт-Артура. Двадцать три тысячи человек строят в колонны и сажают на корабли. Настроение у всех разное. Одни не подают виду, а другие едва не плачут. Больно удивительна перемена обстоятельств.
У нас с Иосифом руки так и чешутся – помахать пистолетом и саблей. Еще хотелось бы покричать наше любимое «Ура!» и «За победу!». Нет, не размахиваем и не кричим. Опустили голову и не смотрим по сторонам.
Казалось бы, японцам пора надувать щеки, но они едва ли не смущены. Видно, такое окончание войны и для них неожиданность. Слишком много вопросов. Что такое – быть пленным? Как это – пленных охранять?
Мы спускаемся с трапов и пересаживаемся в поезд. Останавливаемся в поле и строимся вновь. Пару часов идем. Видим территорию за колючей проволокой. Здесь нам предстоит поселиться.
Для большей ясности лагерь разбили на дворы. Наш еврейский – номер четыре. Рядом дворы русские, украинские, татарские… Огорожено немного места, но хватило всем. Каждый двор-народ получал продукты, а к плите становились пленные. Так что автономия существовала и по части еды.
Что за запахи гуляли по лагерю! Здесь готовят щи, а там плов. Мы тоже не отставали. Бульон с клецками получался не хуже, чем дома.
Словом, событий много. Обо всем хочется рассказать домашним, но не каждый справится. Тогда за дело взялся Иосиф. Выслушает пожелания – и перекладывает на бумагу. Получалось отлично. Сразу было ясно, от чьего имени это написано.
Вот уже из желающих выстраиваются очереди. Тогда он решает создать школу.
Пусть эти бородатые и усатые сядут за парты. Начнут, как и положено, с буквы «алеф» – и дойдут до конца алфавита.
Начальник лагеря улыбается: мы не против. Кладет руку на сердце: не возражаем еще раз. Затем он предложил под школу сарай – и все повторилось снова. Улыбка – рука – поклон. Что наша благодарность в сравнении с этим балетом? Все равно что танец медведей – и танец лебедей.
Мы с удивлением разглядывали японцев.
Мы продолжали с удивлением разглядывать японцев.
Вот они какие – танцующие. Если бы столь же неспешны они были на фронте! Тогда бы победа досталась нам.
Затем переходишь к чему-то более важному. Сейчас мы думали о сарае. О топоре и наструганных досках. О том, что если ты неплохо чувствуешь себя у плиты, то парты точно должны получиться.
Когда закончили столярничать, приступили к занятиям. Слава Богу, не впервой. Кое-кто, как я, уже читает и пишет. Впрочем, даже нам интересно. Иосиф изобразит букву – и что-то расскажет. Или нарисует карту звездного неба. Чуть ли не о каждой планете у него своя история.
Учебников не было, и Трумпельдору приходилось их сочинять. Вспомнит, что знает из программы хедера, и вот вам параграф. Утром мы это проходим, а вечером он опять корпит за столом. Прикидывает, чем заняться на другой день.
Школа постоянно пополнялась. Приходили и с нашего, и с других дворов. В еде мы разделились, а в учебе чувствовали себя заодно. Условие было такое: если ты тут не для того, чтобы протирать штаны, тебе будут рады.
Сложно вести занятия, писать учебники – и руководить. У Иосифа появились помощники, и он стал вроде как директор. Слово неточное, но лучшего нет. Как еще назвать того человека, который один знает, что нужно ученикам.
Кстати, Трумпельдор учился не меньше нас. Ведь все для него в первый раз. Сами посудите. Командовать такой оравой. Заниматься японским. Быть связным между пленными и лагерным начальством.
Да, какой-то не такой наш лагерь. Вряд ли Иосифу удалось бы открыть свою школу в России, но тут все получилось.
Впрочем, он на этом не остановился. Когда понял, что ему не чинят препоны, смог этим воспользоваться.
Помню, обсуждаем наши планы. «Представь, – говорил он, – что каждый из вас – Робинзон. Сперва тоскливо и одиноко, но что-то медленно вырисовывается. Сам не заметишь, как остров становится обитаемым».
Однажды он поинтересовался, нет ли среди нас фотографа, парикмахера и сапожника. Оказалось, есть. Причем на выбор. Хотите пять светленьких? Шесть черненьких? Семь усатых? Столько не надо, и он выбрал по одному. Потом задумались об инструментах. Оказалось, среди нас есть запасливые, и они кое-что привезли из России. То, чего не хватало, мы попросили у японцев.
Вскоре в лагере было почти все, что нужно для жизни. Парикмахерская, обувная мастерская, фотоателье… Последнее – для того, чтобы потешить тщеславие. Прежде чем сесть за письмо домой, мы шли фотографироваться.
Если еще назвать театр с газетой, то вы замашете руками. Скажете, что этого просто не может быть.
Помните его советы по пути в Порт-Артур? Сделай то, другое, пятое, десятое. Главное, разберись, что для тебя важнее. Жить по-своему или так, как все.
Вот уже к солдатам присоединились японцы. Что ж, пожалуйста. Хотите – стригитесь, хотите – фотографируйтесь. Это даже хорошо, что на снимках противники выглядят не хуже пленных.
Мы же на фото смотрелись, как на свадьбах. Низкий за это поклон парикмахеру! Сапожника тоже надо поблагодарить. Если бы в объектив попали ботинки! Вы бы увидели, что с этой обувью не стыдно носить такой пробор.
Теперь удивитесь еще раз. Нам давали деньги! Выглядело это солидно. В барак заходил пожилой японец и отсчитывал монеты. По пятьдесят санов солдатам и три йены унтерам. Впрочем, дело не в суммах. Главное, они приравняли нас к себе! Даже кассир был тот же, что выдавал жалование лагерной обслуге.
Это я так, для красного словца. Не про японца, про суммы. Если у кого из пленных заведутся деньги, то сразу заканчиваются. Купил папиросы – ожидай следующей получки. Не знаю, как бы мы жили, не предложи Иосиф каждому внести по копеечке. Что-то вроде общей заначки. Одалживать придется не у кого-то конкретно, а сразу у всех.
Потом появилась библиотека. Мы кинули клич солдатам, а они принесли все, что взяли из России. Всего томов пятьсот. Затем выбрали библиотекаря. Как мы накричались! Многие хотели находиться среди книг, но нам требовался один человек.
Вот, думаем, живем! Почти ни в чем себе не отказываем. Стрижемся, фотографируемся, чиним сапоги. Наконец, читаем. После всего этого хорошо бы куда-то пойти. Тем более что в кармане звенит. Не зря мы обзавелись кассой взаимопомощи.
Долго выбирали, чем заняться еще. Остановились на театре. Конечно, пользы от него никакой. Чистое удовольствие. Впрочем, для людей, мечтающих порвать с этой реальностью, ничего лучше не придумаешь.
Главное в театре то, что к персонажу прибавляется исполнитель. Эти двое вроде как беседуют друг с другом: что ты думаешь по тому или иному поводу? Как бы ты поступил на моем месте?
