Юлий Ким, Дмитрий Сухарев, Ольга Чикина

Двадцать лет без Булата

ЕГО ИНТОНАЦИЯ

Мы с ним виделись время от времени – правда, никогда один на один, всё в компании с кем-нибудь. Оба мы были человечески симпатичны друг другу, но сойтись поближе не получилось.

Хотя целый месяц выпал нам для этой возможности: в 1989 году нас двоих пригласили в Данию с выступлениями – Булат читал стихи, я пел песни.

Всё равно – подружиться не вышло.

Хотя у Булата есть два стиха, посвящённых мне, а у меня, с подражаниями, – целых семь. Лучший из них я сочинил в 94-м году. Как я теперь догадываюсь – к 70-летию Булата.

Но эта догадка совсем лишняя, потому что стих не «датский», а очень личный, и в нём я не подражал, а полностью совпал с его интонацией, идущей от глубины души.

ВЕСНА 94

Мой дорогой Булат! Не правда ли, прекрасно:
Клубятся облака, и гром ворчит вдали.
А в льющемся ручье безудержно и страстно
Бормочут голоса очнувшейся земли.

И медлит мудрый взор оглядывать порядок,
По коему весна опять творит своё.
А этот вкусный дым от греющихся грядок
Мне возвращает всё счастливое моё.

Не правда ли, Булат? Всё то же ожиданье,
Всё то же нетерпение в груди…
Мы говорим «Прощай!» – а мыслим: «До свиданья».
Нам говорят «Прощай!» – мы слышим: «Подожди!..»

Юлий Ким, Иерусалим

«НАД НАШЕЙ РОДИНОЮ ДЫМ…»

Если в обозримом будущем доведётся обнять Булата, он наверняка спросит: «Ну, как там наши? Что поют?»  Наши, скажу я, запели советские песни. Булат, разумеется, выразит недоумение.

Нет, Булат, это вовсе не удивительно. Ты даже представить себе не можешь, сколь мерзок нынешний шоу-бизнес. Децибелы громыхают, мегалюксы полыхают, из преисподней дым валит. Заглавной фигурой стал вошедший в раж рыночник-продюсер. Поэзия, музыка, интонация – ничего ему не надо.

Человечные песни повымирали, как динозавры. На федеральных каналах бушует англофонская попса, родного слова не услышишь. Старикам отвратительно, детворе совратительно. Попса и реклама, реклама и попса. Невыносимо.

Помнишь, сколько песен дарило людям советское кино? Как нужны ему были поэты аристократических кровей – ты, Черсаныч, Юра Ряшенцев?

А какая божественная звучала музыка! В постсоветских фильмах этого просто нет. Совсем нет, абсолютный ноль. То есть формально пение как бы присутствует, актёры делают вид, что поют, но это фальсификат. Ни слушать, ни петь такое нормальные люди физически не могут.

Такова действительность, в которой авторская песня перестала противостоять советской.

Не ты ли, Булат, расставил всех по местам: Поэзия под аккомпанемент стала противовесом развлекательной эстрадной песне, бездуховному искусству, имитации чувств. Она писалась думающими людьми для думающих людей.

Не я ли в своей бардовской антологии называл жирующих песенников официозом и мафией?

А теперь прихожу в родное «Гнездо глухаря» послушать человеческое пение – и что слышу? Старый, добрый, надёжный репертуар советской эстрады. Двадцать лет назад такого в помине не было. Клавдия Ивановна Шульженко и Марк Бернес, Анна Герман и Леонид Осипович Утёсов… И сами по себе, и вперемежку с твоими, Булат, песнями, с песнями Новеллы и Юлика, Никитина и  Берковского, Ивасей и совсем юных бардов…

Теперь мы союзники в общем противостоянии мертвечине глобального песенного рынка. Плечом к плечу, единым фронтом.

Это, брат, надо осмыслить.

Из бардов первой волны самый теперь востребованный – знаешь кто? Визбор. На прошлой неделе сижу в жюри детского фестиваля, подходит малышка лет шести, спрашивает трепетно: «А правда, что вы знали Визбора?» В мои пионерские годы с таким придыханием просили престарелого героя Гражданской войны подтвердить, что он видел Ленина. Почему вдруг Визбор? Почему переполненные залы?  Это тоже надо осмыслить. Не потому ли, что Визбор не ехидствовал в адрес советской власти, не помогал её угробить? Насмотрелись на нынешнюю знать – затосковали по обрушенной мечте…

А из твоих песен особенно любимой, истинно всенародной стала за эти двадцать лет та, которая из фильма «Белорусский вокзал».  Все прочие, даже самые знаменитые, деликатно отступили в тень, уступив ей первенство.

…Горит и кружится планета,
Над нашей Родиною дым,
И значит, нам нужна одна победа,
Одна на всех, мы за ценой не постоим,
Одна на всех, мы за ценой не постоим.

Несметная толпа, бровка Воробьиных гор. Люди пришли сюда в день твоего рождения, 9 мая, полюбоваться вечерним салютом в честь праздника Победы. Ты только вглядись в лица взрослых и детей, вдохновенно поющих эту твою песню! Она на 3:22.

До и после твоей люди поют только бардовские и советские песни, никаких других не поют.

