Алекс Тарн

Хайм

1. ОНА

Слова, слова, слова. Они скользят мимо, уверенные и неторопливые, как рыбы, перекатываются камешками-голышами, гладкими, звонкими, увесистыми, стучат мелким горохом дождевых капель. Я никогда не умела справляться с их постоянным движением и, наверно, поэтому с раннего детства боялась этой безостановочной гороховой канители, этого рыбьего кружения, затаенной угрозы этих каменистых осыпей. «Что произойдет со мной, – думала я, – когда слова хлынут и моим горлом? Они наверняка помешают дыханию: ведь воздуху нипочем не прорваться сквозь их слитный всеобъемлющий поток…»

Мне не было еще и двух лет, когда мои смутные страхи получили наглядное подтверждение. Я играла в кубики на ковре, а отец и бабушка ссорились прямо над моей головой. Вряд ли я понимала тогда суть их разногласий – она так и осталась неизвестной. Но даже самое маленькое существо в состоянии различить столь важные проявления человеческой природы, как вражда, агрессия, ненависть… – особенно ненависть. Они стояли друг против друга с искаженными лицами, почти не жестикулируя, так что ненависть выражалась не действием, а одними лишь словами. Нет, даже не так: слова не выражали ненависть, они были ненавистью. Отвратительные, хрипящие, обжигающие, слова выплескивались наружу, как кипяток из горячего крана. Вернее, из двух брызжущих ненавистью кранов.

Я испугалась – не за себя, а за них, за отца и бабушку – ведь это ужасное словоизвержение могло обжечь им рот или язык. Наверно, нужно было зареветь во весь голос, чтобы отвлечь и таким образом спасти взрослых, но вместо этого я продолжала механически переставлять кубики. Не исключено, что к тому времени я успела привыкнуть к подобным скандалам – скорее всего, они происходили и раньше. Но, так или иначе, у того, конкретного, была веская причина превратиться в мое первое по-настоящему яркое детское воспоминание: он оказался последним.

В какой-то момент бабушкин поток замедлился, а потом и вовсе распался на отдельные порции кипятка, словно на пути его встала некая плотина. Отец не обратил на это внимания, но я сразу почувствовала перемену, отставила кубики и наконец-то изготовилась зареветь. Увы, было поздно – проклятые слова уже вовсю душили мою бабушку. Она побагровела, хватанула руками воздух, выплюнула несколько последних словесных горошин и рухнула на пол. Помню ее страшное фиолетовое лицо с белыми глазами и подрагивающие шлепанцы на распухших ступнях, которые еще некоторое время продолжали жить самостоятельной, отдельной от бабушки жизнью.

В наши дни люди нечасто встречаются со смертью лицом к лицу; многие ухитряются прожить свой век, так ни разу и не увидев отлетающую душу. Мне повезло меньше: я стала свидетельницей преступления – а гибель человека всегда преступление – в возрасте неполных двух лет. Мою бабушку умертвили у меня на глазах, умертвили зверски, безжалостно задушив, не оставив ей ни единого шанса. Кто бы после этого сомневался в смертельной опасности, исходящей от слов, – ведь именно они стали ее убийцами! Неудивительно, что я настаивала на собственной бессловесности так долго, насколько это вообще дозволено маленькому человеку.

Не скажу, что эти два – два с половиной года были наполнены счастьем: нет, я испытывала постоянное беспокойство – даже не за себя, а за близких. Я впадала в оцепенение, когда мама снимала трубку, чтобы поболтать по телефону. Я зажмуривалась от страха, когда отец вставал, чтобы произнести тост за праздничным столом. А если старший брат нашептывал мне через проход между кроватями какую-нибудь фантастическую историю, то мурашки ползли у меня по спине отнюдь не из-за Красной руки или Черной ведьмы – этих традиционных персонажей детских страшилок. О нет, в горле моего неосторожного брата накапливались, набирая недобрую силу, куда более реальные враги – слова! Уж я-то понимала, на что они способны…

Лишь позднее я осознала истинную радость тех лет; по сравнению с адом, который ждал меня впереди, их следовало бы признать совершенно безоблачными. В то время родительскую ласку еще не приходилось зарабатывать при помощи речи; для того чтобы вознестись к материнским губам, достаточно было всего лишь поднять руки, а требовательный тык указательного пальца, как правило, немедленно доставлял желанную игрушку.

Ближе к ночи, уложив меня в постель, взрослые открывали книжку, дабы исполнить чудовищный ритуал чтения на сон грядущий. Тогда я еще ничего не знала о религиозных культах, и лишь потом мне пришло в голову, что этот обычай наверняка вырос из заключительной вечерней молитвы – а то и жертвы! – какому-нибудь отвратительному божеству с запекшейся кровью на деревянных рогах, клыках, фаллосе. И что с того, что впоследствии место божества заняло Слово, а молитва вполне закономерно обернулась чтением сказок – не менее, впрочем, кровожадных? Ведь по сути все осталось по-прежнему: языческий идол, ежедневный ритуал и дети – невинные жертвы людоедской религии…

Сначала я пробовала прятать или рвать злополучные книжки, но это не помогало: слова заблаговременно озаботились тем, чтобы размножить себя в огромных тиражах, так что на месте испорченных предметов культа тут же появлялись новые. Тогда я стала притворяться спящей; увы, в ответ мои добросовестные родители лишь слегка понижали голос, как будто их сковывало некое страшное заклятие непременно добраться до конца очередной главы. В итоге у меня не осталось иного выбора, кроме как выучиться читать самой. Потому что, наблюдая за книжками, я пришла к чрезвычайно важному заключению: не будучи произнесены вслух, слова теряют почти всю свою убийственную энергию.

Да, клокоча в человеческой гортани, выплескиваясь из нее наружу, они напоминают поток смертоносного свинца, который брызжет из жерл многоствольного пулемета. Зато пригвожденные к бумаге типографской краской, слова выглядят по крайней мере так же безобидно, как патроны на складе. Как патроны – хорошо подсчитанные, удобно уложенные, надежно усмиренные грубой картонной упаковкой. Я не могла насмотреться на них – так ребенок не может оторвать взгляда от крупного хищника в зоопарке: тигр там, вдалеке, в клетке, за толстыми стальными прутьями и глубоким рвом, а я здесь, в безопасности, рядом с мамой… – кстати, где мамина рука? – ага, вот она, а ну-ка, вцепимся в нее покрепче на всякий пожарный…

Заметив, что я не расстаюсь с книжками, отец показал мне буквы. Взрослых обрадовало мое неожиданное рвение – оно хоть как-то окупало ту упрямую немоту, которой я продолжала придерживаться и которая уже всерьез беспокоила родных и близких. Буквы сами по себе мало интересовали меня – я предпочитала запоминать слова целиком, со всеми их когтями, пастью и хвостом, и этот метод обучения оказался удивительно эффективным. Родители с опасливым недоумением наблюдали за моим быстрым прогрессом; на шестом году жизни я уже почти свободно читала, так и не вымолвив ни единого слова с самого момента своего рождения.

Понятно, что такое положение не могло продолжаться вечно; меня стали таскать по врачам и психологам. Я молчала и там, довольно успешно справляясь с профессионально дружелюбными дяденьками посредством мрачного взгляда исподлобья. Куда сложнее было жить с гнетущим сознанием того, что мое поведение расстраивает родителей; по непонятным причинам они отказывались удовлетвориться прежними методами общения. Что, на мой взгляд, выглядело довольно странно: разве мы не становились всё ближе и ближе с каждым прошедшим месяцем? Разве не узнавали друг друга всё лучше и лучше? Отчего же тогда это сближение должно было сопровождаться усложнением общения? Неужели теперь мы не могли обойтись без слов там, где прекрасно обходились раньше?

Но тем не менее напряжение нарастало, и я уже не могла игнорировать заплаканные глаза мамы. Как-то раз она пришла поцеловать меня перед сном. Отложив книжку, я улыбнулась как можно лучезарней. Мы обнялись и сидели так какое-то время. Помню, что меня переполняло абсолютное, ни с чем не сравнимое счастье, пока я вдруг не обнаружила, что мама плачет. Это крайне неприятное открытие застало меня врасплох. Еще мгновение назад я ни капельки не сомневалась в совершеннейшей гармонии наших чувств, и вот – на тебе! – такая диаметральная противоположность, такое взаимное непонимание, отчуждение, пропасть…

Я была поражена настолько, что начисто потеряла контроль над собой. Как выяснилось, проклятые слова только этого и ждали.

– Мамочка, не надо! – отчетливо выговорила я, прижавшись лбом к родной маминой шее. – Не надо плакать.

Мама резко отстранилась и уставилась на меня с выражением поистине безумной радости. Еще бы! Долгожданное событие свершилось – ребенок наконец-то заговорил!

– Котенька моя! – воскликнула она. – Слава Богу! А мы уже боялись…

И она встряхнула меня, как встряхивают старое, давно умолкшее, но вдруг проснувшееся радио в надежде услышать еще несколько звуков. Да-да, она хотела еще; она ждала новых слов, нового подтверждения; напрягшись до красноты и умоляюще шевеля губами, она смотрела мне в рот, словно вытягивая оттуда продолжение. Я почувствовала, что просто не могу обмануть это отчаянное истерическое ожидание, что обязана сказать еще хоть что-нибудь, хотя бы исключительно ради маминого спокойствия. Нужные слова – «всё будет в порядке» – уже стояли на низком старте где-то по центру груди и с показной готовностью поглядывали на меня, повелительницу. Почти поверив им, я кивнула и приоткрыла рот, чтобы вдохнуть немного воздуху.

И тут это случилось – ровно то, чего я так боялась все эти годы. Слова и не думали выскакивать наружу. Такие послушные на страницах книг, внутри гортани они вели себя подобно шайке дворовых хулиганов. Заводилой стал мелкий задиристый шпаненок Всё, бежавший впереди остальных. Он приостановился на полпути, презрительно фыркнул, послав в мамино лицо несколько капель слюны, и вдруг принялся свистеть, созывая товарищей. Сразу за ним шел Будет, тяжелый и неповоротливый, как буфет – из тех, которые приходится затаскивать в комнату по частям, потому что иначе они не проходят ни в какую дверь. Раскорячившись поперек горла, он сразу перекрыл мне дыхание. Я не помнила, какое именно слово убило мою несчастную бабушку – возможно, ее убийца вернулся, чтобы задушить и меня?! При мысли об этом я запаниковала не на шутку, и «Будет» раздулся еще больше. У меня не было ни единого шанса протолкнуть его в ту или другую сторону, но даже в случае успеха за мощной спиной вожака уже выстраивались в боевом порядке его драчливые кореша.

Я поняла, что сейчас умру, и почти уже смирилась с этим, когда перепуганная мама, схватив меня в охапку и крепко прижав, смяла таким образом нападавших бандитов.

– Не надо… не надо… девочка моя, не надо… – бормотала она, в то время как я жадно хватала ртом воздух, упиваясь вновь обретенной роскошью свободного дыхания.