Еще на сцене что-то происходит со временем. В обычной жизни его не чувствуешь, а тут оно вроде как уплотняется.
Преодолеваешь это препятствие не без труда. Иногда кажется, что плывешь через реку.
Не все знали, что такое театр. Когда же увидели, то потеряли покой. Дело не в том, какая у тебя роль. Пусть ты стоишь за сценой и переживаешь: все ли идет так, как надо? Главное, ты рядом и приобщен.
Представьте воскресенье в Хамадере. Декорация установлена, грим наложен, публика собирается. Играем «Продажу Иосифа». История эта древняя, но актуальная. Для тех, кто живет в четвертом дворе, это едва ли не воспоминание.
Да что говорить! Каждого из нас забирали дважды. Наборщики – в армию, а японцы – в плен.
Насколько это можно назвать игрой – сказать трудно. Перед нами представал не другой человек, а тот же, отлично знакомый. Да и интонации были его. Примерно так, как со сцены, он разговаривал за ее пределами.
Видно, в этом и был смысл. Кажется, мой друг говорил: «Эйн давар». Все ничего! Получилось в Египте, должно выйти в Хамадере. Если Господь наградил его тем же именем, то ему следует соответствовать.
Двоились не только Иосифы, но и страны. Упоминался Египет, но вокруг простиралась Япония. Так что место действия было неотчетливое. Впрочем, важно не то, где это происходило, а каков результат.
Хорошо, что неволя не стала убеждением! Той единственной жизнью, помимо которой ничего нет.
Не помню, говорилось ли со сцены об исходе. А если и нет? Зачем подчеркивать то, что без того ясно? Вот так следует обращаться со словом «люблю». Не растрачивать попусту. Беречь для каких-то особенных минут.
Как мы хлопали! Как орали! Каждый настолько выкладывался, будто кричал «Россия!» и «Домой!».
Забыл сказать, что играли на идиш, а публика приходила со всех дворов. Иосиф велел перевести либретто на несколько языков. Зритель посмотрит на сцену, а потом сверится с листочками. Может, и неудобно, но зато кое-что понимаешь и примерно столько же видишь.
Говорят, следует посадить дерево, построить дом, воспитать сына. Насчет деревьев не знаю, но ни домом, ни сыном Иосиф не обзавелся. Когда ему было думать о себе? Ведь это он решал, что нам есть и во что одеваться. Что делать сегодня, а что перенести на завтра. Даже о том, какие книжки читать, мы спрашивали у него.
Так и должно быть. Повар готовит, кузнец кует. Иосиф, как уже сказано, создавал государство. То есть делал не что-то одно, а почти все. Казалось бы, плен для того, чтобы ощутить свою малость, а вышло наоборот. Театр! Газета! Фотоателье! Ни о чем подобном никто из нас не мечтал.
…Нам очень не хватало праздников. Особенно мы расстраивались из-за того, что не можем отметить Пасху. Ведь это событие есть не что иное, как день рождения. Столько-то лет идее свободы.
Если у нас есть парикмахерская и театр, то и Пасха должна быть. Причем без всяких скидок на обстоятельства.
Все как положено – маца, рыба, зелень, яйца… Именно так все и произошло.
Нам очень хотелось, чтобы это был праздник не только для пленных, но как это сделать? Спасибо японцам – они пригласили евреев из соседнего Кобе, а те взяли раввина. Да, да, настоящего раввина! Это был не переодетый солдат, а носитель данного свыше права.
Представьте, больше всех старался начальник лагеря. Иосиф так ему все объяснил, что он сразу откликнулся. Вложил свои деньги в будущий молельный дом. Мы благодарили, но про себя думали: неужели столько ждать? Здешняя парикмахерская лучше, чем дома, но вряд ли что заменит родную синагогу.
Впрочем, я сейчас о Пасхе. Как мы слушали эти истории! Вокруг нет песка и оазисов, но зато есть Моисей. Выдержим ли мы сорок лет его настойчивости? Не захотим ли чего попроще? Это, конечно, вопросы будущего. Что касается настоящего, то мы говорили о свободе и чуть ли не дышали ее воздухом.
…Вот сколько всего! Прежде всего, школа. Да и мастерская с фотоателье. Казалось бы, что еще? Успокойся и жди освобождения. Все бы так и происходило, если бы не Трумпельдор. Он же у нас неугомонный. Когда видит, что мы успокоились, сразу выдвигает новые идеи.
Он придумал такое, что дух захватывало. Все же газета не фотоателье. В сравнении с ней даже театр кажется чем-то второстепенным.
С чем бы это сравнить? Только он сказал: «Почему бы нам не стать издателями?» – и мы полетели. Стали сочинять рубрики и писать статьи.
Не первый раз вывожу слово «свобода» – а ведь это лагерь. Представьте, мы ничего не боялись. Или почти ничего. Если что, нас защитит язык, которого тут не понимают. Да и Иосиф рядом.
Уже упоминалось, что, когда им что-то надо, японцы кланяются и прижимают руку к груди.
Говорят, эта война бесславная. Действительно, флот погиб, армия попала в плен. Формально успехов никаких. Зато есть кое-какие открытия. Например, стала ясна разница между армейским командованием и народным героем. Между тем, кто вменен в обязанность, и тем, кого выбрал ты сам.
Даже японцы с этим согласились. Почему? Читайте их сказки и все поймете. В них побеждают не богатеи и хозяева жизни, а такие, как мой друг. Чтобы все получилось, особые права не нужны. Да и устроиться можно всюду. Хоть на кончике иглы.
Кстати, наше пространство в Хамадере не намного больше кончика иглы, а что тут только не разместилось! К сапожной мастерской, фотоателье и театру прибавилось вышеупомянутое издание.
Сперва это была доска с приколотыми листочками. Вообразите день выхода номера. Во дворе — толпа. Первые ряды читают сами, а остальные довольствуются пересказом. Могли бы подождать своей очереди, но им хочется поскорей. Вдруг о них написано в рубрике «Говорят…», а они об этом не знают.
Я еще упомяну этот раздел, а пока скажу в общем.
Тут были тексты на любой вкус. Для беглого взгляда – заметки, для внимательного – статьи. Наш основной автор – а это, как вы догадываетесь, был Иосиф – отчитывал неумелых и поощрял лучших… Когда я думаю о газете, то сразу представляю его решительный жест.
Доска не лучшее пристанище для мыслей и недоумений. К тому же, как говорилось, мы были из породы неуспевающих. Услышим что-то, поймем не так и пустим гулять по лагерю. Когда мысль вернется к автору, он ее не узнает. Совсем иное, если газета вышла из типографии. Разложишь на столе – и точно ничего не упустишь. Прочитаешь медленно и до конца.
Особым успехом пользовалась упомянутая рубрика «Говорят…». В ней Иосиф в пух и прах разбивал сплетников. Особо ретивых мог назвать по фамилии. Чтобы в другой раз было неповадно.