Люди случайные, а заводилы – наши.  Ты наверняка узнал великолепных ветеранов КСП МИФИ, они за двадцать лет почти не постарели. Они же вместе с друзьями из Центра авторской песни ежегодно поют в этот день на твоём арбатском дворе. Люди идут по Арбату, слышат волшебные звуки из глубины двора, заходят и остаются. И я, бывает, захожу, и мне бывает лестно разделить радость со случайными прохожими и с твоими верными поклонниками, приобщиться к высокой патетике:

Нас ждёт огонь смертельный,
И всё ж бессилен он,
Сомненья прочь, уходит в ночь отдельный
Десятый наш десантный батальон,
Десятый наш десантный батальон.

И опять же, есть о чем самокритично задуматься. Я уже упомянул огромную антологию авторской песни, которую составил лет через пять-шесть после твоего ухода. Так вот – я тогда включил в неё двадцать одну твою песню, но песня из «Белорусского вокзала» в их число не вошла.

Обидно сознавать собственную неполноценность.

Но это факт: тогда мне эта песня вовсе не казалась главной и великой.

Очень многое изменилось за последние  двадцать лет, и сильней всего изменились мы сами.

Только сейчас понимаю, почему песня из «Белорусского вокзала» – именно она, и никакая другая – стала народной: она перманентно актуальна, судьба Отечества предсказана в ней на огромный отрезок прошедшей и будущей истории.

Ведь не успели просохнуть чернила под актом о капитуляции фашистской Германии, как Черчилль предложил западным союзникам сбросить на нас атомную бомбу. На нас – на страну, спасшую мир от фашизма! Так с тех пор и повелось, так и живём с удавкой на шее.

Не Черчилль, так Бжезинский, не черный мессер, так фрау Меркель. И нам опять и опять нужна победа, и за ценой мы вновь не постоим.

А ты, Булат, давно это осознал и проницательно отразил в стихах.

Вот уже который месяц 
и уже который год
прилетает чёрный «мессер» – 
спать спокойно не даёт.

Он в окно моё влетает,
он по комнате кружит,
он, как старый шмель, рыдает,
мухой пойманной жужжит.

Грустный лётчик как курортник…
Его тёмные очки
прикрывают, как намордник,
его томные зрачки.

Каждый вечер, каждый вечер
у меня штурвал в руке,
я лечу к нему навстречу
в довоенном «ястребке».

Каждый вечер в лунном свете
торжествует мощь моя:
я, наверное, бессмертен.
Он сдаётся, а не я.

Он пробоинами мечен,
он сгорает, подожжён.
Но приходит новый вечер,
и опять кружится он.

И опять я вылетаю,
побеждаю, и опять
вылетаю, побеждаю…
Сколько ж можно побеждать?

Дмитрий Сухарев, Москва

ГДЕ НЕТ СТРЕЛОЧЕК И КРАСНЫХ БУКВ

В склянке тёмного стекла из-под импортного пива роза красная цвела, гордо и неторопливо… – спела как-то моя старшая сестра, приехав из большого города.

На вопрос, что это, она сказала странное слово «Окуджава». И всё.

Она вообще тогда много задавалась. Я же училась примерно в пятом классе, жила в маленьком районном городке и, как выглядит склянка из-под импортного пива, совершенно не представляла. Но полюбила эту волшебную ритмичную сцепку слов и сразу запомнила, что это «Окуджава».

И когда в нашем магазине появилась пластинка со строгим человеком на обложке, я сразу узнала это странное слово, хотя оно было написано как бы от руки.

В те годы бабушка с пенсии давала мне втихаря то рубль, то трешку, и пластинка была зачем-то куплена – примерно в одно время с самоучителем венгерского языка и четырехтомником Герцена «Былое и думы». «Былое и думы» я так и не прочитала и венгерский не выучила.

Но пластинка – она выучилась сама собой. Истории, которые были на ней записаны, кончались, в общем-то, ничем, они просто скрывались из виду, как прожитые дни. А эти волшебные ритмичные строки про розу, солдата, маркитантку, короля, музыканта, шарик – ложились на душу сами, их не надо было учить, они запоминались так же естественно, как дорога в школу.

Мне тогда казалось, я хорошо разбиралась в жизни, людях и мироустройстве, потому что училась в школе, читала журнал «Костер» и смотрела телевизор. Мне также казалось, что я вообще ничего не понимаю в этих песнях, хотя они мне нравились, они меня поднимали над землей в воздух, где нет стрелочек и красных букв. А теперь я думаю, что все было ровно наоборот. Я ничегошеньки не знала ни про мир, ни про жизнь, ни про людей. И этот строгий человек, не навязываясь и не поучая, помог мне понять, что на свете существуют вещи, которым не учат в школе.

Что многие слова и дела, которые кажутся великими, на самом деле не имеют смысла. А таинственные движения человеческой души подчиняются настолько тонким законам, что трудно поверить в существование этих законов. Но верить нужно.

И нужно иметь в душе неистребимое желание постичь старушку, к которой возвращается голубой шар. Что сидеть у окна и думать, почему человеку, пишущему роман, так важна роза в склянке темного стекла из-под импортного пива, – одно из немногочисленных приличных занятий для честного человека.

На той пластинке было зашифровано целое учение.

И оно придавало моей детской жизни еще большую детскость, воздух и объем.

Ольга Чикина, Рязань