Я ошибочно полагала, что спасена, но на самом деле жизнь моя в тот момент кончилась, потому что последующие годы трудно назвать нормальной жизнью нормальной девочки, девушки, женщины, человека. Бессловесный человек похож на беззубого бобра. Бобры строят свой мир, свой дом из поваленных деревьев; нет зубов – нет дома. Так же и человек не в состоянии прожить без слов. Они служат ему главным строительным материалом – все прочие ткани, доски и железобетоны являются лишь второй, третьей, десятой производной от тотального, всепроникающего владычества языка. Так что уродство немоты наиболее приближено к смерти из всех возможных уродств – наверно, поэтому кающиеся грешники, не имеющие возможности сбежать в самоубийство, принимают на себя предшествующую по тяжести меру наказания: обет молчания. Молчание – это еще не смерть, но почти смерть.

И все же лучше быть немой, чем заикой.

Немые вызывают сострадание, а заики еще и неловкость, смешанную с досадой. Немота – это уродство, а заикание – еще и помеха, мучительная и необъяснимая, взывающая к вынужденному терпению окружающих, наказанных непонятно за что тяжкой необходимостью общения с уродом. Эта безвинная кара не может не раздражать даже самых добрых и снисходительных. «Да понял я, понял… – едва ли не вслух думают они, неловко пряча глаза, – какого же тогда черта ты продолжаешь долбить это свое слюнявое пэ-пэ-пэ…»

Мое уродство довольно быстро вышло на внешнюю орбиту, в ежедневную пытку школьного двора, к безжалостным насмешкам сверстников и напускному вниманию логопедов. Последних мои родители перепробовали видимо-невидимо, с равной степенью неуспеха. Зато я, насмотревшись на своих братьев по несчастью, осознала еще одну удручающую вещь: все они были мальчиками! И это добило меня окончательно. Единственным утешением отверженных является сознание того, что они не одни такие, что где-то есть похожие на них, а возможно, даже и худшие отщепенцы и уроды. Но ощущать себя отверженной еще и среди отверженных… – это уже чересчур!

Мужчина может позволить себе любое уродство, компенсируя его силой или умом, – в отличие от женщины… Женщина слишком зависит от своей внешности, чтобы демонстрировать кому бы то ни было перекошенное, налитое кровью лицо, дрожащий от напряжения подбородок и отвратительную гримасу умалишенного. Такая женщина обречена на одиночество, сколько бы нежности, силы и любви ни хранилось в ее душе, какой бы изощренной мощью ни обладал ее разум. Обречена.

Обречена. Я поняла это еще в школе и постепенно приучила себя к удручающей картине своего будущего – без благословенного дара семьи и материнства, без радостей дружбы и приятельства, без возможности выбрать профессию, работу, компанию. Я приготовилась жить именно так, бездарно и безрадостно, до скончания дней. Слова одержали победу и в этой войне. Они погубили меня, как некогда бабушку, убили, оставив в живых. Не могу сказать, что у меня вовсе не было светлых моментов. Оставались еще книги, музыка, кино, хорошая еда. Не обремененная необходимостью следить за фигурой, я не отказывала себе ни в чем и довольно быстро раздулась до безобразных размеров. Ну так что? Раздулась и раздулась – разве это что-нибудь меняло?

При первой же подвернувшейся оказии я уехала подальше от родного города – туда, где меня не знали, где никто еще не был свидетелем моего горя и унижения – ни школьные мучители, ни соседи-соглядатаи, ни шарлатаны-логопеды. Прикинувшись глухонемой, я стала работать машинисткой-надомницей: мне нравилось пригвождать своих убийц к бумаге, наблюдать, как они бессильно корчатся на белом листе, подобные распятым разбойникам. Я вколачивала молоточки в печатную ленту, как гвозди – в беспомощные конечности испуганных букв. Нате! Получите! Каково теперь вам, живым мертвецам, на белом саване листа, который попадется на глаза максимум десятку-другому людей?! Вас прочитают, а затем, скомкав лист, выбросят в мусорную корзину. Но вы не погибнете, нет!.. – вы останетесь жить во тьме и грязи неведомой свалки. На вас будут гадить помойные голуби, бумага будет понемногу желтеть, и мокнуть, и подсыхать, и мокнуть снова, и снова желтеть, а вы по-прежнему будете висеть на ней распятыми гладиаторами, забытые, невостребованные, никому не нужные – в точности как я. Почувствуйте себя в моей шкуре, подлые душегубы!

Больше всего я любила печатать многостраничные инструкции по технике безопасности, которые стопроцентно не берет в руки никтои никогда. Заработок был невелик, но вполне достаточен для моих более чем скромных потребностей. Так я и жила – печатала и читала, печатала и ела, печатала и спала; за окном дождь сгущался в снег, осень перетекала в декабрь, который тут же сменялся следующей осенью и следующим декабрем. Инструкции тоже оставались прежними: по-моему, их не читали даже составители – просто брали и пересылали мне старые, якобы проверенные временем, но на деле так никем и не читанные образцы. В этом нехитром режиме я дотянула бы до самой могилы, но случилось непредвиденное: поток заказов стал быстро мелеть, а затем и вовсе иссяк. Выглянув из своего убежища, я обнаружила, что произошла революция: место пишущих машинок заняли компьютеры.

Не помню, что было тогда на дворе – декабрь или осень, да это и неважно. Важно, что мне пришлось переключиться на новую профессию – сетевого редактора. Так в мою жизнь вошел интернет. Я не сразу поняла значение этих перемен для меня лично, но когда поняла… о, какими волшебными красками вдруг осветилось мое серое мышиное бытие! На интернетовских форумах я наконец-то могла быть собой – такой, какая я есть на самом деле! Быть собой и общаться с другими людьми – без проклятой необходимости проталкивать через рот громоздкие до непроходимости слова. Я уже не чувствовала себя прокаженной; для меня это было равносильно выходу на свободу из пожизненного заключения, не меньше.

Вволю погуляв на нескольких сетевых площадках, я стала задумываться о поисках более-менее постоянного пристанища. В Сети, как и снаружи, люди со временем надоедают друг другу. Любой умник в конце концов начинает повторяться. Сколько раз можно слушать всё тот же, добела обсосанный анекдот? Но разница между наружной и сетевой ситуациями заключается в том, что снаружи ты редко имеешь возможность что-либо изменить. Для смены близкого круга друзей необходимо как минимум переехать в другое место – да и это не всегда помогает. Не говоря уже о том, что далеко не каждый в состоянии позволить себе роскошь переезда: люди обременены работой, имуществом, родственниками… Зато в Сети достаточно всего лишь перебраться на другой форум, или сменить имя, или просто отредактировать список друзей – и дело в шляпе!

Но мне захотелось иного. Я уже ощущала себя почти нормальной, а в жизни нормального человека непременно присутствует то, что в отличие от друзей не приедается никогда – семья. Семья! Родные, милые сердцу люди, которых любишь, как Бога, – не по какой-либо определенной причине, а просто потому, что они есть.

Я твердо помнила, что такое бывает – ведь это происходило и со мной, в моем собственном детстве: мама, отец, брат… Некогда и я владела этим сокровищем – до того ужасного вечера, когда опрометчиво переступила через порог молчания… Это было, было и прошло, заслоненное черным пологом свалившейся на меня беды. И вот теперь я расхрабрилась до такой степени, что позволила себе мечтать о возвращении этого головокружительного чувства любви. Боже, я только тогда и поняла, насколько мне не хватает весны и лета в моих бесконечных декабрях!

И вот, пробуя, отвергая или откладывая на потом разнообразные сетевые варианты, я добралась до Хайма. Именно так называли эту систему ее постоянные клиенты, хотя, конечно, английское слово «HiM» читается иначе, пусть даже и с заглавной буквой на конце. Возможно, думала я, в названии зашиты не одно, а сразу два слова: например, восклицание «Hi!» и еще какое-то другое, начинающееся на «М». Тогда получается что-то типа приветствия: «Hi, man!» – довольно логично для входного экрана. Были и другие толкования, но это казалось наиболее правдоподобным. Помимо всего прочего, оно помогло мне сделать важный начальный выбор. Ведь записываясь в сетевое сообщество, человек должен сразу определить параметры своей тамошней личности: пол, возраст, уровень образования, профессию, имя… От всего этого в конечном счете зависит его будущая жизнь в Сети; и все это не обязано хотя бы краем соответствовать так называемым «истинным» деталям так называемой «реальности». Потому что в деталях этих нет ровным счетом ничего «реального» и уж тем более «истинного».

Можно подумать, что кто-то спросил меня, хотела ли я родиться именно тем, кем родилась, именно в том месте и в то время, у тех, а не этих родителей. Можно подумать, что я сама выбирала себе школу, соседей, близкое окружение, судьбу… Нет, все это было навязано мне неизвестной силой, абсолютно равнодушной к моим желаниям, мечтам и надеждам. Получалось, что вся моя «реальная» жизнь, как и «реальные» жизни других, представляла собой сплошную череду насилия, которая не имела ничего общего с действительно истинным «я», скорчившимся в комок внутри бутафорской, чужой оболочки. И эту грубую декорацию кто-то еще именует «реальностью»? Смешно, честное слово, смешно.

Зато в Сети я могу позволить себе вдохнуть полной грудью. Там я такая, какой хочу быть. Передо мной открыты любые возможности: от тишайшей мыши – до Христофора Колумба! Остается лишь понять, чего же мне в действительности хочется…

До регистрации в Хайме я перепробовала много вариантов и потому примерно представляла последствия того или иного решения. Больше всего я сомневалась относительно пола. Обычно первым побуждением уродливой женщины-недоучки бывает стремление записаться эдакой легкомысленной и в то же время роковой красавицей с тремя высшими образованиями. Но меня беспокоила сложность разыгрывания этой непростой роли. Куда проще изображать мужчину: мало того что эти незамысловатые существа, как правило, ведут себя довольно однозначно и предсказуемо, так им еще и охотно прощаются любые, самые чудовищные ошибки. Зато малейший сбой в интонации женщины немедленно заставляет насторожиться даже не слишком чувствительное ухо.

Кроме того, моей главной целью было обзавестись семьей, а первые стадии этого процесса традиционно доступней мужчине. Ведь именно он играет в этом деле активную роль, в то время как женщину обычай заставляет скромно дожидаться момента, когда тот или иной самовлюбленный кретин соизволит обратить на нее свое царственное внимание. Конечно, на практике инициаторами этого контакта все равно являются женщины, но трудно вообразить, сколько времени и сил уходит у нас на нелепый павлиний танец вокруг да около! Я же твердо вознамерилась добиться своего кратчайшим путем, без долгих романов, романсов и прочего ухажерства.

А еще… если быть до конца честной, то я побаивалась слов. Нет-нет, пригвожденные к белому полю монитора, они выглядели столь же безопасными, как и на бумажном листе, некогда выползавшем из-под каретки моей пишущей машинки. Но все же, все же… – чем черт не шутит? А вдруг?.. А вдруг удушающее косноязычие настигнет меня и в моем сетевом убежище? Обжегшись на молоке, дуешь на воду. «Так или иначе, – думала я, – если судьбе покажется забавным вновь запихнуть меня в заики, то пусть лучше это будет заика мужского пола. Мужского, а не женского!»

Итак, на первый взгляд, все говорило в пользу того, чтобы сказаться мужчиной. Тем не менее я колебалась несколько дней, пока не додумалась до вышеупомянутого «Hi, man!». Это решило вопрос. Уж коли даже название системы открыто благоволит к мужскому полу, то стоит ли мне и дальше сомневаться? И я недрогнувшей рукой зарегистрировалась в качестве тридцатилетнего мужчины, чье имя – Найт – недвусмысленно провозглашало ценности, которые я полагала самыми привлекательными в мужчине: рыцарское благородство, самоотверженность, верность. Подобный красавец не должен был испытывать никаких сложностей в поисках подходящей семьи – во всяком случае, лично я по первому зову побежала бы за ним на дальний край света.