Наконец, газета приобрела солидный вид. Она не писалась от руки, а печаталась на гектографе. Несмотря на эти достижения прогресса, мало что изменилось. Прямо с утра в пятницу народ толпился, вскипал, хотел быть в первых рядах. Зато, если кому-то достался номер, на лицах читалось: мы приобщились, а у вас это впереди.
Ко всему привыкаешь. К тому, что у нас свое издание. Даже к тому, что оно печатается на специальной машине. Единственное, чему и сейчас я удивляюсь – как быстро текущие новости превращались в черные буковки! Обнаруживая в газете знакомое имя, мы едва ли не протирали глаза.
Такое не испытаешь в парикмахерской и в фотоателье. Может, только в театре. Я уже говорил, что мы смотрели на сцену, а видели себя. Не себя – так нашего общего друга. Он размахивал единственной рукой и буквально рвался из плена.
К этим радостям прибавьте качество бумаги. Она была белая и гладкая. Настоящая японская. Ни «Речь», ни «Петербургские ведомости» о такой не мечтали… Правда, тираж скромный. Экземпляров двести – двести пятьдесят. Из расчета один номер на двух-трех читателей.
Четыре номера стоили пять санов. Рядовые, как вы помните, получали пятьдесят. Хватало на газету, театр и кое-что еще. Самые экономные хоть немного откладывали на черный день.
Я сейчас рассказываю, а у самого мурашки по коже. Больно хочется вновь ощутить холодок белого листа. Прочитать заголовки – и улыбнуться прошлому. Так достаешь письмо из почтового ящика и сразу понимаешь от кого.
Мечтай, мечтай! Все экземпляры уничтожили по пути в Россию. Кто захочет, чтобы местный чиновник тебя отловил и тобой же закусил. Довел до полного несуществования своими вопросами: где разрешение? Что за плен такой, если позволено то, что на родине запрещено?
Понимаете, почему газеты сжигали, а пепел закапывали в землю? Иногда, правда, кто-нибудь не выдержит – и припрячет осьмушку листа. Как никак свидетельство. Скептики ухмыльнутся, а мы вытащим этот обрывок: теперь верите, что все было так?
Обычно люди ничего не боятся, кроме цензоров. Сочинят что-то, а потом думают: зачем дразнить? Ну и на всякий случай вычеркнут. Наш Иосиф не такой. К непрошеным читателям своих писем он снисходителен. И уж точно не делает вид, будто о них не догадывается. Если что – обращается напрямую.
«Хотя японские переводчики сильно заняты и просили поэтому нас писать письма по возможности кратче, но я уверен, что ради особенного случая они сделают исключение и будут любезны пропустить мое письмо, несмотря на его длину».
Как видите, Трумпельдор едва не сочувствует. Дел у цензоров много, а тут еще он. Может, им лучше передохнуть? Тем более что лукавство не в его характере. Да и зачем что-то скрывать от отца? Это как раз тот случай, когда «писать… кратче» неправильно.
Следующий абзац начинается с вопроса. Да, с того самого. Сколько раз он его задавал! Спросишь отца: «Помнишь…» – и разольешь по стаканам. И – давай вспоминать. Чем меньше вина в бутылке, тем больше ситуация проясняется.
«Помнишь, как-то в письме ты выражал уверенность, что на поле брани так же, как и в личной жизни, я не посрамлю ни твоего имени, ни имени еврейства, ни имени русской армии. Между прочим, ты высказал как-то желание, чтобы я удостоился награды – Знака отличия Военного ордена и производства в унтер-офицеры. Хотя для получения награды в большинстве случаев надо столько же недостойной настойчивости, сколько и положительных духовных качеств – а я настолько горд, что никогда не унизился до напоминаний и тонких намеков, – однако я унтер-офицер, имею Знак отличия Военного ордена 4-й степени и, кроме того, представлен еще к 3-й и 2-й степеням.
С гордостью могу сказать, что я добился этого как честный человек, исключительно на поле брани. Я исполнил свой долг, и моя совесть спокойна. Теперь я желаю только одного, чтобы вы все там – особенно мамаша и ты – не особенно печалились, что при этом я потерял левую руку… Еще раз прошу не печалиться о руке; во-первых, печалью делу не поможешь, а во-вторых, есть много таких, которые потеряли правые и даже обе руки, да и то живут. Я же со своей правой, которой между прочим пишу это письмо, надеюсь устроиться так, что и двурукие будут, пожалуй, завидовать.
Обращаются с нами японцы отлично. Погода наша апрельская. Дешевизна удивительная. Скучно, правда, но… дождемся лучших дней».
Как видите, Иосиф рад бы повоевать, но за таких, как он, все решено. В его силах только оценить японцев по справедливости. Да, они могли стать мишенью, но оказались покровителями. Впрочем, оставаться здесь он не собирается. Спасибо за участие, но дома ему не заменит ничто.
Уже говорилось, что от газеты осталась сущая ерунда. Причем если бы о школе или хотя бы о фотоателье! Почему-то повезло лагерному псу Бедняге. Сохранился обрывок с его некрологом. Правда, все в целости и сохранности. Не только сам текст, но подписи друзей по собачьему племени.
Зато вы можете оценить юмор. Знаете, как бывает? Веселишься, чтобы не расплакаться. Уж очень все любили этого пса. Никакое лагерное событие не обходилось без его вздернутого хвоста и чутких ушей.
Нигде больше был бы невозможен некролог псу. Что он – статский советник или чиновник по особым поручениям? Да и позволено ли обращать к собаке то же, что к людям? Представляю, как цензор нацеливает красный карандаш. Вычеркивает «с глубоким прискорбием» и «безутешные»… Затем понимает, что не в словах дело – и на всей странице ставит крест.
Наше крохотное издание не подчинялось никому. Ни цензору, ни даже начальнику лагеря. Если нам хотелось излить чувства по поводу этой утраты, мы так и писали: «…От сильных зимних морозов умер Бедняга (не хотел с нами жить), о чем с глубоким прискорбием извещают потрясенные горем ближайшие друзья его Флигель и Щелкан с их супругами. О дне похорон будет извещено особо. Там же требуется хороший сосновый гроб для умершего бедняги».
Все же без комментариев нельзя. Расскажу так, как помнится. Жила-была псина. Как уже сказано, уши чуткие, хвост наверх. Когда-то у нее было японское имя, но у нас она стала Беднягой. Видно, это ей не понравилось. Смотрим: не откликается, в нашу сторону не глядит. Потом вообще поселилась на улице.
Затем наступила зима, а собака не идет в дом. Те же Щелкан с Флигелем пригрелись в бараке, а эта – ни в какую. Хочет жить со своими, с японцами. А раз не вышло, то лучше харакири. У местных жителей чуть что – вынимаем саблю. Конечно, можно и так, как Бедняга. Просто ложишься на холодную землю и ждешь своей смерти.
От этого ухода нам было не по себе. Мы чувствовали, что пес особенный. Со своими притязаниями.
Даже, не побоюсь сказать, судьбой.
