Семён Гринберг

Есть многих птиц заветные места

*   *   *

Поднявшись на бугор,
Видать не только дальние дома и кипарисы,
Но и соседний двор
В деревьях и цветах,
Где несколько оранжевых рубах
Сцепились за руки, как у Анри Матисса.

Сей живописец, истинный француз,
Посколе занялась заря эпохи,
Пошёл служить борцом за мир и за прогресс,
И вышеупомянутый эскиз
Поныне украшает банк Мизрахи.

А коли продолжать про горный вид,
То облака висели, как подушки.
– Приметы осени, – заметил мой кузен.
Так, собственно, любой заговорит
При взгляде на сосновые верхушки
И за холмами тающий Ярден.

*   *   *

Под сенью банка и на пятачке травы
Покоился, разглядывая снизу
Строения, цветочные карнизы,
Летучих птиц, которые, увы,
Едва возникнув, тотчас исчезали,
Пустыми оставляя небеса.
Так минул час, а может, два часа,
Когда охранник, выкован из стали,
Издалека похожий на коня,
Приблизился, шагнул через меня,
Нырнул под буквы «ИЦИК И ВИОЛА»
И вынырнул с бутылью кока-кола.

*   *   *

Цветущих веток белая весна,
На босу ногу платье до колена,
«Субару» неудобна и тесна,
И разговоры – важный и простой,
Такси с зелёной надписью «Ромема»
Уходит на постой.
И буквы на домах и воротах усадеб,
Где «КУФ» напоминает «РЦЫ»,
Про всех про нас, кто носит образцы
Одежд для похорон и свадеб.

*   *   *

Позабыто, заброшено в разных местах,
Не узнать, не припомнить к могилкам пути,
Муэдзин и петух окликают впотьмах
По-восточному, как ни крути.

То ли байки слагают и тот, и другой,
То ли радио ночью включилось тогда,
Но случись у меня выключатель какой,
Я бы вырубил их навсегда.

И простился бы с теми, в плащах КэНэРэ,
Что искали покоя на заднем дворе,
И нашли, и стояли в китайских плащах,
Поместивши, что было, на двух кирпичах.

*   *   *

Дождь пробежал и сгинул сам собой,
Метнулся кот, задравши хвост трубой,
И, как всегда, водицы маловато.
Такой, сказать, засушливый денёк,
И за окошком трепетный флажок
Голубоватый.

А вот, когда гуртом или гурьбой,
Живал Иосиф, рыжий и рябой,
Его любили целые полмира.
От Сержа Кирова, поди-ка, с давних пор
Покуривал «Герцоговину Флор»,
А убиенный – папиросы «Ира».

Что говорить, лет пятьдесят назад
Клиент табачной фабрики «Дукат»
К десятку сигарет из рыжей пачки,
Слегка помедлив, присовокупил
Флакон так называемых чернил,
Добавив два червонца из заначки.

*   *   *

Есть многих птиц заветные места,
Куда они летят, Россию покидая,
Всё гуси-лебеди от края и до края,
Я стал считать и досчитал до ста.

Про это же рассказывал сосед,
Который был земляк и мой, и этих уток,
Мы жили, где Почтамт и Чистые пруды,
И было нам тогда ещё совсем немного лет.
Хлебнувши газированной воды,
Я пил её в любое время суток.

*   *   *

«Цветы, деревья, белые дома,
Одетые иерусалимским камнем, –
Вот, собственно, и всё, что я запомнил.
А наверху то солнце, то луна».

Так объяснял знакомый человек,
Обряженный в зелёную рубашку.
Он говорил, и двигался кадык,
Глаза моргали, уши на макушке,
И кружка полная была с моей впритык.

А осень поменяла свой убор,
И получилось, что на самом деле
Год миновал, и птицы прилетели,
И ветер по ночам расстреливал в упор
И разгонял останки бугенвилий
По нашей Элияу Меридор.

*   *   *

Крутые луковки, ночные фонари,
Останови-ка возле перехода,
И плащ, и зонтик – всё-таки погода,
Неровен час – промокнешь изнутри.

На стороне, где дождик побежал,
Уже закапало с ресницы на ресницу,
И манекен напоминал жар-птицу,
Похожую на глянцевый журнал.

И вся витрина этого орла
Светилась, будто музыка какая.
Повсюду темь и тишина глухая,
А в этом месте музыка была.

*   *   *

Лет двадцать с лишним минуло уже,
Как прямо от метро и электричек
Привычные явились типажи.
За это время, что ни расскажи,
Иерусалимлянок слепили из москвичек.
Своими оказались и мужи.

Вошедший господин, не без дурных привычек,
Значительную мину сохраня,
Бока охлопал в поисках огня,
Нашёл-таки, извлёк коробку спичек,
И закурил, и сел возле меня.

Он не расспрашивал, и я не отвечал,
Мы были в тишине и созерцанье,
Вне всякой похвалы и порицанья
И как бы соблюдая ритуал.

*   *   *

Сам интерьер слегка в восточном стиле –
Изогнутый клинок, как месяц на стене,
Скатёрка, на которой ели-пили,
Два стаканá, бутылка каберне,
Экран компьютера, покрытый слоем пыли,
И фото мальчика в очках или пенсне,
Ещё нет месяца которого убили.

И всё же поломали тишину.
В один момент. Совсем легко и просто –
Сказали про Ливанскую войну,
Про Колыму, коснулись Холокоста.
И дальше получилось как всегда –
Прошлись по временам и осудили нравы
Под перезвон, катившийся с моста
Со странным именем Сантьяго Калатравы.

*   *   *

«Всё это множество событий –
И кто сидел, и кто сажал –
Внутри компьютера ищите», –
Сказал, взошед, профессионал.

И продолжал: «На этом сайте –
Неважно, профиль или фас,
А был ли мальчик? – вот вопрос!
И глаз с экрана не спускайте».

Тогда в программе «Поздний час»
Была Кристина Орбакайте.

Её изысканный альбом
Крутили без конца и края,
Да и оливы за окном
Кружились, не переставая.

*   *   *

День миновал, и всё переменилось,
Враз ожили цветные письмена.
На свет и темь откликнулась луна
И снизошла, как Божецкая милость.

Промеж людей, машин, дерев и прочих пятен,
Читаемые сзаду наперёд,
Сквозят останки слов הכי טובות,[1]
Смысл коих остаётся непонятен.

*   *   *

Удивительно было в вечернем саду.
Где плакучие ивы склонились к пруду
И в воде полоскалась луна,
Под аршинными буквами «СЛАВА ТРУДУ!»
Двое пьяных разделись у всех на виду
И сидели с бутылкой вина.

То ли праздник тогда приключился какой,
То ли пили мы все наравне,
Но братья́ми казались и тот, и другой
В той не в меру любезной стране.

И чего не хватало в родной стороне?
До семи был открыт магазин,
И Высоцкий бренчал на единой струне,
И поддатые девы бродили одне,
И во тьме не орал муэдзин…

*   *   *

Вечерней улицей, теряющей цвета,
Ещё не спящей, но уже печальной,
Где возле полицейского поста
Не тополь – кипарис пирамидальный,
Прохожих освещают машинально
Автобусы – ночные поезда.

За пустырём клубящихся кустов
Подъезды и бегущая ограда,
Над коей пена яблочного сада,
Свечение неведомых плодов,
Ветвей, теней, чуть не исчадий ада.

Не выхватил, извлёк из темноты
Черты лица, слова из разговора –
Осколки отходящей суеты,
И ветерок, лихой об эту пору,
Помешивает падшие листы.

  1. самые лучшие (иврит) – произносится примерно как ахи товот