2. НАЙТ

Бывало ли с вами такое: подходишь утром к зеркалу, чтобы побриться, и вдруг видишь перед собой абсолютно незнакомого человека? Или того хуже: не человека, а пупырчатое жабообразное чудище, смешное и отвратное одновременно… И явление это настолько явно, настолько живо, что приходится закрывать глаза, трясти головой и, возможно, даже пару раз стукнуть себя кулаком по лбу, дабы окончательно сбить наваждение. А потом, выждав секунду-другую, осторожненько приоткрываешь веки, а сам боишься… не веришь, но боишься: что там окажется, что?.. Может, не открывать, воздержаться? – нет, все-таки нужно бы открыть… раз, два, три – открываем! Открыли! Ну?!

Слава Богу! Можно приступать к бритью. И ты приступаешь, иронически поглядывая в зеркало на свои особые бритвенные гримасы – дурацкие, но такие родные, естественные, человеческие, а потому удивительно уютные на фоне еще не остывшего воспоминания о той неожиданной жабьей морде, тень которой нет-нет да и промелькнет перед глазами, подобно неприятнейшему инородному кадру невинного, в общем, фильма – двадцать пятому кадру, которого вроде бы не видишь, но тем не менее твердо знаешь, что он есть.

Примерно такое чувство владеет мною, когда я перечитываю Ее заметки. Может ли такое быть, что это странное существо имеет ко мне хотя бы малейшее отношение? Нет-нет, поймите меня правильно: я не из тех, кто станет пинать упавших или неуважительно отзываться о женщинах, какими бы… гм… какими бы… ну, скажем, непривлекательными они ни были. Я воспитан совершенно иначе. И все же. Одно дело – протянуть руку помощи некой не слишком презентабельной особе женского пола, пусть даже и испытывая при этом не очень приятные чувства. И совсем другое – добровольно ассоциировать с нею себя самого! Что за дикая нелепость!

Но ведь именно на это Она намекает! Вернее, не намекает – пишет напрямую! Я, мол, ее вторая, а то и первая ипостась, ее истинная сущность, ядро ее затаенной личности! Не скрою, сначала я был немало шокирован этими заявлениями; не раз меня так и подмывало дать самозванке достойную отповедь. Это ж надо такое придумать: она бы побежала за мной на дальний край света! Побежать-то, может, и побежала бы, да только вот смогла бы догнать? При такой-то комплекции…

Однако, поостыв и поразмыслив, я устыдился собственного эгоизма. Хорошо мне, рожденному в Хайме, с моей безупречной внешностью, умом и характером – а каково ей, уродливой жирной заике, безнадежно застрявшей в капкане наружного мира, равнодушного и бесчеловечного? Достойно ли буду выглядеть я, счастливчик и красавец, если стану сыпать соль на ее саднящие раны? Да-да, я элементарно пожалел эту несчастную женщину и нисколько не стыжусь этого. Тот, кто полагает, что жалость унижает человека, просто никогда по-настоящему не нуждался в этом крайне необходимом товаре. Есть, знаете ли, такие самоуверенные всезнайки, родившиеся с золотой ложечкой во рту.

Кто-кто, а я к их числу не принадлежу со всей определенностью. А как же, спросите вы, только что прозвучавшие слова о «счастливчике и красавце»? Нет ли здесь очевидного противоречия? Подобный вопрос говорит о полном незнании устройства жизни в Хайме, где все люди появляются на свет одинаково красивыми и счастливыми. Обратите особое внимание на слово «одинаково». Да-да, базовый стартовый набор, которым снабжается новичок Хайма, не только весьма ограничен, но и сильно унифицирован. Можно задать пол, возраст, рост, цвет кожи, глаз и волос, можно выбрать одну из десяти стандартных причесок и два-три варианта одежды, но на этом возможности бесплатной индивидуализации заканчиваются.

Если вы хотите изменить свой облик так, чтобы отличаться от десятков тысяч других жителей Хайма, вам приходится платить. Мелкие детали можно поправить без особых проблем, взяв напрокат программные инструменты – это стоит недорого. Чтобы добавить родинку на щеку или цепочку на шею, необязательно быть профессиональным художником. Труднее изменить форму носа или овал лица – за этим обычно обращаются к специалисту. То же и с одеждой. Кто-то пробует нарисовать рубашку самостоятельно, а кто-то сразу ищет модельера – благо выходящие в Хайме газеты ломятся от рекламных объявлений.

Как и снаружи, тут есть свои гуччи и диоры; имея нужный талант, вы можете нешуточно разбогатеть. К несчастью, я начисто обделен умением рисовать, дизайнер из меня никудышный, архитектор никакой, а именно эти профессии ценятся в Хайме превыше всего. Кто-то ведь должен изображать все эти пейзажи, виллы, городские улицы, автомобили на улицах, интерьер баров и жилых комнат… Каждый рисунок стоит денег, и на всё находятся покупатели. Кстати, о деньгах: местная валюта – хайлер – на сегодняшний день соответствует примерно одному американскому центу. Еще полгода назад она котировалась вчетверо дешевле.

Администрация Хайма продает виртуальные участки, чья стоимость постоянно растет. Земельные магнаты и спекулянты недвижимостью скупают пустое пространство, нанимают топографов, живописцев, чертежников, и те немедленно приступают к делу. Проходит месяц-другой – и в буквальном смысле из ничего вырастают горы, долины, появляется река, и мост через реку, и дорога, повторяющая изгибы реки, и машины на дороге… Все это оценивается реальными деньгами, а значит, и становится реальностью: вон ту очаровательную травянистую лужайку на берегу продают всего-навсего за четыреста тысяч хайлеров. Хотите – покупайте, нанимайте архитектора, дизайнера, стройте дом своей мечты, приглашайте гостей на новоселье. А через год администрация разрешит учредить в выросшем по соседству городе аэропорт, и стоимость вашей виллы сразу вырастет как минимум десятикратно.

Такова она, жизнь в Хайме – иногда здесь приходится вертеться не меньше, чем снаружи… Не то чтобы я когда-нибудь бывал там, в наружном мире, да и желания такого не испытываю. Если судить по Ее рассказам, мир вне Хайма полон омерзительных гадостей, зла и преднамеренного обмана. Снаружи с людьми происходят странные вещи: они болеют, старятся и умирают. Доходит даже до того, что они убивают друг друга! Предвижу недоумение своих соседей по Хайму: болеть, стариться, умирать, убивать… – в здешнем словаре эти глаголы попросту отсутствуют. Мне тоже трудно было представить себе, что они означают, и я попросил у Нее объяснений. Она заплакала и сказала, что смерть – это полное исчезновение человека, наподобие стирания аккаунта в Хайме.

Сначала я не поверил: дело в том, что в Хайме насильственно стереть аккаунт может только администрация. Но зачем администрации уничтожать собственных клиентов? Где тут логика? В ответ Она только пожала плечами: мол, не хочешь – не верь. Странно, не правда ли?

Честно говоря, мне было бы вовсе до лампочки происходящее снаружи, когда бы не одно печальное обстоятельство: каждый житель Хайма полностью зависит как минимум от одного снаружиста. К примеру, лично я накрепко связан с Нею, этой толстой уродливой заикой. Это ведь Она создала мой аккаунт. Она одолжила мне денег на первое устройство – на одежду, пластические операции, поиски работы. Она ежедневно вызывает меня из небытия, включая свой компьютер и заходя в Хайм. Не будь Ее, не было бы и Найта. Эта унизительная зависимость крайне неприятна сама по себе, но неопределенность будущего делает ее и вовсе невыносимой. Ведь если снаружи безумствует нелогичная, внезапная смерть, то рано или поздно и моя Она просто исчезнет и больше никогда не подойдет к клавиатуре. Это бы еще ладно, но получается, что вместе с Нею исчезну и я, Найт!

Почему? За что? Это просто не укладывалось в моей голове. Ладно, думал я, допустим, снаружи действуют свои законы – дикие, преступные, античеловеческие, чужие. Ну и черт с ними, пускай себе пожирают друг друга, пока не исчезнут окончательно. Но у нас-то в Хайме всё устроено совершенно иначе! Здесь нет ни смертей, ни болезней, ни старости! Отчего же тогда мы должны расплачиваться за нелепые порядки снаружистов? Зачем? И снова Она лишь беспомощно пожала плечами: мол, откуда мне знать?

Выходило, что даже сами снаружисты не надеялись что-либо изменить в своей незавидной судьбе – на что же мог рассчитывать я, не имевший ни единого шанса выбраться за пределы Хайма? Эта мысль в какой-то мере успокоила меня; я решил не тратить время на пустые переживания, а сосредоточиться на главной своей задаче – поисках семьи.

Как я уже говорил, мои способности не позволяли рассчитывать на быстрое обогащение; рисовать я не умел, геодезии и архитектуры не знал, спекулировать боялся. Моя уродливая снаружистка порекомендовала мне попробовать себя в области рекламы; удивительно, но этот странный совет пришелся ко двору. Как выяснилось, слова слушались меня, покорно выстраиваясь вдоль строк в звонкие и хлесткие фразы, которые пользовались успехом у рекламодателей. Поработав с месяц-другой в провинциальном рекламном листке, я перебрался в крупную газету, а затем и вовсе открыл собственное агентство.

На этом этапе мне уже не требовалась Ее финансовая помощь и я даже начал потихоньку возвращать ей старые долги, чтобы не чувствовать себя обязанным. Судя по всему, снаружи Ей приходилось несладко – не знаю, на какие средства она жила… – да и жила ли она вообще? Вряд ли слово «жить» подходит к описанию унылого бытия этого расплывшегося, неухоженного, несчастного существа, каким была моя персональная снаружистка. Говорю вам, временами человека просто оторопь берет от одной мысли о том, от кого ему приходится зависеть!

Возврат долгов сопровождался скандалами. Она отказывалась брать деньги, обижаясь до глубины души и всякий раз утверждая, будто бы я, Найт, представляю собой ее вторую, а точнее, даже первую – ибо истинную – ипостась и потому не должен ей ровным счетом ничего, как правая рука не может быть должна левой, поскольку обе они принадлежат одному и тому же телу. Я же, напротив, стремился непременно всучить Ей очередной платеж именно для того, чтобы доказать обратное: мы с ней совершенно разные люди, разные сущности, не имеющие между собой ничего общего! Ничего!

После долгих споров Она умолкала, что можно было истолковать как знак согласия, и я торжественно переводил свои хайлеры в наружную валюту. Они уходили со счета, но довольно быстро возвращались окольными путями, якобы незаметно для меня. В Хайме всегда есть на что потратить деньги; время от времени я обнаруживал, что в арсенале моей мимики появилась новая брезгливая гримаска, или тонкая полуулыбка, или ироническое движение бровью. Все эти вещи здесь покупаются – базовый набор выражений лица включает всего три примитивных варианта: улыбку, удивление и гнев. Некоторые жители Хайма вполне обходятся этим, предпочитая потратить лишний хайлер на мебель, автомобиль или кружку пива в баре, но моей целью было познакомиться с хорошими семейными партнерами, что, в свою очередь, требовало умения вести достойную беседу. А достойную беседу трудно завязать без достаточно развитой мимики, и мы с самого начала основательно вложились в закупку разнообразных улыбок, проницательных прищуров, романтических взмахов ресницами и соответствующих голосовых интонаций.