Когда он понял, что его путь ведет не туда, он не стал гнуться, а свел счеты с жизнью.
Вы заметили, как написано слово «бедняга»? В начале – с большой буквы, а в конце – с маленькой. Жил пес, громко лаял, вилял хвостом, и в этом проявлялась его неповторимость. Еще неповторимость проявлялась в имени. Он был не какой-то бедняга, каких тысячи, а именно Бедняга. Стоило ему умереть – и он опять стал таким, как все. Присоединился к сонму своих безымянных родственников.
Жизнь в лагере продолжается. Как могли и умели, проводили пса – даже удостоили его некролога! – и занялись текущими делами. На том же куске газеты помещено объявление о болезни библиотекаря. Это для того, чтобы знали, а еще для того, чтобы не волновались. Не обессудьте, друзья! – вроде как призывал этот текст. Если будет невмоготу, перечитайте то, что вы не вернули, или возьмите что-нибудь у приятеля.
Удивительный этот обрывок газеты. Словно кусок янтаря со спрятанным в нем муравьем. Здесь же мы видим собаку, библиотекаря, книги – и всех нас. Мы замерли, как на групповом снимке, – и смотрим туда, где стоит фотограф с треногой, где наше будущее и где, возможно, никого из нас уже нет.
Я сейчас думаю о том, что Порт-Артур мы проиграли, а Хамадеру выиграли.
Показали, что даже за колючей проволокой можно оставаться собой.
На что похоже это ощущение? Как-то мне на глаза попалась газета времен Февральской революции. «Испытывали ли вы когда-либо такое? – писал автор. – Нет ни цензора, ни редактора. Я точно знаю – все, что выйдет из-под моего пера, будет опубликовано».
Так чувствовали себя мы все. Только представьте: едва о чем-то подумаешь, а это уже напечатано. Вот эта мысль – черным по белому. Доступна всякому, кто умеет читать. Впрочем, безграмотные тоже не обойдены. Если прислушаются, то будут в курсе. Когда выходил новый номер, сразу начинались обсуждения.
Если газета – это праздник, как его не отметить? Дома мы бы выпили и закусили, а здесь почистил ботинки – и идешь в фотографию. Чувствуешь себя трижды богатым. Во-первых, автором. Во-вторых, франтом. В-третьих, человеком, которого фото перенесет в родной город. Уж как там обрадуются! Вытащат снимок из конверта и скажут: вот это да!
Как все повернулось. Столько лет не было повода для гордости, а тут расправили плечи. Хоть и не чувствуем себя свободными, но уже начинаем что-то в этом понимать.
…Лагерь большой, дел у Иосифа хватает. Встречаешь его часто в разных местах, а поговорить не получается. Тогда те, кто не может обойтись без его советов, пишут ему письма.
«Хамадера, 10 августа. Г-н Трумпельдор! Зная, что Вы состоите председателем Общества военнопленных евреев, обращаюсь к Вам с просьбой, в которой прошу не отказать… В августе 1904 года я передал в г. Артур моему товарищу ныне покойному Гершу Вайсенману на хранение двадцать восемь рублей (28), которые не успел получить обратно, так как он был убит спустя 2 дня… Я прошу Вас как председателя Вашего общества оказать на них свое воздействие, чтобы вышеупомянутые господа выслали мне деньги. Все вышеописанное может подтвердить находящийся в Вашем приюте г-н Крайтман… Заранее приношу Вам свою благодарность, готовый к услугам Шмуэль Штейнберг».
Текст вроде обычный, но одно слово особое. Барак, где мы жили, назван «приютом»! Надо ли объяснять почему? Где мой друг, там и укрытие… А где укрытие – там надежды…
Не помню, пересекался ли я с этим Штейнбергом. Впрочем, все понятно из этого письма. Видно, человек деликатный. Не спешит записываться в приятели. Мог действовать напрямую, но предпочел окольный путь. Написал письмо в соседний барак.
Еще, я думаю, этот Шмуэль не умел драться. Или умел, но не хотел. Все же справедливость – это не победа сильнейшего. Тут нужны иные аргументы. Пусть не суд, но хотя бы показания свидетеля. Ну и участие адвоката, каким Иосиф был для всех нас.
Хотя война на другом конце страны, но от японцев и в тылу не спрятаться. Повсюду они – маленькие, стремительные. Пролезут не только в любую щель, но уместятся в строке. Причем не по одному, а по несколько человек.
Нужны подтверждения? Вот документ. Посчитайте, сколько японцев на пару абзацев. Причем всякий раз они упомянуты без особого повода: «Мы все надеемся, что Вы будете жить у японцев хорошо, тем более что они тоже чтут героев, а Вы ведь “самурай”… Сын наш маленький Эдуард – парень хоть куда и грозит стать вторым Камимурой, тем более что он очень любит купаться. Ему уже один год и 3 недели. Вот так!!! … Люба уже осталась на второй год в 7 классе и вообще… Впрочем, не буду ничего говорить, приедете – увидите. Но на Вас она очень похожа… ростом и сложением. Она уже переросла маму, а силой может справиться с двумя японцами…»
Вот их сколько. Рядом с безымянными японцами – знаменитый Камимура. Уж без него-то можно было обойтись. Все же адмирал положил наших без счета. Да и сравнение с самураем сомнительное. Ведь это из-за них Иосиф остался без руки.
Дело, как видно, в общей нервозности. Когда думаешь об одном, то именно это выходит из-под пера.
Читаешь – и вроде как проникаешь в сознание обывателя. Убеждаешься, что его голова забита страхами. Надо сказать, в Хамадере мы боялись меньше. Слишком много было дел. Чертыхнемся: «Как можно было проиграть войну!» – и переходим к чему-то более насущному. К театру. Газете. Сапожной мастерской.
Казалось бы, архив настолько изучен, что в нем уже ничего не найти… Вдруг я едва не подпрыгиваю. Лишь одна страница, но какая! Приветствие сионистскому конгрессу от солдат в плену.
Не верите? Сейчас мне тоже это странно. Только подумайте: ничего не знаем о завтрашнем дне, а думаем о послезавтрашнем! Желаем успехов тем, кому придется в нем жить.
«Президенту 8 сионистского конгресса
Уважаемый господин Президент!
Кружок… образовавшийся из пленных русских солдат-евреев в Японии, узнав об устраивающемся 8-м конгрессе сионистов, шлет ему глубокий сердечный привет.
Уважаемые вожди и дорогие товарищи! Еврейский народ с надеждой смотрит на Вас и с нетерпением ждет, когда настанет его время работать. А пока сердца наши с Вами, и пусть наше сочувствие поможет Вам разобраться в славной, но трудной работе…
8 июля 1905 года
И. Трумпельдор, Леон Ройзман и 46 остальных членов».
Еще раз повторю – не замечаем колючую проволоку, а уносимся далеко. Как это говорится? Пойди туда – не знаю куда, возьми то – не знаю что. Еще отправь горячий привет. Чего другого, а пожеланий у нас хватает. Понадобятся еще – обращайтесь.
