АРТ-НУВО
Начало века. Прохожих лики. Коктейль разлитый
в фиалы лета. На волнах блики – рефрены Климта.
Веснушки алы, пушисты чёлки, бледны в неволе
цветы сирени на белом шёлке. Не арт-нуво ли?..
Зонты и шляпки, ещё истома ласкает лица.
Ещё не слышно раскатов грома, вдруг не случится…
Оркестр в парке, взлетают важно монокль и веер.
И самолётик парит бумажный, поймавши ветер…
И завиток твой на тёплой коже дрожит и бьётся
пружинкой тонкой. И небо смотрит в зрачок колодца.
Щеки коснуться под гомон веток, под смех и говор…
И вдруг очнуться.
В начале века.
Уже другого.
МОЗАИКА
Мозаика складывается из бликов
в окнах зеркального небоскрёба.
Людей в одинаковых чёрных костюмах
в толпе, где каждый идёт отдельно.
Мозаика складывается из капель,
стекающих с алых цветов азалий,
из черепичной рифлёной крыши
и каменной тёмной улыбки Будды.
Мозаика складывается из линий
огромных кедров в аллее парка.
Родного затылка со стрижкой «ёжик»,
к которому можно прижаться губами…
Из звона бубенчиков в арке храма
и двух стариков, по гальке дорожки
идущих с палками из бамбука,
держащихся за руки осторожно.
ЯПОНСКИЙ КАЛЕЙДОСКОП
Как ты шарик ни крути –
возвращаешься туда же.
Стрелки прыгают в пути,
и меняются пейзажи.
Но внимательно смотри:
все пейзажи лишь снаружи,
меланхолия и лужи
расположены внутри.
Я сбежал от передряг,
укатился из-под палки.
Мне сказали, Бог бродяг
проживает в этом парке.
Поднесу ему сакэ,
красный чепчик, красный фартук,
нужно мне немного фарта
на любом материке.
Я качусь, как колобок,
я читаю Мураками.
Я надеюсь, Бог нестрог
будет с нами, дураками.
Я от дедушки ушёл
и от бабушки, конечно.
В этом климате нездешнем –
несказанно хорошо!..
Здесь отдельность и покой
на Европу не похожи.
А у барышень такой
неземной оттенок кожи,
и от шейки до штиблет
складки шёлка розоваты,
может, ноги кривоваты,
но волшебный силуэт!
Посмотри в калейдоскоп:
как меняются картинки,
как меняются морщинки
загорелого лица…
Только музыка твоя
на виниловой пластинке
не меняется ни капли,
а играет до конца.
РИМСКИЕ КАНИКУЛЫ
Кто это там идёт в толпе с улыбкою довольной?..
Как Папа Карло, деловит, и весел, и лукав!
И в брызгах солнечных лучей на площади Навона
в ладу с величием руин его беспечный нрав.
А у кого ещё жена прелестна, как фиалка?..
Нежна, как белый креп-жоржет, изящна, как лоза!..
Ах, рядом с женщиной такой цветёт любая палка,
поскольку ярки, как цветы, Анютины глаза!..
Мы вместе с ним глядим на Рим из утренней кантины.
Нам итальянский по плечу и русский – нипочём!
И наши души веселит пирожное с малиной
и гладиатор на углу – с пластмассовым мечом.
Переплетаются века, как ремешки сандалий.
На декорацию похож дырявый Колизей.
Карабинеры на мосту, и Цезарь на медали –
оживший маленьким дождём истории музей.
В пустом кафе официант зовёт дружка: «Джакомо!..»
И улыбается не нам, а нам приносит счёт.
А время катится легко и тикает знакомо,
и мы, до крошки всё доев, уже хотим ещё.
Кто это там идёт в толпе – четыре Буратины!..
А город набирает темп и поправляет грим.
Нанизаны на улицу, как бусины, витрины.
И мотоциклами ревёт прекрасный юный Рим.
* * *
Он молчит на таком нерве, что в лёгких пусто.
И кричит на такой ноте, что птицы плачут:
– Прощай, Марина, я задыхаюсь, Августа,
запах твоих ключиц ничего не значит…
И ключи бросает в почтовый ящик, наверно.
Но когда патруль проверяет его на границе
(снег почти сошёл, и уже набухает верба),
её призрак дрожит в дверях и под утро снится.
Разрезает светом случайных фар занавески
и сгребает простыни в жёлтом бреду гостиниц,
и врывается в зыбкий сон ароматом дерзким,
прижимаясь прохладной кожей к его щетине…
ЛУНА
Луна качается в гамаке
вверх рогами.
Бумажный веер – цветок в руке,
оригами.
Изогнут берега жадный рот,
влажны губы.
И хлопок облака самолёт
режет грубо.
Погасли улицы, мысли в тень
ускакали,
лишь полумесяцем в темноте
флам в бокале.
Но гладит волны морфей ночной
вдоль по шерсти,
и улыбается мне луной
кот чеширский…
* * *
Лети и броди по Бронной.
Вернись и живи в пустыне.
Ты странник, ты посторонний –
в зазоре времён отныне.
Горбатой грядою горы
твой мир оградить сумели.
Причуды приморской флоры
с годами родней фланели.
Здесь раскалены, как камни,
и утомлены, как печи,
сирокко поют волками
и плачут по-человечьи.
Сирокко несут сиротство,
на жажду сменив надежду.
Жить до тишины придётся
не там и не тут, а между.
Лети и броди Бродвеем.
Вернись и пройди по саду,
с оливою чуть левее
свободы деля прохладу…
Песок засыпает ноги
под всхлипы далёких чаек.
Ты маленький, одинокий,
и мама тебя качает…
ЛИМАСОЛ
Там, в далёком порту Лимасол,
лижут волны прибрежный песок.
И прокуренный грек для проезжих гостей
накрывает под деревом стол.
Там в далёком порту Лимасол
дождалась капитана Ассоль.
Чистит лук, заправляет томатом фасоль,
сыпет в рукколу крупную соль.
У неё уже внуки, отёкшие руки,
домашние хлеб и вино,
и курчава шелковица в тесном дворе,
как и головы взрослых сынов.
Там, в далёком порту Лимасол,
ходит по небу мальчик босой.
И лимоном луна над зелёной волной,
и неспешен небесный посол.
Там, в далёком порту Лимасол,
весел Эрос, Антерос не зол.
Он играет в войну и, к экрану прильнув,
к алой кнопке подводит курсор…
Но оливковым маслом заправлена тьма
и в холодный стекает песок.
Лает истово пёс, и немерено звёзд
там, где замерли стрелки часов.