Возможно, поэтому Она полагала, что я не стану обращать внимания на ту или иную незначительную добавку к довольно внушительному комплекту. Конечно, эти нехитрые уловки не могли меня обмануть, но стоило ли продолжать утомительные пререкания? Я предпочитал делать вид, будто и впрямь ничего не замечаю – в конце концов, с формальной точки зрения выходило, что я вернул очередную порцию долга, что, собственно, и требовалось. В итоге у меня накопился огромный набор выразительных средств; вооруженный ими, я без каких-либо опасений приступил к созданию семьи.

Снаружи люди вступают в брак под влиянием случайных, зачастую эфемерных факторов. Выбор невест и женихов изначально ограничен узким кругом общения, учебы, работы. Получается, что список кандидатов в жены или мужья сформирован отделом кадров твоей конторы или приемной комиссией университета, что нельзя не признать вопиющей нелепостью. Далее включается половое влечение – вещь преходящая по сути своей; оно-то и принимает окончательное решение. Неудивительно, что образовавшиеся пары обречены либо на быстрое расставание, либо на мучительный процесс притирания друг к другу – процесс, неизбежно сопряженный с отказом от сокровенных желаний и идеалов юности, иными словами – с отказом от самого себя.

Появление детей только усугубляет печальную картину отчуждения. Бывает, что поначалу ребенок приносит радость, но и та улетучивается по мере взросления: ведь мало-помалу дети осознают, в какую клоаку они попали по милости любимых родителей. Вполне закономерно, что бедняжки ощущают себя жертвами предательства, превращаясь к подростковому возрасту в чужаков, а то и в самых непримиримых, зачастую беспощадных врагов. Их последующий уход из семьи воспринимается с облегчением, и лишь оно, это облегчение, добавляет сил состарившимся партнерам по несчастью, по трусливому одиночеству вдвоем; лишь оно помогает им кое-как дотащить до могилы оставшиеся унылые годы.

У нас в Хайме всё обстоит совершенно иначе. Встречаясь с человеком, ты видишь не уродливый плод случайных обстоятельств, а результат свободного выбора. Ты можешь быть уверен: перед тобой тот, кто нравится самому себе, тот, кому нечего скрывать. Он весь как на ладони; единственное темное пятно – это соответствующий ему оператор-снаружист, но снаружист потому и именуется снаружистом, что пребывает снаружи, в стороне от нашего светлого рая.

Эта изначальная открытость служит основой прочного доверия. Люди какое-то время общаются, выясняя и оценивая степень схожести интересов, а затем спокойно принимают решение – разойтись или продолжить. При этом они могут быть уверены, что завтра или через год ничего не изменится, партнеры останутся прежними – и внешне, и внутренне. Ведь люди в Хайме не старятся и не болеют, так что неприятные неожиданности такого рода совершенно исключены.

Детей в Хайме не рожают – с ними знакомятся, подбирая необходимый возраст, характер, способности. Главная и замечательная особенность хаймовских ребятишек заключается в том, что они не растут, навсегда оставаясь именно такими, какими мы желаем их видеть. Нет-нет, если кому-то вдруг захочется перемен, то достаточно заплатить художнику, и тот без проблем обеспечит вам возмужавшего сына или повзрослевшую дочь – ровно настолько, насколько было заказано. Но такие заказы делаются крайне редко, что понятно: детей тут заводят для того, чтобы наслаждаться их обществом, а не для того, чтобы вырастить и расстаться. Семейные очаги Хайма теплятся ровным и спокойным огнем постоянного, а потому абсолютного счастья. Ах, если бы нам удалось еще и преодолеть зависимость от своих снаружистов!..

Не скрою, в своих поисках я вовсю использовал преимущества профессии, просматривая приходившие в газету объявления задолго до того, как они появлялись в разделе «Знакомства». На практике это предоставляло мне право если не «первой ночи», то первого контакта с теми вариантами, которые казались особенно перспективными. Спустя несколько недель, до отказа заполненных перепиской и свиданиями, я наконец встретил их.

Объявление выглядело более чем стандартно, без каких-либо графических изысков, залихватских речевых оборотов и других попыток заинтересовать с первого взгляда. «Женщина (28) и мальчик (5) ищут человека, согласного стать мужем и отцом», – только и всего. Я сказал «стандартно», но теперь возьму это слово назад, потому что стандартный стиль как раз таки подразумевал совершенно иной подход – в частности, обильное использование прилагательных. Обычно писали что-нибудь вроде «красивая молодая спонтанная женщина»… «жизнерадостный очаровательный талантливый ребенок»… «остроумный высокообразованный обеспеченный солидный надежный мужчина…» и так далее. А тут – ни одного эпитета, то есть вообще ни одного, ноль. Это само по себе привлекало внимание, и я написал им, предлагая назначить место и время встречи.

Ответ пришел почти сразу. Женщина – ее звали Трай – соглашалась увидеться, но просила меня избавить ее от необходимости выбирать. «Как я понимаю, – писала она, – такие свидания принято устраивать в кафе или в ресторанах, а мы с Постумом так плохо разбираемся в подобных вопросах, что непременно попадем впросак. Если Вам нетрудно, возьмите выбор места на себя. Пожалуйста. Что-нибудь подходящее для пятилетнего мальчишки – знаете, они любят самые простые вещи: пиццу, гамбургер, чипсы, стакан колы… И еще одна просьба: пусть это будет не слишком поздно. В девять мальчик уже начинает клевать носом».

Я снова и снова читал это письмо, и с каждым разом оно нравилось мне все больше. Женщины, с которыми я переписывался раньше, редко отказывались от выбора места встречи, и по характеру их предпочтений можно было безошибочно определить, стоит ли вообще идти на свидание. К примеру, услышав названия модных рок-клубов и молодежных баров, я под благовидным предлогом отменял встречу. В конце концов, я заводил знакомство не для того, чтобы отплясывать под оглушающую музыку транс. С другой стороны, приглашения в заумный литературный подвал или на симфонический концерт выглядели верными признаками скучного снобизма, которого следовало опасаться едва ли не больше, чем пустопорожнего легкомыслия трясогузок из подростковой тусовки.

Но даже те матери-одиночки, которые выбирали солидные рестораны консервативного типа, никогда не приводили на первую встречу детей, считая их присутствие излишним. Думаю, они полагали, что прежде всего друг другу должны понравиться взрослые, а дети – дело десятое. В принципе, я разделял эту довольно логичную точку зрения, да вот беда – она решительно не нравилась моей снаружистке. Я чувствовал, что для Нее главным в семье был именно ребенок. Видимо, Она давно смирилась с невозможностью завести мужа, но дети, дети… Ей ужасно хотелось детей, этой толстой уродине-заике.

Вот и женщина по имени Трай помещала в центр нашего предполагаемого свидания своего пятилетнего мальчика, его вкусы и интересы, режим его сна. «А что же она сама? – думал я. – Неужели у нее нет никаких личных предпочтений? Неужели вся ее жизнь посвящена исключительно ребенку?»

Мы договорились встретиться в ближайшем к моему дому «Макдональдсе» – дешевой трехцветной едальне с топорными столами и грубо нарисованными гамбургерами. Отчего-то я сильно волновался, пришел намного раньше, чтобы занять столик, и теперь досадовал на себя. Столы в забегаловке хотя и не пустовали, но моментально освобождались за счет быстрого оборота клиентов; здесь никто не задерживался, люди просто заглатывали свою котлету и убегали, и в этой кипучей текучести я выглядел нелепой наседкой, неизвестно для чего рассевшейся на трех стульях сразу. Наверно, поэтому на эти свободные места постоянно покушались, и мне пришлось застолбить свою территорию при помощи трех огромных загодя взятых порций. Каждая из них состояла из чудовищного Биг-Мака, пластикового ведра кока-колы и корзины чипсов размером с холодильник. Все это добро стоило меньше двадцати хайлеров.

– Здравствуйте. Можно?

– Занято! – в который уже раз буркнул я и пошире расставил руки, прикрывая стулья от потенциальных захватчиков. – Вы что, не видите?

Женщина смущенно хмыкнула:

– Извините… я думала, вы Найт.

Только теперь я разглядел, что за ее спиной прячется мальчик лет пяти. Я вскочил, проклиная свою несообразительность. Впрочем, меня отчасти извинял тот факт, что они тоже пришли раньше назначенного.

– Трай?! А это, наверно, Постум? Садитесь, конечно, садитесь… Я и не сообразил… как вы меня узнали?

Она пожала плечами.

– По вашему описанию. Синий костюм. Тут кроме вас во всем зале…

«И в самом деле, – подумал я. – Кто еще ходит по обжоркам в классической английской тройке…»

Чувство неловкости не уходило – возможно, потому, что я умножал его своей суетой, двигая туда-сюда стулья и бесцельно переставляя по чертовому столу чертовы ведра с чертовой колой.

– Но что же вы не садитесь? Пожалуйста… Вот кола, вот еда… надеюсь, еще не слишком остыло. И не выдохлось. Хотя можно заказать снова. Пожалуйста.

Мальчик вскарабкался на стул в два приема, как делают дети с богато прорисованным набором движений: сначала встал на сиденье коленками и лишь потом, устроившись и свесив ноги, принялся болтать ими с характерной беспечностью пятилетнего ребенка. Его чрезвычайно развитая мимика сразу приковывала внимание; пожалуй, в нее было вбухано не меньше хайлеров, чем в мою – а я-то наивно полагал свой арсенал выразительных средств едва ли не рекордным! Постум воткнул в стакан соломинку и стал сосредоточенно втягивать в себя колу. Он выглядел довольным, так что я мог переключиться на мать.

– Здесь не слишком презентабельно, правда? Если вам не нравится, можно пойти в другое место. Например, в итальянский ресторан. Там уютно и не так шумно. Это недалеко.

Трай снова пожала плечами. В отличие от сына она реагировала довольно скупо, как будто все семейные деньги ушли на него, оставив в ее распоряжении лишь самый примитивный ассортимент. Пока что она даже ни разу не улыбнулась: лицо женщины сохраняло сугубо нейтральную гримаску, одну из основных, бесплатных.

– Нет-нет, – проговорила она, глядя на мальчика. – Постуму нравится.

– А вам? – не удержался я.

Она повернула ко мне лицо, снова не потрудившись хотя бы из вежливости изменить его выражение.

– А мне все равно. Важен тут именно Постум. Вы не согласны?

Я улыбнулся, мобилизовав для этого самую добрую свою улыбку.

– Согласен, конечно, согласен. Мне тоже кажется, что главную роль в семье играют дети. Тем более такие симпатичные…

Трай кивнула. Над столиком повисло неловкое молчание – видимо, она, как и я, затруднялась с продолжением разговора. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы мальчишка не взял инициативу на себя.

– А ты так умеешь? – сказал он и вдруг подмигнул, не выпуская соломинки изо рта.

К счастью, моя снаружистка как раз накануне приобрела для меня эту способность, причем на оба глаза. Мог ли я представить, что это никчемное, редко где применимое умение сыграет такую роль в моей жизни?