Наконец, мы почувствовали себя взрослыми. Одно то, что мы приветствовали конгресс, чего стоит!
Кроме того, написали в Одесское общество вспомоществования евреям-земледельцам. Значит, были уверены, что плен скоро закончится, и прикидывали, чем заняться потом.
«Милостивый Государь, господин председатель!
Мы, нижеподписавшиеся пленные артурцы, решили объединиться с целью устроить в Палестине колонию. Большинство из нас – ремесленники, один помощник провизора и один – дантист. Пока нас 11 человек, но, весьма возможно, мы найдем еще несколько подходящих товарищей; если же не найдем, устроимся сами. Мы хотим устроить колонию на широких товарищеских началах, то есть по мере возможностей иметь все общественную, а не частную собственность. Зная цель Общества, в котором вы состоите Председателем, мы обращаемся к Вам за содействием… Советы и сведения просим присылать по адресу: Ростов на Дону, Еврейская больница, Иосифу Трумпельдору.
Искренне уважающие Вас: И. Трумпельдор, Д. Белоцерковский, Ф. Рябухин, Я. Кац».
В обратном адресе указаны Хамадера и Ростов. Первый вариант – пессимистичный, а второй – оптимистичный. В худшем случае застрянем в Японии, а в лучшем вернемся домой. Судя по всему, Иосиф думал ехать в Ростов. Пока туда дойдет ответ из Одессы, он начнет работать зубным фельдшером. Все, как и раньше – сверлишь зубы, но при этом воспаряешь.
Думаешь не о том, что есть, а о том, что может быть.
Уж насколько в общем нам представлялась Палестина, но кое-что виделось ясно. Например, было понятно, что со свадьбами придется подождать. До каких пор? До самой победы мы будем любить только эту землю.
«Милые папа и мама! Как я писал вам в открытке, мы сгруппировались здесь в числе 11 человек с целью устроить в Палестине колонию… Приедем в Россию, постараемся средства достать (рублей по 100–200 на человека) и поедем в Палестину работать. Все мы холостые люди и такими же поедем в колонию, а жениться после успеем. Может быть, найдем мы еще несколько честных хороших и подходящими характерами товарищей, которые согласятся жить с нами как “коммунисты”. А там, может быть, и Вы, и другие “наши” переедут к нам».
Покороблены словом «коммунисты»? Маркс и его последователи тут ни при чем. Это значило – жить коммуной. Отставить в сторону все личное, пока не защищены наши права в Палестине.
Кстати, мы ошиблись с посланием в Базель. Оказалось, конгресс не восьмой, а седьмой. Что ж, у нас всегда так. Перепрыгиваем через ступеньки, думаем наперед. Наши расчеты на Палестину тоже были преждевременными. Вышло не хуже и не лучше, а немного иначе.
Впрочем, кто не спешит – никогда не успеет. Да и Иосиф не даст спуску тому, кто не торопится. Как он сердился! Глаза сверкают, голос громкий, ладонь рубит воздух. Бывало, искрошит пространство, но добьется своего.
…Мы обзавелись не только последователями, но и завистниками. Чаще всего это были одни и те же люди. Если у них что-то получалось, они реагировали неадекватно. Иногда так загордятся, что дорогу лишний раз не перейдут. Если нужно о чем-то договориться, непременно затеют переписку.
Так мы оказались в России. Вернее, живем в Хамадере, но по российским правилам. У нас ведь как? Всякий шаг сопровождает бумага. Извольте разрешить. Будьте любезны. После этих поклонов чиновник снисходит. Хорошо, если соглашается, но скорее говорит «нет».
Слишком много общего у нас, оказавшихся в Японии. Одно поражение. Один фронт. Ну и лагерь, конечно.
Тем странней официальный тон. Автор письма сразу устанавливает дистанцию.
«Мне сегодня сообщили, что в Ваше распоряжение для нужд школы поступили некоторые учебные пособия. Кроме того, у меня есть письмо Николая (нрзб, фамилия), в котором он извещает, что послал книги, учебные пособия и азбуки для неграмотных. В некоторых отношениях и наш двор причастен к этим пожертвованиям. Я обращался несколько раз в нашу канцелярию за разъяснениями, и сегодня мне сообщили, что все это находится в 4-м дворе. Если это факт, то, без сомнения, эти принадлежности находятся у Вас как главного организатора школьного дела. Теперь я обращаюсь к Вам с просьбой оказать содействие. У нас во дворе учредилась школа и уже функционирует несколько дней… Будьте столь любезны и ссудите хотя бы на время несколько пособий:
1. Учебник арифметики. 2. Русскую грамматику. 3. Какую-нибудь книгу по истории «русской». 4. Несколько книжек азбуки (у нас безграмотных учеников в общей сложности до 500 человек).
Примите уверения в искреннем почтении.
19 июня 1905 года».
Особенно меня восхищает «в искреннем почтении». Так о Бедняге писали: «С глубоким прискорбием»… Вот что мы привезли из России. Долгое время эти выражения были не востребованы, но вдруг оказались кстати.
А как вам это: «находятся у вас как главного организатора школьного дела»? Это надо же сказать так строго и в тоже время уважительно! В любом департаменте этот оборот мог рассчитывать на успех.
Дело в том, что кое-кто захватил из России учебники. Думали, разобьем японцев, и – займемся премудростями. Углубиться пришлось только в плену. Как видите, пример заразителен. После того как мы создали школу, у нас появились конкуренты.
…Лишь однажды Иосиф показался мне растерянным. Тогда я ему сказал: что, задумался? Давно ты не радовал нас своим «эйн давар»!
Опасность явилась изнутри. От тех, с кем мы вместе сражались. Ели из одного котелка, спали на соседних нарах. При случае могли упокоиться в одной могиле.
Я говорил, что мы ладили с соседями. Еще больше подружились после сапожной мастерской и фотоателье. Когда же появились театр и газета, в их глазах засветилась почтительность… А как они благодарили за школу! Мол, не мечтали писать письма. Теперь такие узоры накручиваем на странице, что сами дивимся.
Иосиф радовался, а я, как всегда, обещал неприятности. Мол, скоро начнется движение обратно. Хуже, еще хуже, совсем плохо… Доказательства? Говорят, на родине появилось развлечение. Этим и раньше баловались, но в меньших масштабах.
Заинтересовался? То-то же. Правила хорошо известные. По главной улице идут человек двадцать. Увидят еврейскую лавку – и хрясь по стеклу. В качестве трофея забирают все, чего душа ни попросит.
Есть еще присказка. Якобы порт-артурцам царь дарит по сто десятин и тысяче рублей. Правда, к евреям это не относится.
Глядишь, будут еще войны, и им тоже перепадет.
По этому поводу было много разговоров. Понимаете, спрашивают соседи, отчего грустит однорукий? Знает, что ничего не обломится, – и мутит воду. Отвлекает себя и соплеменников историями о звездах и растениях.
