Стихи из незавершённых книг
* * *
И
я бессмертие едал,
Икал, курсирующий в дрёмах,
Являя личный идеал,
Ревел, что я Господень промах.
И
был я, видимо, простак,
Не так блефующий, не эдак,
Но всей обидою простат –
Зовущий к жизни напоследок.
Я
жил, в чём мама родила –
Природа-мать, а коль без мата –
Едал я эти удила –
Любви, надежды, сопромата –
К
тому, что всё тебе не так!
А что не так в овсах едомых,
Летящий зрением летяг,
Так зорко выруливший промах?
* * *
Запаян
в инсулу – что ключик в прорве сумок.
Проклюнусь прочь к дождям – черти зонта рисунок.
Я съёмный сам – в парадной лишь не клинь.
Так просто затеряться и в лесу мог,
Но вышел к морю – замкнута теплынь.
Пальто
покоя выполняет ливень,
И вылезти мне тоже, посмотри, лень
Из общего большого бытия.
Оно во мне иль я в нём деструктивен?
И воет ливень – должен выть и я?
Свобода
– что? Просторная сорочка?
Так небо это – хмурого росточка –
Диаметров расточка и размен.
Вовсю околоплодна оболочка!
Иль поиска одышливый размер?
А
море пьёт и пьёт из горизонта
Зонта пузырь – мол, в инсулах резон-то?
В дыханий островках? В уютах пузырей?
Осенний, материнский ли сезон там.
Ах, не умри – ну, сиречь, не прозрей.
О,
не проклюнься столь категорично.
Твое обезналиченное лично
Тебе предвзято издали поёт.
Тут все живут стремленьем плоть постичь, но
Познанье – как бы плоти антипод.
Благословенно
пользованье небом
И прочим человечьим ширпотребом –
То девушкой, то знаньем, то жильём.
Благословенно выбрана Итака.
Дыши, дыши – да не сбивайся с такта,
Согласно тексту съёмного контракта,
Мы так-то в ливне к струям и прильнём.
ВПОЛСЛО…
1
И
море, и Гомер – всё движется впотьмах.
И частный «ах» внедрён блуждать в земное слово.
Но человек тут – спринтер черепах.
Что, олово ушное не готово?
Не
слышать, не любить, не бегать на чаи.
А если бегать – зорко бегать мимо,
Ведь всё равно всегда чаи – ничьи,
И нам нужна не цель, а пантомима.
Я
нежен и раним. Мне имя – саранча.
Бахча моя болит. Я с детства полосатен.
Я думаю, что сплю. Воркую сгоряча.
И дедовское жру дерьмо родных мерзлятин.
И
море, и Гомер – всё движется на месте.
И вести страшные читает нам Эдип,
Застуканный в инцесте, – эка влип!
Вот
эвкалипт… Но прелести поместий,
Родных и приданных, – праща пропащей мести,
Мелькнувший, но недвигавшийся клип.
2
И
море, и Гомер – все движется вполсло… –
На, подержи ничейное весло,
Обманчиво заглатыванье слова.
Я Родину любил – вот здесь оно росло.
Но рослым стал в отплёвываньи плова.
Не
досчитай меня до двух или до трёх.
Тут всякий стал особый пустобрёх,
И я храбрец посильного унынья.
Всем в уши языка пророс чертополох,
Так что же, я не ян или, скажи, не инь я?
Но
сплю, пока могу, и бреюсь натощак,
Пока гощу в себе – всех ближних угощак.
Про что и говорить, раз время гостевое,
В пыли Отечества всем гостевать ништяк!
Все – милые – за то, что кости воя.
За
то, что все воркуют в пелене,
За то, что руку выпрастать вовне
Во сне родных беспамятных пелёнок.
Вот так и умирают на войне,
А что, не прав зарёванный ребёнок?
3
Блокада
и во мне, хоть я приду потом.
Мы говорим вовне опомнившимся ртом.
В тридцатых – я был выкормыш Бейтара,
Но викинги меня изъяли за бортом
И вытряхнули в мир. Колышется здесь тара?
Мне
всё равно. У всех свой моцион.
Вовне я говорю ещё вперёд лицом,
С евстахиевой сплю пока недальнозорко,
Нарочно окольцованный кольцом, –
А-а, тарахти, Гомерова моторка…
Всё
движется не так, пересекая синь.
От скиний дымчатых простор морской раскинь
И гул любимых вынь пока из уха.
Явь мерят лишь фасетками разинь,
Я так и знал, что местность – показуха.
Я
так и знал, что, вперясь, патриот
О горизонт плачевно глаз натрёт,
От жалости к прощанию он сер весь,
Но Родина – лишь трат его приплод
И языка медлительный спецсервис.
Что
остаётся? Моря синий лоск?
Все наши знанья – к нашим «крибле-краблям»?
Лишь заклинаньем пользуется мозг?
Как
солнечно! В беспамятство пора, блин?
И на горе безлюдия оставлен
Прозрачный только мнения киоск.
* * *
Средь
короткоживущих слёз,
А также – лопнувших молекул
И я, как ты, внезапно рос,
Влекомый мраморным их млеком.
Пил
сок травы, сбивался с ног –
Кусал чужое сердце за бок,
Звёзд пасынок и сосунок,
Младенец вымерших прабабок.
А
что касается белка
И жалости, то наша кратность –
Века на нитках ДНК,
Где моделируется краткость.
И
пряжа наших верениц,
И войн, и просьб, и клятвы в распрях –
То, что проиграно на блиц,
То, что не выиграно наспех.
МЕСТЕЧКОВОЕ
Абы
древо, абы камень,
Абы дятел в дядьки взят.