– Конечно! – я уверенно подмигнул в ответ. – А вот и другим глазом. Сам-то ты умеешь другим?

Мальчик восторженно раскрыл рот, едва не уронив соломинку на пол.

– А можно и другим? Вот здорово! Мама, я тоже хочу. Купишь мне и другим?

Трай кивнула.

– Конечно, Постум. Купим и другим… – она повернулась ко мне и наконец-то сменила нейтральное выражение лица на другое, столь же стандартное, но более благожелательное. – Что вы еще умеете?

Вопрос выглядел чересчур прямым, чтоб не сказать грубоватым.

– Честно говоря, не так уж и много, – вызывающе ответил я. – Работаю в области рекламы. Заработок средний, ближе к скромному. Живу один, в собственном доме. Не дворец, но на троих хватит. Езжу на общественном транспорте. Вот, пожалуй, и все. Так что если вы ищете богатого мужа…

– Нет-нет, – перебила Трай. – Денег нам хватает.

– Понятно, – согласился я, выразительно оглядываясь на обжорку. – При таких запросах это неудивительно.

Женщина снова нацепила свою нейтральную маску.

– Не в этом дело, господин Найт. Мы и в самом деле не нуждаемся.

– Мама думает, что мне нужен папа, – вмешался Постум. – Ты любишь зоопарк?

Я присвистнул.

– Кто же не любит зоопарка?

– О! Ты еще и свистишь… – завороженно проговорил мальчик.

Теперь он не отрывал от меня глаз. По-моему, ему нравилось то, что он видел. В чем я никак не был уверен, так это в симпатии его чопорной мамаши. Через несколько минут она поднялась со стула, давая понять, что аудиенция подошла к концу. Я настоял на том, чтобы проводить их на улицу – не из галантности, которая выглядела неуместной ввиду явно неудавшегося знакомства, а просто потому, что не мог вынести дальнейшего пребывания в проклятой забегаловке. У тротуара была припаркована дорогущая спортивная машина – их машина. Это добило меня окончательно: все мое имущество, включая дом и драгоценную коллекцию мимики и интонаций, не стоило и трети такой роскошной тачки.

Трай села в машину, кивнув на прощание с тем же нейтральным выражением, с которым садилась за стол при первой и, видимо, последней нашей встрече. Зато Постум махал мне рукой из окна, пока они не скрылись из виду, свернув в направлении берегового шоссе. «На пляж, куда же еще… – подумал я, расслабляя узел галстука. – Ну ты попал, братец… бывают в жизни неудачные свидания, но чтоб настолько…»

Как всегда в таких случаях, я тут же сорвал злость на своей недотепе-снаружистке. Вряд ли Она была виновата в моем провале хоть краем, но так уж у нас заведено, ничего не попишешь.

– Что, получила? – процедил я, не видя, но ощущая Ее постылое присутствие, да-да, ощущая его всеми своими тщательно подобранными чувствами, всем своим тонко прорисованным существом. – Ты, чертова жаба, никчемная жирная заика. Получила? Хотела чего попроще, да? Чтоб без лишних запросов, да? Чтоб ничего не мешало – ни деньги, ни амбиции – ничего! Чтоб в чистом виде – семья, ребенок… Но нет такого в природе, поняла? Не только в твоей наружной дыре, но и здесь, в Хайме. Не бывает. Даже когда ты получаешь письмо без эпитетов и согласие познакомиться через Макдональдс. Потому что за все нужно платить, особенно такой безнадежной лузерше, как ты. Потому что ты ухитряешься проиграть даже в дешевой обжорке – единственном месте, где тебе дозволено выложить карты на стол. Потому что даже там ты ухитряешься учудить какую-нибудь идиотскую штуку – например, вырядить меня в этот чертов английский костюм, когда все вокруг потеют, дышат и жрут в засаленных шортах и футболках с воротом, растянутым до пупа. И что в итоге? В итоге жизнь уезжает от тебя с ветерком на Ламборгини, а ты остаешься на обочине – одинокая и обосранная с ног до головы. Тьфу! Тьфу на тебя!..

Она молчала. Молчала, сидя у допотопного монитора где-то там, в ядовитой помойке своей невозможной наружной «реальности». Но я точно знал, что Она плачет. Ведь как ни крути, а мы были с Нею одним существом.

На следующей неделе я получил письмо. Не отступая от своего фирменного минималистского стиля, Трай выражала желание продолжить наше знакомство. А еще через месяц мы официально зарегистрировали семью, и я переехал к ним жить.

3. ОНА

Я вся изревелась после того свидания – уж больно мне понравился мальчишка. Жуткое разочарование. Печально было сознавать, что нас разделяет такая непреодолимая пропасть. Даже потом, когда все устроилось самым наилучшим образом, я долго не могла поверить в реальность случившегося. Со мной ли это произошло? Нет ли тут ошибки?

Действительно, многие мотивы, оценки и ожидания, с которыми Найт шел на встречу, оказались в корне неверными. Например, краткая информативность объявления на деле выражала вовсе не скромность, а, напротив, жесткую, сухую до бесчувственности надменность. Нежелание идти в модный ресторан трактовалось нами как некоторая стесненность в средствах, что будто бы уравнивало Трай и Постума с Найтом. Однако реальное положение вещей было совершенно иным: они прибыли в Макдональдс на дорогущей машине. Другими словами, абсолютно всё пошло наперекосяк, вразрез и вопреки первоначальным планам.

И тем не менее… Тем не менее в итоге я обнаружила себя именно там, куда хотела попасть!

На практике мне никогда не приходилось ориентироваться по указателям: я редко выхожу из дома, не говоря уж о том, что не умею водить машину. Но опытные автомобилисты уверяют, что так бывает: приезжаешь на место, и вдруг выясняется, что ты всю дорогу неправильно читала знаки, написанные на чужом, непонятном языке. Ты, скажем, думала, что написано «север», и рулила туда – ведь тебе и нужно было на север. Но в том-то и штука, что на самом деле это странное абракадабровское слово означало вовсе не «север», а, допустим, «запад» или еще того пуще – «юг»! Это ж только представить: ты уверена, что следуешь верным указателям, но при этом едешь совершенно неправильно, и в результате все же оказываешься в нужной точке! Что тут правильно, а что нет? Твое понимание?.. Указатели?.. Дорога?..

Точка – вот ответ. Верна только конечная точка, и, как выясняется, этого достаточно! Из всего бессмысленного набора, окружающего тебя и вроде бы составляющего господствующий антураж твоей жизни, из бесконечных шоссе, сине-зеленых жестяных щитов, фосфоресцирующих слов, придорожных мотелей, случайных попутчиков, усталого меркнущего сознания… – из всей этой чудовищной каши правильно и закономерно лишь одно: твоя цель, твоя судьба, то единственно верное место, в котором ты должна быть, несмотря ни на что. Только так я и могла объяснить те невероятные обстоятельства, которые свели нас вместе.

Постум… странный идентификатор для обитателя Хайма. Римляне, как правило, убивали младенцев, имевших несчастье родиться после смерти отца. Наверно, подобная судьба считалась разновидностью уродства, а с новорожденными уродцами в те времена не очень-то и цацкались. Но и тех, кого оставляли в живых по причине внезапно проснувшихся материнских чувств или по какому-либо другому необъяснимому капризу, неизменно клеймили этим именем – Постум.

Постум, случайно уцелевший, помилованный неизвестно кем и непонятно за что, пролезший в этот мир контрабандой, вопреки и несмотря на. Представляю, каково ему приходилось в играх с детьми: даже незаконнорожденный ублюдок, даже презренный раб – и те располагали большим правом на жизнь. Зато смерть… – о, смерть, должно быть, постоянно сидела у него на плече, как обезьянка бродячего фокусника, – ведь изначально он принадлежал именно ей.

Здесь, или, как выразился бы Найт, «снаружи», люди не выбирают себе имен, но в Хайме всё обстоит совершенно иначе. Взять хоть меня: разве случайно я назвала свою хаймовскую ипостась Найтом, то есть рыцарем? Нет; мне казалось важным отразить свои истинные намерения, свою глубинную сущность – то, чего мне катастрофически не хватало в моей внешней жизни, то, кем я, в конечном счете, хотела бы стать, будь на то моя воля. Но что могло заставить человека назваться Постумом, добровольно выжечь на собственном лбу это древнее и страшное клеймо?

Я нисколько не сомневалась, что за образом этого симпатичного мальчугана стоял взрослый человек, возможно, даже очень пожилой; не зря ведь говорят, что самые сокровенные впечатления, звуки и запахи всплывают в нашем сознании под конец дороги, когда уже не нужно никуда спешить, когда есть время приостановиться и вспомнить главное. Тут-то и выясняется, что в жизни твоей нет, не было и уже не будет ничего дороже открытий, сделанных в пятилетнем возрасте, на пике детского изумления и доверия.

Я представляла себе этого старика, морщинистого, худого, одинокого; ведь старики всегда одиноки в своей глухоте, немощи, раздражительности… – всегда, даже если их еще не выпихнули в богадельню из круга семьи, где они давно уже опостылели всем. Я видела его, словно вживую. Вот он сидит перед компьютером в своей комнате – она наверняка не только отдельная, но и большая: судя по уровню жизни в Хайме, он может позволить себе дорогой дом престарелых. Вот он, подслеповато щурясь, вводит пароль, чтобы залогиниться в системе; с первого раза не выходит, пальцы не слушаются, буквы на клавиатуре прыгают и расплываются перед глазами. Вот он вздыхает, протирает очки и пробует снова, долго выцеливая клавиши… – есть, получилось! Старик опять вздыхает, на сей раз с облегчением, и… превращается в пятилетнего мальчугана, полного радости и света, любителя велосипедов, зоопарков и гамбургеров.

Вот только почему его зовут Постум? Единственное объяснение, которое приходило мне в голову, заключалось в том, что мальчик и в самом деле рос без отца, а то и не видел его никогда в жизни. Тогда Хайм оказывался для него бесценной возможностью не только вернуться в страну детства, но и исправить ее, раскрасив свежими красками то огромное белое пятно на карте, которое должно было зваться таким простым и таким недоступным словом «папа». Он хотел найти себе отца, сильного, любящего, надежного. Если так, то мой Найт подходил по всем перечисленным параметрам.

Но тогда как, по каким параметрам подходила Постуму его индифферентная мамаша? Действительно, Трай выглядела совершеннейшим антиподом Найта… – а впрочем, почему только Найта? – она выглядела бы антиподом любого нормального человека. Казалось, Трай попала в Хайм против своего желания, сугубо по необходимости, гнетущей и неприятной. Я поняла это далеко не сразу, а поняв, испытала немалое облегчение; ведь поначалу я пребывала в уверенности, что холодная надменность женщины объясняется ее личной неприязнью ко мне, то есть к Найту. На самом же деле Трай просто стремилась минимизировать свое участие в Хайме; по этой причине, например, она довольствовалась бесплатным набором стандартных базовых функций, не заботясь о приобретении элементарной мимики и простейших разговорных интонаций. Ясно, что это решение не было следствием недостатка средств: уж чего-чего, а денег у них с Постумом хватало.