Слухи – это так, для сугреву. Когда закипело, стало не до обсуждений. Железные прутья в руки и – вперед! Где здесь парикмахерская? Добьемся равенства в том, что все станут лохматыми. Затем сапожная мастерская. Сделаем так, чтобы дыр хватило на всех.
Среди энтузиастов не только двоечники. Кто-то учился неплохо, но уважает принципы. У других руки чешутся. С японцами уже не повоюешь, так хотя бы с евреями. Кое-кто оказался здесь за компанию. Если всем это надо, то он будет как все.
Потом эти последние стали размышлять. Оглянулись, сопоставили и видят: это же о нашем учителе! О том, кто нам столько объяснил! Если бы не он, то как бы мы называли буквы и звезды?
Ученики Иосифа рассказали о погроме. Так что подготовиться хватило времени. Дальнейшее нетрудно вообразить. Когда соседи подошли близко, мы посыпались на них как из мешка.
Обидно? До слез. В страшном сне не представить битву у четвертого барака. Помнится, тогда я подумал: неужели это и есть настоящий конец войны? Мы опять не вместе, а врозь.
Наутро иду взглянуть: как там наши противники? Что ж, зрелище впечатляющее. Синяков и шишек в избытке. На лицах читается что-то вроде: да как же так! Хотели показать силу, а едва спаслись.
Один синяк был моей работы. Я не художник, а так бы расписался в углу картины. Еще бы что-то добавил от себя. Например, «С глубоким почтением…», «Тут был я» или «Всегда к вашим услугам».
Я не отказал себе в праве спросить: где это вас угораздило? Перелезали через забор – и накостыляла охрана? Или не поделили обед? Они помалкивали и косили в сторону. Так же растерянно мы глядели, когда нас вели в плен.
А ведь как хорошо складывалось! Стриглись у нас. Ходили на спектакли. Иногда мы садились вместе повспоминать войну. Теперь стало ясно, что ничего этого не будет.
Иосиф сказал: старайся не сосредотачиваться. Хочешь – на спор? Ляг на кровать, повернись к стенке, два дня не вставай. Когда поднимешься, ситуация изменится. То, что казалось непреодолимым, останется позади.
– Да, мы создали что-то вроде государства, – продолжал он. – Пусть не сеем рожь, а только учим, стрижем, фотографируем. Не даем в обиду своих. Разве удивительно, что они хотят нас проучить?
Говоришь, сегодня ходят как в воду опущенные?
Поделом. Кого-то из них я вызову к доске. Поинтересуюсь: как вам эта задачка? Посложнее той, о которую на днях вы сломали зубы?
Как видите, Иосиф бодрился, но ситуация оставалась сложной. Сложней некуда. Встретишь соседа с повязкой на голове и понимаешь, что мы знакомы. Не он ли недавно размахивал палкой и выкрикивал что-то нечленораздельное?
Долго с обеих сторон наблюдалось бурление. Особенно переживали наши. Если в плену могло случиться такое, то отчего бы этому не повториться на родине? Правда, там народа прибавится. Его будет столько, что победят они. Нам же останется вытирать слезы и хоронить убитых.
По этому поводу мы иногда высказывались. Причем с подковыркой. Мол, не спешите с новым погромом. Дождитесь возвращения. Как говорится, дома и стены помогают. Да и с кольями не будет проблем. Все березовые рощи в вашем распоряжении.
Как вы знаете, я часто не соглашался с Иосифом. Особенно меня злила его уверенность, что черное не навсегда. Потом обязательно будет белое.
Даже если это и правда, то сколько ждать? Сперва поседеешь и потеряешь половину волос.
С раннего утра Иосиф в школе. Пишет формулы и рисует буквы на доске… Бородатые и усатые морщат лбы. Удивляются, насколько это трудней, чем размахивать шашкой.
Однажды Иосиф ведет урок, а вдруг стучат. Звук не решительный, а вопросительный. Мол, могу ли я войти? Не будет ли обременительным мое присутствие?
Все великовозрастные, но шумят почище детей. Бросили записи, смотрят на дверь. Вдруг действительно случилось что-то такое, что затмит карту звездного неба?
Оказалось, офицер. Обычно японские лица настолько спокойные, что кажутся одинаковыми, но это явно отличалось. На нем прочитывалось: знаю что-то важное, но рассказать пока не могу.
Вот уже несколько дней по лагерю ходили слухи. Вернее, летали. Или даже скакали. Знаете, на что похож слух? На белку. Ясно вижу, как это маленькое животное таращит глаза и вертит головой.
Правда, было непонятно, чем его наградят. Оказалось, не первое, не второе, а третье. В том смысле, что третье – это сладкое. Не суп, не жаркое, а компот. Значит, не только набиваешь желудок, но и воспаряешь.
Вы уже спешите узнать, что это было? А вот не получится. Мы же договорились ничего не пропускать.
Офицер привел Иосифа в дом лагерного начальства. Оказывается, его ждут. На сопровождающего – никакого внимания, а моего друга сажают в кресло. Напротив сел главный из японцев. Остальные стоят. Словно они не офицеры, а официанты. Когда что-то нужно, сразу бросаются исполнять.
Наконец главный заговорил. Трумпельдор кое-что понимает, но переводчик переводит. Все честь по чести. Словно Иосиф не пленный, а заморский гость.
Начал японец с того, что они с Иосифом давно знакомы. Зря, что ли, агентам платят жалование? Сколько раз нам сообщали о смелом русском солдате. Кто не знает историю с гранатой! Хоть и жаль тех, кто погиб, но это было красиво.
Улыбка была не короткая, а длинная. Словно японец ее надел и забыл снять. Так, улыбаясь, он взял со стола ящик.
В его синих бархатных глубинах лежало нечто в желтом замшевом одеянии. Что это такое? Даже произнести странно. Успехи противника император отметил протезом из каучука.
В мечтах Иосиф не представил бы ничего подобного. Легко сгибались локоть и пальцы. Пустоты не чувствовалось совсем. Пристегнул, а кажется, так было всегда.
На серебряной дощечке написали, что это «подарок храброму в бою и справедливому в мирной жизни». Мол, благодарим, уважаемый враг, за ваши подвиги. В войнах мы особенно ценим красоту. Пусть и на стороне противника, но вы ей послужили.
Теперь улыбались все. Правда, по-своему, по-японски. Русские переполняются радостью, а эти лишь намекнут. Линия губ удлиняется, глаза поблескивают. Голова опущена, а ладонь прижата к груди.
Не хочется терять время, а то бы мы поговорили о разнице между нашими вениками и японскими икебанами. Нам нужно все, а им почти ничего. Вернее, им требуется столько, сколько необходимо.
Наверное, так проявляется стремление к гармонии.
В этом смысле протез все равно что букет. Он не только облегчал жизнь, но восстанавливал равновесие. Благодаря этой скромной вещице в мире становилось больше порядка.
Мы радовались за Иосифа и за себя. Если они делают подарки, то ожидай главного сюрприза. Оставалось понять, когда это произойдет. Тогда мы стали вести себя вызывающе. Интересно было посмотреть: насколько им это интересно?
