ПОЧТИ
Почти четырнадцать, а мир всё не родной.
Всё та же оторопь. Должно быть, я –
агностик:
хочу, чтоб истина одна сияла предо мной,
но их то две, то ни одной, то сразу
гроздь их.
Иду сегодня я в райком, не то в горком.
У них там истина всегда сияет ясно.
И, если я не объявлю, что с нею не
знаком,
они железным наградят меня значком.
Единогласно.
Мою фамилию включат они в учёт.
И раз уж я не объявлю, что я агностик,
то мне и грамоту вручат, и скажут: на-ка
вот!
Теперь ты – тот, кому почёт. Повесь на
гвоздик.
Я всё приму, значок надену – не сниму.
Навеки, детство, ты прошло-прошелестело!
Цыплёнок тоже хочет жить, забудь мешать
ему.
К тому же, собственно, кому какое дело?
Большого моря малый плеск не исказит.
Такие точно же значки полшколы носит.
Никто на грамоту мою и ока не скосит.
Однако я повешу, пусть пока висит. Еды
не просит.
Иду сегодня я в горком, иду пешком.
И через двор, и через парк, и через
мостик.
Обвёрнут я воротником, задёрнут
козырьком.
И сзади хлястик узелком. Как вроде
хвостик.
«ПРОЩАНИЕ С ПЕТЕРБУРГОМ»
Меж вод и плит, чей двадцать лет назад
пленил тебя разлёт победный,
сегодня твой не в счёт холодный взгляд:
ему что Летний сад, что Всадник Медный.
Здесь был ты юн и страстию сражён,
её восторг любому ведом.
Но тот счастлив, за кем она с ножом
не век потом крадётся следом.
Счастлив ночлег в полночном полудне,
в дому, что – да, таки доходен.
Лицом к стене, на жёстком полотне,
зато один вполне. Зато свободен.
Пускай такой свободы ради вся
прошла весна твоя в неволе…
Но в белой тот рубашке родился,
кто, взяв своё, отдаст не вдвое.
Покуда нет досуга небесам,
досуг земной казнит и судит.
Закон для всех, но кто казнится сам –
авось, по всем статьям судим не будет.
Кем слово «прав» и слово «невредим»
устранены из лексикона,
тот сам судья. Хотя – закон един.
Вольно ж тебе не знать закона.
Не делать вид вольно, что пьёшь не яд
и что сластишь его не мёдом,
покуда флот прогулочный в Кронштадт
за горсть монет везёт тебя по водам.
Знобит с утра. Волна в Неве седа.
Погода впрок отметки ставит.
Но чья была весна не весела,
того зима не вдруг раздавит.
2001
Не только мою конкретную цель я понял бы и настиг,
но даже и общий замысел от меня бы не
увильнул,
когда бы я – хоть на миг, хоть сразу же
как возник –
хоть сколько-нибудь замешкался и мозгами
бы шевельнул.
Но – кровь, ни с кем не советуясь,
размахнулась на долгий круг,
стопа, не успев опомниться, изготовилась
для шагов.
И мне бы сто лет не крюк! Но всё это
как-то вдруг,
а главное – в высшей степени независимо
от мозгов.
Потом была биография, вся в затмениях,
как на Луне.
То насыпь, то котлован, иногда война, но
больше возня.
Участвовал я в возне – на чёрт знает
чьей стороне…
И всё это шло и делалось независимо от
меня.
Мой век своё отревел, как бык, и сгинул, как мотылёк.
И, тоже не от мозгов, я вместе с ним
обмяк и померк.
И вот уже год как слёг. Но выдержал
полный срок.
И почестям соответствовал, и газетчиков
не отверг.
Со вспышкой, сказали, снимем тебя,
вставай, ветеран, с одра.
Пойдёшь на ура на полосу, где кроссворд
и хоккей на льду.
Снимайте, сказал, с утра. С утра сойду
на ура.
А после обеда – это уже я вряд ли куда
сойду…
Кто хочет, потом лепи персонажу маузер
на стегно,
цепляй типажу медаль о двух сторонах на
седую грудь.
Но лет ему – сто одно. И ест он одно
пшено.
И всё это отношения не имеет ко мне
ничуть.
И если ему, оставленному по выслуге без врагов,
на каждом углу мерещится Пентагон, или
Бундесвер,
то это не от мозгов, нисколько не от
мозгов,
а только, в известной степени, от
давления атмосфер.
Они, атмосферы, давят себе, не глядя, в
чью пользу счёт.
А сборная из последних своих пыхтит
лошадиных сил.
Клюка мимо шайбы бьёт, медпомощь бежит
на лёд,
а лёд уже год как тронулся, в смысле –
двинулся и уплыл.
Сперва завалился в сточные катакомбы
кусками он,
затем через фильтры вылился –
любо-дорого, аш-два-о –
и дальше на волю, вон, туда же, куда
уклон,
и даже, в какой-то степени, независимо
от того.
СОКОЛЬНИКИ
Помедлив, пускался рейсовый в разбег –
и, влево взяв за киноцентром,
к Сокольникам катил. Нарядный, сам себе
кино.
Водитель, в микрофон урча, как бы с
акцентом,
судьбу предсказывал. Но я его не слушал,
я смотрел в окно.
Шёл август, не то июнь. Пора экзаменов,
жара.
На подступы к вратам твердынь учёных
(воистину старинным – или так, под
старину)
смотрел и различал я дебютанток
огорчённых
и победительниц. И среди них одну.
С ней эхом ещё параграф говорил
без запятых, подряд и слитно,
но новым не мешал чертам, повадке, цвету
глаз.
Был взрослый титул ей к лицу. И
любопытно,
что вижу я её такою и сейчас. Вернее,
лишь сейчас.
Тогда же – хоть и похожею примнилась мне
она,
но как бы десятью годами позже,
в пейзаже, не способном уцелеть при
монтаже…
И я был тоже там и сам себе виднелся тоже
–
пока не за морем, но на море уже.
Мы, двое, теряли время у воды,
ища мотива для дуэта.
Обманывался слух, и речь давалась
тяжело.
Задумав, например, слова пройдёт
и это,
в её ответном взоре вскоре я читал
слова уже прошло.
А сверху, от базы отдыха, с акцентом,
голоса
кричали, что сезон закрылся пляжный,
и сохнуть звали нас к огню и петь про
Сулико…
Один в Москве ходил тогда автобус
двухэтажный.
Высоко ездил я и видел далеко.
ТОГДА И ТАМ
Тогда и там, когда и где назначишь,
о небо, ты живыми нас опять, –
неужто петь велишь, а ноты спрячешь
меж тех же звёзд, которых не объять?
Начав с нуля в оптические стёкла
обзор высот, как ныне и досель,
не к тайнам ключ, а только меч Дамокла
найдём мы там – опять ужель?
Сегодня пусть осваивать изустно
взаймы ничей нам выпало мотив.
Бывало солоно, бывало вкусно.
И мало кто ушёл не заплатив.
Но завтра нас, уставших повторяться,
ты, небо, вновь безмолвием не встреть.
Не дай в твоих потёмках потеряться.
Не дай в лучах твоих сгореть.
О звёздный плен! Тугая ткань паучья!
Когда теням вернёшь ты кровь и плоть,
отбей начальный такт, напой созвучья.
Не все, но часть, не так чтобы, но хоть.
Сыграй сигнал: не быть опять на страже.
Опять мотив, но выше на ступень…
Пусть раньше он подастся нам, чем даже
насущный хлеб на каждый день.