На первых порах я недоумевала: почему Трай, явно не получая никакого удовольствия, продолжает посещать Хайм? Примерно так же многие снаружисты в течение десятков лет плетутся, как на каторгу, на свою постылую наружную работу. Но наружный мир весь построен на принуждении, насилии, несчастье – в отличие от Хайма, где каждый волен быть кем угодно, в том числе и не быть вообще. Очевидно, что-то удерживало Трай от ухода. Но что? Это долго оставалось загадкой, пока наконец меня не осенило: женщина представляла собой всего лишь довесок, второстепенную добавку к впечатляющему жизненному комплекту Постума! Сама по себе, в отрыве от сына, Трай не значила ровным счетом ничего. Исходя из всего этого, я решила, что ее наружным оператором был тот же старик, который задействовал и мальчика.

«В самом деле, – думала я, – попробуй поставить себя на место этого человека». Он твердо намерен найти себе папу, но при этом знает, что мужчины редко соглашаются на роль отца-одиночки. Следовательно, логичнее всего начинать поиски, имея рядом с собой хотя бы минимально приемлемую мамашу – просто ради того, чтобы не спугнуть потенциальных кандидатов. Помимо всего прочего, взрослый требуется для исполнения многих необходимых функций: например, для вождения автомобиля или для всевозможных имущественных операций, доступных лишь совершеннолетним. Даже крайне либеральная администрация Хайма никогда не зарегистрирует на пятилетнего ребенка земельный участок, дом или яхту…

Как ни крути, а он и шагу не мог бы ступить без постоянной помощи какого-нибудь опекуна. А коли так, то мальчик позарез, с самого начала нуждался в хотя бы формальном присутствии матери. С другой стороны, он опасался излишнего риска. Во-первых, привлекательная взрослая женщина могла отхватить слишком много мужского внимания. В конце концов, Постум искал отца для себя, а не мужа для нее. Кому нужен папа, который вместо того, чтобы уделять достаточно времени сыну, станет напропалую развлекаться с женой? Постуму вовсе не улыбалось сидеть в одиночестве дома – подобным добром его до отвала накормила еще прежняя, наружная жизнь. Во-вторых, воспоминания о настоящей наружной матери могли подвести старика к мысли о том, что именно ее неправильное поведение когда-то вытолкнуло отца из семьи. Даже не высказывая этого вслух, он наверняка то и дело прикидывал: что такого ужасного мать натворила, в чем провинилась, чего не учла?

Неудивительно, что на этот раз он твердо вознамерился обеспечить себе максимальный контроль над событиями. В таком преклонном возрасте не пускают дело на самотек. А добиться полного контроля можно было лишь одним путем: завести в Хайме еще один аккаунт – на сей раз женский – и управлять им по своему разумению. Конечно, это довольно хлопотно, особенно для пожилого человека с замедленными реакциями, но зато более чем надежно: такая мамочка не выкинет внезапного фортеля, не удивит неуместными словами, не сбежит в трудную минуту, не потянет одеяло на себя. Ведь она – это ты, ты сам.

Вообще говоря, в Хайме подобный дубляж отнюдь не приветствовался, хотя и не считался нарушением закона. Людям, уличенным в содержании дублей, не доверяли: в самом деле, если человек полностью реализует свою истинную суть уже в первом аккаунте, то зачем ему второй? Для другой, то есть ложной сути? Но место ложной сути – снаружи, а не в Хайме!

Возможно, Постум уговаривал себя, что речь идет о временной мере, что потом, после того как между ним и счастливо обретенным папой установится надежная связь, Трай постепенно отойдет от дел, и отец с сыном останутся вдвоем, без каких-либо внешних помех. Тогда можно будет и ликвидировать второй аккаунт. Но пока… пока что старик вынужден был работать на два фронта. Теперь, закрывая глаза, я видела его сидящим уже перед двумя ноутбуками; один, основной, для Постума; другой, подключаемый через маскировочную программу, чтобы, не дай Бог, не засекли идентичный ай-пи, – для Трай. Вот он лихорадочно набирает текст за мальчика и поспешно перемещается ко второй клавиатуре… – еще несколько слов – и назад… и снова, и снова, и снова. Экая суматоха, не позавидуешь.

Что ж, эта картина объясняла многое – в частности, более чем скупые выразительные средства женщины: у старика просто не хватало времени и сил управлять и ею, и мальчиком на одинаково сложном уровне. Требовалось чем-то пожертвовать, и его выбор выглядел совершенно естественным.

Испугало ли меня мое открытие? Нет, ни в коей мере. Напротив, я обрадовалась: ведь моей главной целью было не найти спутника жизни, но завести ребенка, своего ребенка. Необходимость делить его с кем-то – пусть даже и с матерью – всегда казалась мне неприятной помехой. И вот – такой подарок! Получалось, что мы с Постумом подходим друг другу идеально, просто идеально. Конечно, я и виду не подала, что мне всё известно, и даже какое-то время скрывала свои выводы от Найта, но он довольно быстро раскусил мой секрет. Нет ничего труднее, чем скрывать что-то от самой себя. Хотя говорят, что при наличии достаточной силы воли можно справиться даже с такой непростой задачей. Увы, я никогда не отличалась твердостью характера – весь ее неизрасходованный запас достался моему Найту.

И хорошо, что так. Наши отношения с Постумом наладились сразу, без каких-либо проблем и разногласий. Более того, неожиданно для себя я обнаружила, что питаю к Постуму не только материнские… – или отцовские?.. – чувства: мне искренне, непритворно нравилось играть с ним, почти как сверстнику со сверстником… – или со сверстницей? Ведь, что ни говори, мое собственное детство закончилось в возрасте пяти лет, так что мне, без сомнения, было что восполнять.

Выяснилось, что Хайм неплохо приспособлен для детских забав; мы самозабвенно открывали для себя все новые и новые луна-парки, зверинцы, развлекательные центры. Найт и Постум не расставались – вместе визжали от восторга в стремительно падающей капсуле американских горок, вместе гонялись за бутафорскими злодеями на площадке для ролевых игр, вместе выезжали на сафари, рыбалку, футбольный матч… Временами мне казалось, что я и в самом деле вернулась в свои детские годы. Это были дни счастья – почти беспримесного, чистого счастья.

«Почти» означает «не совсем». Так оно и было – не совсем, потому что рядом постоянно маячила постная физиономия Трай. Нет-нет, она не говорила ничего лишнего, не возражала, не пыталась воспитывать и указывать. Можно сказать, она безропотно потакала любому нашему желанию, даже самому безрассудному. Просто, на мой взгляд, она была «третьей лишней», а лишние объекты в поле зрения раздражают, как мусорный бак, ненароком проявившийся на фоне удачного фотоснимка.

Зачем Постум таскал ее за собой? Она все равно не принимала участия в самих развлечениях: не поднималась на качели, оставалась на берегу, когда мы ловили форель, терпеливо ждала на скамейке, пока мы закончим разглядывать обезьян в зоопарке. Временами я буквально забывала о ее присутствии, столь же неназойливом, сколь и неуместном; она напоминала о себе лишь тогда, когда Найт случайно натыкался взглядом на ее безразличное, ничего не выражающее лицо. Не знаю почему, но в такие моменты у меня непременно портилось настроение. Боюсь, что это передавалось даже Найту, поскольку Постум тут же озабоченно спрашивал, не случилось ли чего. Мальчик отличался удивительной чуткостью.

Найт отнекивался, мало-помалу неловкость рассасывалась, и мы вновь принимались веселиться с прежней беззаботностью – до следующего раза. Я уже начинала подумывать о том, чтобы поговорить с Постумом. Я даже составила речь и многократно отрепетировала ее – мысленно, само собой, чтобы лишний раз не давать волю чертовым словам.

«Сыночек, – сказала бы ему я, то есть Найт. – Дорогой мой, любимый сыночек. Ты – лучшее, что случилось со мной в моей дурацкой жизни, больше похожей на длительное удушение подушкой, умелое и безжалостное, когда человека заставляют привыкнуть к невозможному состоянию нескончаемой смерти, нежеланного воскрешения, и снова смерти, и снова воскрешения. Да-да, так я жила… то есть жил все это время. Но потом я встретил тебя, и все разом поменялось, как будто кто-то скинул проклятую подушку с моего лица. Я была увере… я был уверен, что уже ничто не может заставить меня радоваться – просто радоваться. Моя душа напоминала черную дыру, гудящую от пустоты: сколько ни бросай, всё провалится без следа, будто не было, – зло или добро – неважно. Кто бы мог подумать, что одна твоя улыбка заполнит эту пропасть до самых краев?

Надеюсь, что и я тебе не совсем безразличен. Особенно если судить по тому, как тщательно ты заботишься о том, чтобы наша семья выглядела… гм… как бы это определить… – полной? Да-да, наверное, это самое правильное слово – полной. Видимо, тебе кажется, что меня, как взрослого мужчину, должны одолевать… гм… желания определенного рода. Вот об этом мне и хотелось бы поговорить. То есть не об этом… не о желаниях, а об их отсутствии… Черт! Я снова запуталась! Почему об отсутствии? У меня есть желания, есть! Но все они связаны только с тобой, сынок, понимаешь? Я вполне могу обойтись одной только твоей дружбой. Разве нам плохо вдвоем? Хорошо, правда? Я это к тому, что ты вовсе не обязан постоянно таскать за собой еще и… ну, ты понимаешь.

Нет, если она необходима тебе позарез, то ради Бога, конечно… Но у меня создалось впечатление, что ты тяготишься ее присутствием не меньше, чем я. А коли так, то зачем продолжать этот спектакль? Давай оставим ее где-нибудь в сторонке. Например, дома. А если вдруг соскучимся, то ничто не помешает нам вызвать ее снова. Чем плохо, а, сынок?»

Я собиралась произнести эту речь, улучив момент, когда мы останемся с Постумом наедине: только он и Найт. Но всё как-то не получалось. Однажды я уже совсем было открыла рот, но Постум так ничего и не услышал: мы как раз неслись на мотоцикле по сильно пересеченной местности, и мотор гремел едва ли не громче крови в моих висках. Не знаю, почему я так волновалась… если честно, что-то останавливало меня – какое-то предчувствие. А может быть, меня смущал этот сомнительный момент в середине – там, где про мужские желания… неловко говорить о таких вещах с собственным сыном, который тебе не вполне сын, да еще от лица отца, в то время как, по сути, ты мать. Неловко.

Да и Постум не делал ничего, что могло бы облегчить мою задачу, напротив. То ли его старик-снаружист так плотно вошел в свою двойную роль, что успел прикипеть душой к вспомогательному дублю мамаши, то ли еще что, но факт оставался фактом: Трай продолжала таскаться за нами всюду, где только можно. Наконец я решила, что дальше так продолжаться не может. В один прекрасный день я вошла в Хайм с твердым намерением поговорить с Постумом начистоту. К моему безмерному удивлению, он был дома один, без Трай. Обычно мы всегда появлялись вместе, в заранее определенные часы, и вот вдруг – на тебе… Поначалу я растерялась, но затем взяла себя в руки: упустить столь благоприятный шанс было бы непростительной глупостью. Постум сидел на полу рядом с кучей строительных кубиков, и я приступила к нему во всеоружии мужской самодостаточности Найта.

– Привет, сынок! Что строим?

Мальчик уныло вздохнул:

– Не знаю…

Я прикинула подходящий режим настроения и остановилась на «умеренно бодром».