Что ж, нарушать правила – не то что их выполнять. Удовольствие несравнимое. Разговариваем громко, но они не обращают на это внимания. Тогда мы обнаглели вконец и уже не глядим в их сторону. И что вы думаете, наши противники? Пожимают плечами и ускоряют шаги.
Интуиция все подсказала верно. Вскоре началась конференция в американском Портленде. Почему так далеко? Потому что три страны – это вроде как треугольник. Как ни поворачивай эту фигуру, она сохранит устойчивость.
О, эти переговоры жидкого и твердого, горячего и холодного! Даже со стороны видно, насколько участники разные. Например, русские выдвигают требования, а японцы кланяются в ответ. Или японцы поднимают брови, а наши теребят скатерть… Когда ситуация заходит в тупик – встревают американцы. И так по несколько раз в день.
Когда решили первый десяток вопросов, японцы предложили сперва отправить инвалидов. Идея вроде хорошая, но что-то мешает согласиться. Вы только представьте эту картинку. Три руки и пять ног на целый вагон. При этом набито как сельдей в бочке. Такую компанию надо встречать крынками молока. Мол, пейте, сердешные. Хоть ненадолго забудете о потерях.
На войне Иосиф привык быть сильным. Самым сильным. Здесь же его выделяли как слабого… Главное, впрочем, то, что он был не последний. Провожал его лагерь в полном составе.
Каждый принес письмо или поделку. Еще был общий подарок – два альбома с фотографиями. Впервые мы все делали сами.
Уж как хотелось с ним посоветоваться, но какой тогда это сюрприз?
От Иосифа ничего не скроешь. Это рука у него одна, а глаз много. Как-то он увидел, что мы спешим, и спрашивает: куда? Мы смущались и смотрели в землю. Так ведут себя дети, которых поймали на том, что у них есть тайны от взрослых.
Переплет альбомов перламутровый, обложка инкрустирована цветами… Надо ли повторять, что у японцев всего в меру? Достаточно что-то добавить, и красота пропадет.
Фотограф несколько дней не смыкал глаз. Снимал, потом проявлял. Затем мы подписывали карточки. Искали самые лучшие слова. Если не получалось – просили о помощи. Кстати, не вижу в этом ничего зазорного. Ведь мы не только писали, но думали примерно одно.
При первой же возможности я мчался к Иосифу. Мой друг складывал чемодан, гладил белье и заваривал чай. Как ловко он управлялся единственной рукой! Вещи с посудой чуть ли не летали по воздуху.
Наконец пришло время отъезда. Как тут не заволноваться! Во-первых, он покидает Хамадеру. К тому же, мы впервые без конвоя за пределами лагеря. Можем делать все, что захочется, и никто нам этого не запретит.
Вы не представляете эту толпу! Идем, кричим, бурно жестикулируем. Уж по этой части у нас точно нет конкурентов. Даже когда мы торгуемся, то делаем это руками.
Вряд ли на родине кто-то позволит так заполонить улицу, а значит, это в последний раз. Редкая минута. Надо так ею насытиться, чтобы потом было что вспомнить.
Вот еще одно отличие японцев. Они любят преувеличить. Цветок у них – Цветок, животное – Животное. Мы, кстати, им подыграли. На вопрос: «Куда направляетесь?» – отвечали: «Провожаем Человека». Они сразу нас поняли. По обе стороны фронта таких солдат – по пальцам пересчитать.
Что мой друг? Думаете, улыбался довольно? Как бы не так. Мы его несем, а он приговаривает: «Эх, шельмы, шельмы…» «Это ты о ком? – спрашиваю я. – Если о нас, то пожалуйста. А вдруг об императорской чете? Это же будет скандал».
Наконец прислушиваюсь – не бурчит. Смирился. Пусть сидеть на скрещенных руках нескромно, но идти пешком тоже не хочется. Да и не так просто от нас отделаться. Уж очень крепко мы его держим.
Входим в вагон, а там – такое! Повсюду цветы. Я посмотрел на Иосифа: куда подевались его ухмылка и «эйн давар»? Да и про «шельмы» не слышно. Потом гляжу – он плачет! Прямо размазывает слезы по лицу.
Мы отвлекаем его громко и невпопад. Почему в такие минуты на языке всегда оказывается не то? Сейчас я бы точно нашел слова. «Как неожиданно все повернулось, – вот что следовало сказать. – Выходит, плен – не самое худшее место».
Ничего этого я не произнес. Что поделаешь – соображаю медленно. Иногда мне нужны не минуты и часы, а годы и десятилетия. Половину из того, о чем написано на этих страницах, я понял только сейчас.
Может, дело в том, кому сколько отмерено? Если дожил до моих лет, то размышляешь долго. Тот, кому сужден короткий век, реагирует на десятую реплику. Ты еще не подумал, а он уже знает ответ.
…Сколько писем принесли к поезду? Десятки… Сотни… Чаще всего это были благодарности. Чистое, незамутненное заверение. Если ему приятно, то ничего больше не требуется.
Потому послания похожи. Спасибо, что вы были в нашей жизни и будете в чьей-то другой… Жаль, что уезжаете, но зато многие поверили в то, что тоже вернутся…
Следует читать в этих письмах не только предложения в целом, но отдельные слова. Тогда станет ясно различие между авторами.
Вот, к примеру, этот. Мог написать о себе, но разве в нем одном дело? Благодарить надо не за меньшее, а за большее. За то, что есть люди, наделенные даром любить всех. Если кому-то нужна их помощь, то они ее точно получат.
«Дорогому сослуживцу Иосифу Вольфовичу г-ну Трумпельдору. В день Вашего отъезда приношу Вам свою сердечную благодарность и признательность за Вашу беспредельную любовь к ближнему. Желаю Вам счастливого пути, Ваш однополчанин, у которого память о Вас останется на всю жизнь, Вас искренне любящий Давид Ронзон.
8 августа 1905 года».
Вот еще одно спасибо. Этого солдата Иосиф обучил грамоте. Кстати, вот результат. Пока строчки неровные, но это только проба. Надо постараться еще, и буквы будут стоять голова к голове. Не хуже солдат на параде.
«Дорогой Иосиф Владимирович, прошу Вас принять мой адрес. Я чувствительно Вам благодарен за Ваши старания, которые Вы к нам приложили и познакомили с грамотой. Адрес мой: в Александровский завод… Максиму Осиповичу Вострецову».
В другом письме одно слово тоже стоит особняком.
Наставления. Иосиф младше автора, но старший он. Да и определение «любящий» подчеркивает иерархию. Напоминает «любующийся». На предмет обожания смотрящий снизу вверх.
«Дорогому сослуживцу и однополчанину Иосифу Владимировичу г-ну Трумпельдору. По случаю Вашего отъезда спешу засвидетельствовать свою признательность и благодарность. Вы как герой нашего полка и борец за еврейство оставили во мне самую наилучшую память о себе, которая не изгладится до конца моей жизни. Благодарю еще раз за наставления, которые неоднократно Вы давали мне. Вас любящий друг. Соломон… (субботник)».