Чьи там страны-великаны
В гулких валенках бузят?
А
затем провисла Висла,
Смысла костюшки клюёт,
Что Шопена коромысло
Через лес перенесёт.
Из
бадьи и мы взираем,
Зряшно хлопоты жуём,
Был изранен – взял ведь раем?
Вот же вьём себя живьём
Над
кокардами Катыни,
Где рубахи растерях
И доныне злой латыни
В долг выплачивают прах.
И
летит – не та ли стая? –
Шорох облачных галош,
И горит свеча, листая
Их из лодочки ладош.
Вольным
стал, а был кормилец,
Повыказывали прыть
Впопыхах полки кириллиц.
Время нужно переплыть.
Над
Литвою плыть плотвою,
В чаще воя грызть гранит…
Это что, не мировое –
Отсвет грусти у ланит?
Там,
где дедушка Пилсудский
Или сталинский начдив
По-людски́, да не по-лю́дски
Век ревнивый учредив,
Скачут,
а Екатерина
Сладко слушает Дидро.
И звенит в лесу дрезина –
Кто-то сбегал на ведро?
* * *
Такая
осень. Бродит Азраил,
Дежурный ангел: «Нет, мы вас не бросим!»
Я лично в сердце нынче бы вонзил
Кинжалов семь. Успел бы – даже восемь.
Такая
грусть – и утки не крехтят,
Превозмогая сны и расстоянья.
Мне Родина – что опустевший театр,
Вошёл с кулис – а голова баранья.
Седеет
взгляд. Едва ли слышный снег
Идёт с небес – задумка бутафора.
Я умер и курю, держа разбег.
– Ну и кури – всё фауна, всё флора.
Невольно
иллюстрируя века,
Мы все живём, являясь книгой Брема,
И сцеживаем просьбы в облака –
Молитвы в преисподнюю Эдема.
Вирсавия
невзрачно там живёт
И сна бежит – а ей-то жить не нужно? –
Расчёсывает вкрадчивый живот.
А суженому – видеть безоружно.
А
суженому – ласково потеть,
Носить себя, внедряясь в эту осень,
Где утки не крехтят, где снег вонзает в твердь
Кинжалов семь, а может, где-то восемь.
Я
– царь Давид. Я – рыба-пустельга,
Я – выдра имени, чью выдрань на свет выдам.
Летит средьземноморская пурга,
И жалость липнет к прорванным хламидам.
Я
– рыба-змей, я сползал вверх нутром.
Вирсавия, толстушка, неваляшка,
Тут снег идёт, но, совершивший гром,
Он только блеет, времени абрашка.
Я
плотское до ужаса люблю.
Я сам продукт неправильной починки.
Кинжалов семь. Белок сведя к нулю.
Распятия. Яичники. Личинки.
НА КРАЮ
1
Забравшись
под мышку окраины,
Смолкает общественный транспорт.
Последняя лампа накаливания
Окалины сыплет в техпаспорт.
Шуршит
по газонам галошами
Слепое безмолвье деревьев.
Адамово царство опрошено
Про всхлипнувших в этой дыре Ев.
Во
тьме улыбаются липово,
Разносится редкий разинь чих
Кварталом, где, вот, логотип его:
Притворно заснул магазинчик,
Мигающий
в лиственном крошеве,
Сощурился клетчато, репчато.
И что в этом мире хорошего?
В нём даже и данность матерчата.
Учебно
листвой декорирован,
В нём луны влажнеют панамчато,
Дыхания спящих повыронил,
Не выровнял – значит, не нам чета.
Нет, слишком пессимистично. Так, может?..
2
Во
сне улыбаются яблочно
С кислинкою, с терпкой коринкой.
И тапчато ходят подоблачно
Сады, промышляя корзинкой.
Простушка,
прощайся с покоями.
Так сладко забыться туманами,
Где дремлют лобастые воины –
Жилища с кряхтящими кранами,
Слезятся
где ванные комнаты,
Трудясь ритуально подмывками.
Не помнишь, летела при ком «на ты»,
Под ним просыпаясь урывками?
Адамово
царство преспелое,
Присущее катанным яблокам.
В подушку горласто и спела бы,
Собравшись навьюченным облаком.
Не
стоит будить пробуждение.
Блужданье в туманах невыгодно.
Хождение в деторождение
В хозяйственной роскоши ягодно.
Одёжная хмарь наваждения
От смерти случайно подгадана.
Нет, совсем плачевно. А так?..
3
Ах,
стоит бессоннице вслушаться
В деревьев дюралевый шелест,
Где каплет садами по лужицам
Луны размечтавшийся нерест.
Где
улицы мокро оклёшены
Хлестучими в полночь кустами.
А что же случится хорошего,
Когда нас тут крепко не станет?
Луна
разродиться поленится.
Она и тебе не помощница.
И деревце – выгляни, пленница, –
В поленницу тени помочится.
Я
тоже из бездны радировал,
Складировал хрупкое в месиво,
Дружбанил с кустами, задирами,
По лестницам шастал невесело.
Любил
или кушал невзрачное,
В тарелке незрячее торкая.
Так эта конторка внебрачная?
Так эта матерчатость горькая?
И
терпче земное терпение,
И жарче схватить за полу чего
Желанно в сопении пения –
Затем и дыханье получено.
Затем
и надежда потрачена
По воле горячего случая.
И то, что действительно значимо,
Заначено в дышащих скученно.
К
поимке такого незрячего,
Которому жизнь не обучена.
Нет, веселей не получается. Не ходит уже транспорт, пёхом тащиться…
Публикацию подготовила Нелла Розенберг