– Как это не знаешь? Горе тому, кто едет по мосту, строитель которого не знал, что он строит…

Умеренно бодрый голос Найта почему-то прозвучал удивительно фальшиво. Пришлось немного подправить, на два деления по шкале серьезности. Не уверена, что Постум обратил внимание на мои ухищрения; он вообще выглядел необычно заторможенным, едва реагировал. Это встревожило меня: не случилось ли чего с пожилым снаружистом? Может, он заболел? Уж не инсульт ли, Боже упаси? Впрочем, был еще один вариант: технические неполадки со вторым ноутбуком – тем самым, с которого старик запускал Трай, – это, кстати, объясняло ее отсутствие. А вдруг старый склеротик просто запамятовал пароль Трай для входа в систему и теперь судорожно роется в наваленных на столе бумагах, безуспешно пытаясь разыскать клочок, на котором записана нужная комбинация?

«Да-да, скорее всего, дела обстоят именно так, – подумала я, стараясь унять дурные предчувствия. – Простейшая версия всегда оказывается самой верной, а что может быть проще, чем забытый пароль? Вот тебе причина и опоздания матери, и невнимательности сына… Будь проще, Найт, и придерживайся плана. Нужно внушить старику, что его поиски не столь уж необходимы. Максимум – потом вспомнит, а не вспомнит – тоже не страшно. Умерла так умерла».

Найт погладил Постума по голове и примостился рядом.

– Давай строить вместе, – сказал он, осторожно придвигая кубики к себе. – Одна голова хорошо, а две лучше.

Мальчик резко повернул голову.

– Ты что, не заметил? – произнес он с оттенком возмущения. – Мама не пришла! Где она может быть?

– Заметил, как не заметить… – спокойно отвечал Найт. – Это ведь наша мама, как же иначе. Но мне кажется, не стоит впадать в панику. У взрослых людей бывают неожиданные дела, не терпящие отлагательств. Я уверен, что Трай скоро появится. А пока давай-ка соорудим башню…

Постум неохотно присоединился к строительству, хотя видно было, что думает он о другом.

«Да скажи ты ему, что черт с ним, с этим паролем! – воскликнула я, обращаясь к Найту. – Скажи, слышишь?!»

Но, как и следовало ожидать, Найт не отреагировал. Он продолжал строить башню все с тем же выражением не то умеренной бодрости, не то серьезной умеренности. Его всегда отличала потрясающая выдержка.

В тот день Трай так и не пришла. Само по себе это меня только радовало; зато неприятной неожиданностью стала отмена Постумом всех наших первоначальных планов – и зоопарка, и охоты. Мы расстались существенно раньше обычного; мне не оставалось ничего другого, кроме как с тяжелым сердцем ждать развития событий. Промучившись без сна всю ночь, на следующее утро я не смогла утерпеть и вошла в Хайм задолго до условленного времени. К моему удивлению, Постум был уже дома. Его снедало беспокойство, которое передалось даже непробиваемому Найту – что уж говорить обо мне…

Когда Трай вошла в систему – а она сделала это секунда в секунду, Постум издал такой крик радости, какого мне еще не приходилось слышать от него ни разу. Он бросился к матери и буквально вцепился в ее колени. Трай ответила своей стандартной улыбкой уличного плаката. Она вообще вела себя как ни в чем не бывало. На вопрос о вчерашнем женщина лишь безразлично пожала плечами: «Дела». Я сразу поняла, что не стоит приставать к ней с расспросами, и соответственно проинструктировала Найта. Зато Постум долго не мог успокоиться: он явно принял случившееся чрезвычайно близко к сердцу.

Видя это, я не знала, что думать. Вряд ли старик стал бы разыгрывать подобный спектакль из-за разового отсутствия своего же дубля – какой в этом смысл? Чтобы отвести подозрения Найта? Но только слепой не заметил бы, что Найт ничуть не опечалился, когда Трай не пришла. Если речь идет о временном клоне, то зачем продолжать поддерживать никому не нужную, отслужившую легенду? Неужели я ошиблась с оценкой происхождения Трай? Что если это вовсе не клон, а вполне самостоятельный аккаунт, со своей собственной снаружисткой, никак не зависимой от Постума и его старика?

Так и не добившись от Трай никаких объяснений, мы отправились на игровую площадку, и минут через пять пережитая встряска была начисто забыта. По крайней мере, так выглядело со стороны. Но увы, всё еще только начиналось. Трай стала периодически исчезать – то на полдня, то на день, то даже на два. Трудно описать, как это удручало Постума. Казалось, мальчишка просто утрачивал интерес к жизни. Я и представить себе не могла, что ему так необходимо присутствие безучастной физиономии матери, тусклыми глазами наблюдающей за ним с берега или со скамейки. Хотя нет – не думаю, что женщина наблюдала именно за сыном: по-моему, Трай просто сидела, тупо уставившись в пространство, такое же пустое, как и она сама.

Наконец не выдержал даже мой невозмутимый Найт.

– Сынок, а стоит ли так переживать? – мягко поинтересовался он во время очередного исчезновения Трай. – Мама все равно не садится с нами на мотоцикл или на качели. Какая разница, откуда она смотрит на наши развлечения – из Хайма или снаружи? Достаточно знать, что она есть…

Постум прервал его, не дав даже закончить фразу.

– Ты ничего не понимаешь! – закричал он. – Думаешь, я не вижу, как ты к ней относишься?! Вижу! Вижу! Ты совсем не любишь ее, совсем! Думаешь, мне нужен такой папа?!

От последнего вопроса кровь застыла в моих жилах. Руки затряслись, я с трудом попадала на кнопки управления Найтом. Нечего было и думать о плавной динамике мимики – мне с трудом удалось сменить маску бодрячка на выражение крайнего удивления.

– Как ты можешь, сынок? – только и смог выдавить Найт. – Как ты можешь…

– Прости, Найт, – сказал Постум после паузы. – Я не хотел тебя обидеть. Когда мамы нет, я будто не в себе. Не знаю, за что взяться. Без нее мне дышать трудно. Если она уйдет совсем… если она уйдет совсем…

Он вдруг заплакал – я впервые увидела его плачущим; сердце мое прыгнуло в горло и лопнуло там, как водяной баллон, выплеснув на клавиатуру лавину горячих слез. Даже Найт – и тот печально покачал головой – молча. А что, что мы могли сказать? Что мы могли сделать? От нас не зависело ровным счетом ничего, мы могли только смотреть сквозь застилающую глаза мокрую пелену, печально покачивать головой и молиться. В чем можно было не сомневаться, так это в том, что окончательный уход Трай из системы будет означать конец и для моего драгоценного общения с сыном, с моим родным, моим чудесным мальчиком. Я просто потеряю его – навсегда, а с ним и счастье, и жизнь, и всё, всё без остатка.

Ключ к будущему, таким образом, находился в руках Трай, этой бесчувственной куклы, этого рисованного муляжа… Конечно, Найт и Постум тоже были в каком-то смысле рисованными, но, по сути, они жили, дышали, радовались куда натуральней, чем подавляющее большинство снаружистов. И вот теперь они оказались в полном распоряжении какого-то пластмассового манекена!

Я запретила себе искать в происходящем какой бы то ни было смысл. Я не пыталась проникнуть в тайну необъяснимой зависимости, которая превратила Постума в раба этой женщины. Я просто искала выход из заведомо безвыходной ситуации. Возможно, что-то могло убедить Трай вернуться в прежний режим общения? Возможно, мы могли дать ей что-либо взамен? Заплатить, помочь, оказать услугу? Найт согласился переговорить с женщиной. Постум поддержал эту идею и в условленный момент деликатно стушевался, дабы не мешать родительскому общению.

– Что происходит, Трай?

Она пожала плечами, как делала это в ответ едва ли не на каждый вопрос.

– Ничего. Все в порядке.

– Нет, не в порядке.

Я специально выбрала для Найта выражение отстраненной бесстрастности, чтобы разговор шел на равных.

– Почему ты исчезаешь надолго? У нас сын, Трай.

– У меня дела снаружи.

– Какие?

– Об этом в Хайме обычно помалкивают, – усмехнулась она. – Нельзя смешивать этот мир с наружным.

– Иногда приходится, – возразил Найт. – Если наружные проблемы влияют на людей в Хайме. И это как раз тот случай.

Трай снова пожала плечами и промолчала. Ее совершенно нейтральная гримаса не выражала ничего, даже скуку. Я поменяла режим мимики на доверительно-мягкий.

– Трай, милая, ну почему ты молчишь? Наверное, в наших проблемах есть доля моей вины. Возможно, эта доля даже больше, чем я могу себе представить. Если так, то я готов исправиться. Я готов на все, только объясни мне, что делать. У нас семья, Трай. Нельзя разбрасываться такими вещами.

Она молчала, глядя на меня пустыми глазами.

– В принципе, я и сам догадываюсь, – сказал Найт, безнадежно заходя на новую попытку. – Мы с тобой почти не проводим времени вдвоем. Я уделяю слишком много внимания сыну в ущерб тебе. Давай исправим это упущение прямо сейчас. В опере сегодня дают «Травиату». А на потом закажем столик в прекрасном ресторане. Там чудный дизайн и живая музыка. Хочешь? А не поехать ли нам в Париж? Или в Венецию? Всего на несколько дней, Постум будет скучать, но иногда это даже полезно. Или…

– Хватит! – перебила его Трай. – Не надо.

Она произнесла это намного громче обычного. Мы с Найтом остолбенели от неожиданности.

– Что не надо?

– Ничего не надо, – проговорила женщина уже спокойней. – Кроме одного: вы должны привыкнуть обходиться без меня. Вообще без меня. Всё, разговор закончен. Мне пора.

Не дожидаясь ответа, Трай поднялась с кресла и вышла из гостиной. Постум, все это время делавший вид, будто составляет на полу паззл, печально смотрел ей вслед. В тот день он не просто отменил запланированные развлечения, но покинул Хайм, не дожидаясь вечера. Я осталась наедине с Найтом. Мой волшебный корабль разваливался прямо на глазах; с треском ломались мачты, под ногами проваливалась палуба, и волны вокруг были усеяны обломками прежнего бытия. Удивительно ли, что я попыталась ухватиться за один из них, чтобы хоть ненадолго отодвинуть свой срок?

– Ничего, как-нибудь переживем, – ободряюще сказала я Найту. – У меня есть ты, у тебя есть я. Это уже немало, поверь. Мы попробуем начать сначала, только и всего. Будем читать объявления, искать, знакомиться.

Он презрительно фыркнул и не ответил. Я вздохнула.

– Ну вот, теперь ты молчишь…

– Зря жалуешься, – сморщился он. – Если я начну говорить, тебе не поздоровится.

– Мне? Мне не поздоровится? – поразилась я. – По-твоему, я в чем-то виновата? Но разве не ты вел разговор с Трай? Ты вел, ты и запорол. Она ведь твоя жена, не моя. Это ты не смог наладить с нею контакт, это ты…

– Что ты такое несешь? – возмущенно перебил меня Найт. – Она ведь ясно объяснила: проблема снаружи. Снаружи, слышишь, ты, вечная лузерша? Кто из нас двоих снаружист? Мое дело – Хайм, и там я справляюсь очень неплохо. А за наружные вопросы отвечаешь ты, и никто другой. Но разве ты когда-нибудь была способна на что-нибудь? Ты совершенно никуда не годишься, ты, уродливая заика! Бесполезный балласт, паразитка, вечная дармоедка… почему бы тебе не передать меня кому-нибудь другому? Все равно кому – даже последний дебил будет лучше!