Да и в следующем письме есть ключевое слово. Удар. Казалось бы, конец плену, но автор не рад. Озабочен. Хорошо, что скоро на родину, но больно велика цена.
Сможет ли он пережить разлуку? Да, именно так. Немолодой человек, весь в орденах и медалях, а ведет себя как ребенок. Больше всего боится остаться одни.
«Милостивый государь г-н Трумпельдор! Благодарю Вас за Ваше благодеяние и труды, за которые Вы вполне заслужили. Но Ваш отъезд для меня неожиданный удар. Но надеюсь, что Вы не забудете про нас. Но вместе с тем желаю Вам счастливого пути и доброго здоровья. Ваш преданный ученик Бенцион Иосиф Грузмарк».
Кстати, письмам без ошибок я предпочитаю письма с ошибками. Ведь неправильность дает интонацию. Возникает ощущение, что ты с автором знаком. Что это от него слышал: «Благодару я Вам» и «второпях неудачно было писать».
Норма принадлежит всем, а ошибка тому, кто ее допустил. Вот этому самому Давиду Яковлевичу. Видно, годы его не изменили. Как он говорил у себя в Лодзи, так и теперь верен себе.
«Многоуважаемому Иосифу Владимировичу г-ну Трумпельдору! В кратких словах хочу высказать мою благодарность, которая давно у меня лежит на сердце. Жалко нам, что Вы так скоро от нас уезжаете, но вместе с тем мы радуемся, что Вы имеете это счастье вырваться из этого тюремного замка и жить вместе со свободным народом. Я уверен, что Вы нас не забудете, но вместе с тем нам жалко. Благодару я Вам, господин Трумпельдор, ко мне, а так же ко всем за Ваши труды и старания… Желаю Вам счастливу пути и приехать в полном здоровье домой и примите, пожалуйста, от нас на память наши фотографические карты… Извините за мое … письмо, так что второпях неудачно было писать. Я Ваш ученик Давид Яковлевич Цалецкий, гор. Лодзь».
Случаются такие письма, в которых каждое слово наособицу. Да еще между ними – непростые отношения. Обычно фраза образует ряд, а тут выходит узор.
«Письмо многоуважаемому Иосифу Владимировичу, то есть не Иосифу Владимировичу, а любимому брату, о боже мой, что у меня на сердце, дорогой Иосиф Владимирович, к Вам я даже не могу выразить своих чувств. Здравствуйте, дорогой и незабвенный Иосиф Владимирович. Посылаю Вам свое нижайшее почтение и с чувством из глубин моего сердца; низкий и почтительный поклон…»
В этом письме мне особенно нравится: то есть… а… о… даже… Все это не ради уточнения, а для чего-то большего. Может, для того же, для чего узор? Слова стоят в таком порядке, что невольно залюбуешься.
Кое-кто утверждал, что Иосиф сочувствует только своим. Так вот это пишет Назар Тимофеевич Лапшин. Можно ли найти большего русского? Не только по рождению, но и по тому, как смачно он разговаривает. Проживает Лапшин в Лебедяни Тамбовской губернии или, как он сам написал, в «Тамбове». Да, именно так. Масштаб губернского центра подчеркнут кавычками. Мол, знаете нашу дыру? Отсюда ближайший город видится важной цитатой.
Лебедянь запечатлел лапшинский земляк Евгений Иванович Замятин. Практически все местные чудаки перебывали на его страницах. Только Назара Тимофеевича тут нет. Что ж, сейчас мы это исправим. Процитируем писателя, а затем присовокупим автора письма.
«Я до сих пор помню неповторимых чудаков, которые выросли из этого чернозема: полковника, кулинарного Рафаэля, который собственноручно стряпал гениальные кушанья; священника, который писал трактат о домашнем быте дьяволов; почтмейстера, который обучал всех языку эсперанто и был уверен, что на Венере – жители Венеры – тоже говорят на эсперанто…»
В такой компании Назар Тимофеевич выглядит как влитой. Это в столицах чудаки редки, а тут других не встретишь. Если появится нормальный, на него смотрят косо. Ждут, когда он что-нибудь эдакое учудит.
А что за финал в письме! Вроде как еще одна фигура танца. «Затем до свидания, дорогой Иосиф Владимирович, – пишет Лапшин, – остаюсь жив и здоров и того и Вам желаю от Бога». Какого именно бога, не сказано. Может, и лучше, что их несколько? Когда чего-то не сделает русский – на подмогу придет еврейский.
Примите, дорогой Назар Тимофеевич, запоздалое «спасибо». Мало кто умеет так, как вы. С такими талантами можно было стать писателем, но жизнь пошла в другую сторону. Обязанностей всегда хватало, а тут война. Тот, кому довелось увидеть море крови, скорее предпочтет молчание.
Не насытились? Тогда это письмо. «Многоуважаемый дорогой сослуживец и товарищ плена г-н Иосиф Трумпельдор. Наконец желанный час ударил для Вас! И в коротком будущем с помощью Бога радостно станет на родной земле. Но каково нам? Ведь мы теряем из нашего круга гордость нашу. Да, жаль проститься, но доброжелания побеждают жаль. Поэтому примите мои искренние пожелания на добрую и счастливую дорогу. Прошу Вас не поминать лихом, и что было между нами, пусть будет забыто навсегда, а вместо того в сердцах наших вкоренится доброжелание».
Как это легло мне на сердце! Особенно два слова – «доброжелание» и «жаль». Уже тогда они прочитывались как привет от Хераскова и Сумарокова. Кстати, лапшинское «о» тоже пришло из эпохи, когда к грамматике относились без пиетета. Куда важнее считалось богатство чувств.
Еще примеры? «Пусть же разгорается пламя в Вашей душе. Знайте, что это пламя теперь необходимо по меньшей мере не только Вашей, но и моей душе. До свидания, славный мой друг, добрый товарищ. До встречи буду искать Ваш образ, при встрече… нет, я не знаю, что будет при встрече, но если бы Вы знали, с каким нетерпением буду ждать ее. До свидания, до скорого свидания, товарищ». Подписано: «Пламенеющий друг Ваш».
Как видите, война не на всех действовала одинаково. Оставались люди взволнованные. Даже пламенеющие. Порой они говорили такое, что не всякая барышня скажет вслух.
Впрочем, мужские компании переменчивы. Если что не по тебе – пошлешь по матушке и по батюшке. Потом опять – «О!», «доброжелание», «славный мой друг». Слова вроде туманные, а ощущения конкретные. Мы тут для того – вот что слышится, – чтобы защитить честь. Свою. Армии. Страны.
Я читаю письма и, кажется, вижу всех. Вот они, наши однополчане. Прошедшие войну и плен. Потерявшие многих товарищей, но выжившие.
Сейчас они провожают Иосифа. Сквозь шум слышно его тихое: «Спасибо». Сказал, потом повторил. Сперва это означало: «Прощайте, дорогие!», а затем: «Ах, если бы собраться еще раз!»