Марина Меламед

Рапсодия

Давным-давно два нехороших человека грабили на улице прохожего. Прохожий, невысокий человек еврейской внешности, стоял спокойно, безропотно отдал грабителям часы и деньги и вдруг спросил:

– А вы знаете песню «Мы с тобой случайно в жизни встретились»?

– Да, конечно! – ответили те.

– Это моя песня, я её написал… – сказал прохожий и улыбнулся.

Нехорошие люди отчего-то поверили. Стали хорошими на минутку…

– Да ты что! – сказали они. – Такая песня! Извини, друг… – и отдали ему всё, что успели отнять.

Музыка композитора Евгения Львовича Рохлина в те годы звучала часто. В 67-м каждое утро по радио крутили его «Спортивный марш», и дочка Рохлина, Юля, похвасталась приятелю в Херсоне: папину музыку, мол, играют; тот ответил: «Не может быть!» Так и не поверил – в отличие от давешних грабителей.

«Человек у рояля» – так можно было бы назвать фильм о Рохлине, если бы ходил за ним оператор и снимал… Евгений Львович почти не отпускал клавиш, даже беседовал, продолжая перебирать звуки, – рояль был его продолжением, ещё одной рукой или крылом.

Руки его играли сами собой. Компактный, подтянутый, сияющий, лёгкий – словно вот-вот ему играть «Брызги шампанского» в сопровождении саксофона при свете софитов…

Дядя Женя Рохлин… Хотя дядей он был моему отцу, но ни за что не соглашался считаться дедом.

Кстати, в примечаниях к музыкальным записям о нём иногда пишут «инструментал: Е. Рохлин». Инструментовать – значит расписать мотив для разных инструментов, раскрасить звуками, есть такая уважаемая профессия – аранжировщик, по сути – соавтор.

Известные московские композиторы ходили к нему с нотными страничками, на которых были записаны мелодии, а уносили большие пачки листов – «разработки» мелодии, партитуры для оркестров. Писал щедро, никому не мог отказать – была бы музыка…

В 1974 году по телевизору прозвучала его «Фантазия» на темы песен года, а в самом начале голос диктора Кириллова объявил: «Композитор Евгений Рохлин».

– Хорошо звучит, – сказал дядя Женя, – слушал бы и слушал.

– Фантазию? – спросил приятель.

– Да нет, вступление. «Композитор…» ну и так далее по тексту…

Лёгкий человек, всё умел обратить в шутку.

Сейчас он уже совсем далеко, на седьмом небе, пишет «инструментал» для планет и звёздных туманностей… но бывает, что нужно поговорить – когда пытаешься сыграть джаз одновременно на гитаре и белых камнях Иерусалима, вслушиваясь в музыкальные россыпи гортанных голосов и автобусных синкоп…

Придумывал песенки-перевёртыши. Например, «Орлёнок, орлёнок, Каховка, Каховка, матрос Железняк партизан»! Попутно выяснялось, как и чем похожи мотивы «исходников»… Особенно порадовал «Союз нерушимый» на музыку «На стрелке далёкой».

Попробуйте спеть сами, я вам гарантирую счастье, хотя бы на некоторое время…

Большое спасибо эпохе, не сломала – и по фронтам ездил с бригадой артистов, и борьбу с космополитами пережил, и уцелел, и играл, играл… Хотя снаряды ложились близко…

Сочинял, дирижировал, аккомпанировал роскошной Изабелле Юрьевой, Майя Кристалинская пела его песни… С ним рядом всегда было уютно. А как импровизировал! У него любое раздолбанное пианино начинало звучать, как небольшой эстрадный оркестр.

Если мелодия не нравилась, а надо было оркестровать, жутко нервничал, мучился, в итоге что-то менял – композиторы этого, бывало, и не замечали, говорили: «Ух, как здорово звучит!»…

А одну песню оставил в подарок людям, сам того не зная, хотя написал её совсем другой композитор[1]… Как-то пришла Майя Кристалинская, он сел к роялю и стал наигрывать песенку из тогдашнего репертуара певицы, только чуть-чуть иначе… припев перевёл из мажора в минор, слегка изменил ритм…

«Докрутил», довёл, досочинил… Кристалинской понравилось ужасно. «Что ты наделал? – сказала она расстроенно. – Как я теперь её петь буду?» Петь со сцены ей надо было «как положено», как автор написал.

Хотя такое обаяние было у «незаконного» варианта…

В рохлинской версии со сцены её не пели. А по Харькову гулял дворовой вариант: Здравствуй, ах, здравствуй, / И больше нет слов! / Вижу, ты держишь букетик цветов… / Значит, спешил и не забыл, / Значит – меня не разлюбил

То ли в «Ветерке», то ли в «Родничке» – удивительные, кстати, называния, подбитые бесшабашной беспечностью, – я училась вокалу на живых людях в свободное от школы время.

Когда в заведение приехал дядя Женя, собрались все, включая кухню и швейцара. Сам Рохлин приехал! И именно к ним, все остальные ресторанные ансамбли могли отдохнуть в буфете…

Он сел к роялю… Все, включая официанток, встали навытяжку и замерли, как при команде «смирно». Но при этом улыбались так нежно, по-детски. Это как же надо играть, чтобы всё вокруг изменилось и у людей проступали такие хорошие лица…

Когда я показала ему свои песенки, он тут же подыграл на фортепиано моей разболтанной гитаре, но как-то нерадостно.

– Ну почему ты не на клавишах, – сказал он расстроенно, – ты же образованный музыкант…

И легко разыграл мою песенку звучным каскадом, она увеличилась до размеров номера для ансамбля, оркестра, ещё бы саксофон…

Надо признаться, он недолюбливал бардов. Их гитарам, на его взгляд, не хватало оркестровки. А самим бардам – страсти к музыке.

Вот у него эта страсть была! Играть научился сам. Ребёнком приходил в дом культуры посмотреть, как люди играют на рояле, вечерами прятался в шкафу, дожидался, когда все уйдут и по ночам играл… А потом сразу – музучилище. 

Ни разу он не был в партии, так и не вступил в Союз композиторов… Зато писал песни к еврейским спектаклям «Заколдованный портной» и «Гершеле Острополер», и у нас об этом говорили уважительно, почему-то понижая голос. Словно говорить об этом вслух было боязно, а вдруг услышат и что-то ему за это будет… В Харькове 70-х еврейские песни казалось запредельной смелостью…

С женой Лидой они вырастили двух дочерей и двух внучек. Часто девочки просили сыграть то, что звучало по телевидению, радио – он подбирал моментально, даже классическую музыку…

В Большую алию девяностых они перебрались в Израиль, поселились в маленьком городке Мигдаль-а-Эмек, и он продолжал играть. Здесь случился ещё и приятель, с которым можно было поговорить на идише, к тому же тот и стихи писал…

Золотая израильская осень, за пять лет – пятнадцать песен на стихи Семёна Меркина, не считая других; ученики, которые безо всяких вербальных объяснений играли слаженно и чисто…

В последний раз я видела дядю Женю в хайфской квартире беседующим за роялем. Из-за рояля… Он молчал и улыбался, а руки взлетали, прикасались к клавишам, разговаривали, шутили…

Рядом стоял мальчик, подающий надежды пианист – он что-то говорил, Рохлин отвечал фортепианными звуками, и они прекрасно понимали друг друга, хотя на иврите дядя Женя не знал ни слова, а мальчик по-русски – ни бельмеса…