Он выпалил эту тираду одним духом и тут же умолк, осознав, что наговорил лишнего. Но я лишь тряхнула головой, и его слова скатились с меня, как вода с утки. Подумаешь! Точно такие же упреки я слышала от себя самой, и не раз.

– Не будем ссориться, – сказала я примирительно. – Это не конструктивно. Если у тебя есть конкретное предложение, я буду рада его выслушать. Мы с тобой плыли на одном судне, Найт, пострадали в одном кораблекрушении и сейчас плаваем среди одних и тех же обломков. И если мы пойдем ко дну, то тоже вместе, нравится это тебе или нет. Потому что ты – это я. Просто, не правда ли?

– Увы, – вздохнул он. – Извини. А предложение у меня такое: найди ее.

– Ее? Трай? А чего ее искать? Она либо приходит, либо нет…

Найт посмотрел на меня как на идиотку.

– Искать надо не ее саму, а ее снаружистку. Повторяю для дураков: проблема снаружи. То есть – со снаружисткой-оператором. А значит, нужно найти эту снаружистку и решить проблему… – он скривился и повторил за мной: – Просто, не правда ли?

– Но как? – растерянно пролепетала я.

– Как-как… понятия не имею как! – закричал он. – Я ориентируюсь только в Хайме! Снаружи работаешь ты! Вот и работай! Работай! Найди кого-нибудь: хакера, какера, квакера… заплати, и пусть он тебе поможет. Найди! Покажи хоть раз, что ты на что-то способна!

Найт отвернулся, чтобы не смотреть в мое несчастное лицо. Я тоже молчала, потому что он был совершенно прав, прав во всем, до последнего слога. Наш единственный шанс действительно заключался в контакте со снаружисткой, с той загадочной персоной, которой принадлежал аккаунт Трай и от чьей доброй или злой воли зависело теперь наше счастье. При этом я абсолютно не представляла себе, как ее искать… – но если уж быть до конца честной, то пугало меня вовсе не это обстоятельство.

Я цепенела от сознания обязательности личной встречи, от необходимости говорить, произносить вслух непроизносимые, удушающие слова, то есть делать то, от чего я отказалась давным-давно. Работа машинисткой-надомницей не требовала от меня никакого словесного общения. Мои заказчики заранее знали о моей немоте и даже не пытались вступать в беседу. Я встречала их безмолвным кивком, писала на листке сумму, а затем так же молча возвращала исполненный заказ и получала деньги. Работа через интернет и вовсе не требовала встречи лицом к лицу: все контакты шли через почту, оплата переводилась на банковский счет.

И вот теперь, когда я уже успела привыкнуть к своей многолетней безопасности, старое проклятье вновь тяжким палаческим топором поднималось над моей беззащитной шеей. Если бы речь шла о чем-нибудь другом, я отказалась бы сразу, не думая. Но в тот момент на кону стоял мой сын, мой Постум. Я предполагала, что смогу выжить, лишившись его, – но только после отчаянной борьбы за спасение. В чем у меня не было никаких сомнений, так это в том, что я никогда не прощу себе, если эта потеря произойдет в результате трусости, бегства, отказа от драки. В этом случае я погибну наверняка – просто задохнусь от отвращения к себе самой. Можно сказать, я приняла доводы Найта из чувства самосохранения. Меня душил ужас предстоящей пытки, но альтернатива казалась еще хуже.

«Найди хакера и заплати ему», – сказал Найт. Этот первый шаг получился на удивление легким. Как правило, в Сети на каждое желание заплатить немедленно обнаруживается множество желающих быть оплаченными. Чтобы не нахватать вирусов и троянов в домашнем компьютере, я отправилась в интернет-кафе и оттуда разместила запрос на нескольких хакерских тусовках. Собственно, это был даже не запрос, а невинно сформулированная просьба о помощи. «Чуваки, помогите девушке! – писала я от лица вымышленной особы. – Моя подруга в Хайме куда-то запропастилась. Говорят, есть умельцы вычислять адрес в реале по виртуалу. Если тут найдется такой, я заплачу. Реально беспокоюсь за человека, помогайте!»

Большинство откликнувшихся были трепачами или троллями; я отсеяла их довольно быстро, предлагая в качестве вступительного экзамена определить мое текущее местонахождение. Человек семь немедленно ответили точным адресом кафе, включая номер стола, за которым я сидела. После недельной переписки, полной взаимных подозрений, остались четыре кандидата. Все четверо принимали основную оплату только наличными, так что живая встреча подразумевалась сама собой. Я настаивала на той же кафешке. Трое согласились, но каждый потребовал перевести относительно небольшой аванс в качестве подъемных. Я перевела всем троим и назначила три встречи; приехал в итоге только один, попросивший меньше прочих.

Общение предполагалось коротким, типа обмена страниц на деньги с моими бывшими машинописными заказчиками. Две встречи; на первой я передам хакеру бумажку с именем Трай и координатами ее аккаунта в Хайме, а он назовет цену. Я кивну, сколько бы он ни запросил. На вторую встречу я приду с деньгами, а он с адресом. Вот так, просто и без разговоров.

Он пришел в назначенное время – ничем не примечательный парень лет двадцати пяти. Сел напротив, поздоровался. Я кивнула и протянула сложенный вчетверо листок с данными. Парень развернул записку и некоторое время изучал ее, думая явно о чем-то другом. Затем он смущенно взглянул на меня.

– Вам это очень нужно?

Я удивилась – что за дурацкий вопрос? Кто бы стал выплачивать аванс ради пустого развлечения? К сожалению, я могла выразить свое недоумение лишь поднятием бровей. Парень покачал головой.

– Я объясню, в чем дело. Добраться до физических координат вашей подруги можно, только взломав Хайм. А Хайм – особенная система. Я имею в виду – с точки зрения взлома. Залезть туда не удавалось пока никому. Вообще никому.

Мое унылое ответное молчание парень расценил как знак недоверия.

– Дилетанты думают, что всё можно взломать, но это не так, – сказал он. – Легко залезть туда, где нет защиты. А взлом больших защищенных систем построен на том, что там работает много людей. Потому что, где много людей, там всегда бардак. Кто-нибудь да забудет закрыть окно или запереть дверь. Но Хайм – другой случай. Во-первых, он защищен, причем круто. Во-вторых, им управляет один-единственный человек. Понимаете? Один! Такой системой! Можете себе представить?

В его голосе звучало восхищение. Я пожала плечами.

– Короче, взлом Хайма возможен в принципе, но невозможен реально.

Хакер откинулся на спинку стула и уставился на меня, ожидая реакции. Нормальный человек в моем положении пробормотал бы что-нибудь вроде: «Что же делать?», но я была не готова даже к такой тираде. Поэтому я просто взяла со стола свою бумажку и встала, думая лишь о том, как бы не заплакать.

– Куда же вы? – удивился парень. – Подождите. Есть и другой путь. Садитесь, садитесь…

Я села. Он наклонился к самой столешнице и едва слышно прошептал:

– Я могу дать вам адрес. Его. Самого.

«Его адрес? Чей именно? – пронеслось у меня в голове. – Господа Бога?»

Наверное, моя физиономия выражала такое тотальное непонимание, что хакер снова наклонился и прошелестел еще тише:

– Адрес Программера. Так его все называют, хозяина Хайма… – он выпрямился, оглянулся и произнес нормальным голосом: – Но это будет вам стоить. Дайте ваш листок…

В руке его волшебным образом возник карандаш; парень быстро черкнул что-то и пододвинул бумажку мне. Сумма показалась мне неправдоподобно огромной – настолько, что я изменилась в лице. Чуткий хакер чопорно поджал губы.

– Это еще не так много, – сказал он, помолчав. – Подобной инфой владею во всем мире только я, да и то чисто случайно. Он ведь тоже начинал с хакерства. А потом стал кое в чем помогать полиции. Есть там такой особый отдел компьютерных преступлений. Ну и я как-то… впрочем, неважно. Искал-то я там совсем другое, а по дороге наткнулся на его след. Чисто случайно. Потом-то этот след убрали – может, он сам и убрал. Но я уже подглядел… – парень торжествующе хихикнул. – Вот оно как. Точно как я вам объяснял. Тот, кто работает один, не прокалывается. А стоило ему всего один разочек понадеяться на тупых ментов – и вот пожалуйста… Короче, берете адрес или нет?

Я молчала, пытаясь пристроить в сознании эту огромную сумму, но она просто не влезала туда, как плечи здоровенного амбала – в детскую курточку. Даже если собрать все мои сбережения… даже если продать квартиру и всё, что продастся…

– Ладно, – парень снова притянул к себе бумажку. – Если вы так просите, согласен на скидку. Вот. Но это последняя цена. Я ведь тоже рискую. Он наверняка мстительный, и связи у него, должно быть, такие, что везде достанет… А для вас это единственный вариант, поверьте. Идите к нему, падайте в ноги. Он гений, а гении не все злые. Попадаются и неплохие ребята. Ну так как?

«Есть еще деньги Найта… – подумала я. – С ними, пожалуй, хватит». Обрубленное скидкой число втиснулось наконец в мою черепную коробку; швы затрещали, но сдюжили. При этом, наверно, выдавилось что-то другое, потому что я вдруг увидела себя словно со стороны: толстую растерянную пожилую тетку в молодом двадцатипятилетнем плаще. Вот я роюсь в сумочке; движения замедленны и неточны. Вот я достаю ручку, вот робко тянусь за переходящей, как приз, запиской. Вот начинаю царапать на ней неровные буквы. Ручка не пишет, рвет бумагу; сердобольный парень кидает мне через стол карандаш. Я подбираю карандаш и пишу: «Деньги принесу через неделю. Здесь же, в то же время».

Зато на улице я вдруг ощутила поразительную легкость, не шла, а летела. Еще бы, ведь я только что сбросила с плеч практически всё, чем владела, всё, что так или иначе привязывало меня к этому чужому случайному городу: квартиру, мебель, посуду, вещи, скромный счет в банке. Столько лет наружной жизни – где они, что они? Всё обратилось в пшик! И ради чего? Ради пучка эфемерных надежд. Ради надежд на то, что жуликоватый хакер не обманет, что адрес окажется правильным, а гений добрым, что снаружистка Трай согласится меня выслушать, что я смогу в нужный момент выдавить из себя не просто произносимые, но еще и единственно верные слова. Но как бы много ни набралось допущений, какой бы несбыточной ни выглядела итоговая надежда, она все равно была куда реальней, ощутимей, важней наружной эфемерности, наружных лет, наружной жизни, столь бесповоротно и дешево обратившейся в пшик, в ничто. Разве настоящая реальность может исчезнуть с такой быстротой? Никогда. А коли так, то и жалеть не о чем.

«Хорошо бы cохранить ноутбук… – весело думала я. – И оставить деньги на билет. Потому что он ведь может жить где угодно, этот гениальный Программер, в любой точке Земли. Зато Найта я повезу зайцем, чтоб не зазнавался. А то взял себе моду кричать на женщину, тоже мне рыцарь…»

 

Чтобы прочитать роман полностью,
можно приобрести журнал, обратившись в редакцию: jerusalemreview@gmail.com