* * *
Когда двадцать девять лет назад на родительской кухне я сидел над учебником Элеф милим[1], друг отца, заглянув мне через плечо и впервые увидев ивритские буквы, врастяжку произнес: «Да-а-а… Это практически иероглифы…»
Я посмеялся про себя: половину учебника я уже выучил и был уверен, что скоро буду знать язык предков как родной.
Вызубрив Элеф милим и Абет у-шма[2], я взялся за рассказ Шолом-Алейхема «Ножик», который, не зная слов, прочел с большим удовольствием от своей крутости.
Тут настало время сдавать документы, прощаться с родными, собирать сумки, и чтение на иврите пришлось отложить.
В Израиле я не оставил свои глупости: записался на курс открытого университета «Израильская проза 60–70-х годов», учебник по вождению принципиально читал на иврите и с помощью замечательной учительницы Сары Ицхак непонятно как научился понимать Агнона.
Все это не помогло. Чтение на иврите осталось трудом для глаз, и когда интерес к литературе новой страны остыл, я перестал читать ивритские книги. Работа в новостной программе заставляла каждый день просматривать « Маарив» и « Едиот Ахронот», но, вернувшись к своей исконной ручной работе, я оставил и газеты.
Место чтения заняло радио. Израильское радио девяностых было живым и страстным. Политкорректность еще не наступила ему на горло. В программе Йоси Саяса рыдала Малка Свиса: ей не на что пригласить триста гостей на бар-мицву сына, а Рами Амзалег слезно просил жену Наташу вернуться: он позволит ей готовить пельмени.
Среди политиков встречались абсурдисты и эксцентрики вроде рава Ба Гада. Складывались замечательные эстрадные пары, например, покойные Рахавам Зееви и Тауфик Зайяд (не вместе будь помянуты).
Сасон Мухрака сватал для сына Виктора дочь Сашека Поляка Ацмауту. Хабадник рассказывал, как всю ночь просидел голый на крыше своей машины среди бурного потока: ледяная вода сорвала с него все, оставив только жизнь. Еудит Равиц, Шломо Арци, Эуд Банай, Юда Поликер и «Машина» пели свои лучшие песни. Каждый день в полдень передавали мою любимую вещь Джона Леннона «Инстант Карма».
Но вот перекипели, отгремели, ухнули за гребень века 90-е годы. Радио стало пресным и скучным.
Я несказанно обрадовался появлению дисков с записью книг и, прослушав Достоевского, Толстого, Лескова, Бунина и Акунина, вдруг сообразил, что живу-то я вроде в Израиле и хорошо бы послушать что-нибудь местное.
Дисков с начитанной ивритской литературой в магазинах почти не было: только Рам Орен и иже с ним. А когда я переслушал Орена, отошли в прошлое диски, «говорящие» книги переместились в виртуальное пространство, где так хорошо ориентировались наши подросшие к тому времени дети. Дочка Номи и рассказала мне о фирме, где можно купить абонемент и слушать книги на иврите. С тех пор в моей мастерской звучат голоса чтецов, прерываемые шорохом переворачиваемой страницы очередного романа или повести. Впрочем, повестей израильские писатели почти не пишут: одни романы, причем толстенные.
О некоторых кратко расскажу.
1. ЭШКОЛЬ НЕВО. «ТРИ ЭТАЖА»
Трехэтажный дом в Рамат-а-Шароне. На первом этаже живет обсессивный парень, безосновательно считающий, что больной альцгеймером сосед совершил развратные действия с его маленькой дочкой. Он заставляет жену отвести ребенка к частному психологу, пытается обнаружить в дочкином поведении следы травмы, при этом ведет себя агрессивно, потому что никто из окружающих его не поддерживает. Парня соблазняет школьница, приехавшая на каникулы к бабушке из Парижа. Жена узнает об этом. Тотальный семейный взрыв.
На втором этаже измученная сидением с двумя маленькими детьми жена вечно отсутствующего бесчувственного и скучного бизнесмена стоит перед выбором: младший брат мужа, веселый авантюрист, который всем задолжал и теперь спасается от бандитов, просит приютить его на сутки. Женщина не знает, как быть: она боится за себя и за детей, но муж опять за границей, а свояк такой милый, человечный, несчастный. Он так хорошо играет с детьми. Жена бизнесмена прячет беглеца. Дальше – сами понимаете.
Жительница третьего этажа, вдовая женщина-судья, выйдя на пенсию, впервые в жизни дает себе волю. Она мирится с отсидевшим в тюрьме сыном, разрешает себе романтическое знакомство, а главное – начинает, наконец, участвовать в общественной жизни: отправляется на заставленный палатками бульвар Ротшильд и отдает свои силы и юридический опыт борьбе молодежи против дороговизны йогуртов.
Умные люди, пожелавшие остаться анонимными, считают три этажа отражением фройдовской триады. Похоже: внизу инстинкты, наверху – судья, между ними – моральный выбор.
Эшколь Нево – рупор среднего класса, властных жен и молодых отцов, помешанных на своих детях. Слушать интересно: прожив в стране много лет, я не знаю о жизни состоятельных израильских горожан почти ничего.
2. РАН ОРЕН. «В ПРЯМОМ ЭФИРЕ»
Война телеканалов за рейтинг. Варда, пожилая телепродюсер конкурса молодых дарований, пытается взорвать реалити-шоу конкурентов, подсадив туда стриптизершу. Бесстыжая Варда принуждает к сожительству молодого подчиненного, а когда тот влюбляется в школьницу, участницу конкурса, и отказывается удовлетворять начальницу, гонит его с работы, а соперницу пытается провалить.
Но силы зла посрамлены: школьница выигрывает конкурс и находит свою любовь, стриптизерша и ее партнер по реалити-шоу создают крепкую семью, старый развратник, шантажирующий школьницу ее голыми фото, получает по морде, альфонс, присосавшийся было к богатой Варде, с позором выгнан.
Не знаешь, смеяться или плакать. Все сцены ухаживания начинаются словами: он купил торт и бутылку вина.
Несколько лет назад я посмотрел фильм Константина Селиверстова «Сцены из жизни богемы» про старых, жалких, неуклюжих богемных людей. Оператор не мог снять сцену, актер едва бубнил текст – и это было уместно. Убогие объекты и убогие художественные средства создавали гармонию. Может быть, убогий мир надо и описывать убого?
Орен изображает телевидение таким отвратительным, что, прочитав о нем, хочется пойти к Стене Плача, поговорить с интеллигентным человеком или прочесть умную статью. Короче, автор написал яркую антителевизионную книгу. Он толкает читателя в нужную сторону. Спасибо ему.
3. ЭШКОЛЬ НЕВО. «НОЙЛАНД»
Нойланд (новая земля) – парафраз «Альтнойланд», программной книги Теодора Герцля.
Одно время «Нойланд» лежала в проволочных корзинах на бензоколонках, а рекламу книги передавали по радио каждые полчаса. О чем же это?
Учитель истории Дори Пелег отправляется на поиски своего отца Мэни, который, овдовев, поехал в Латинскую Америку – и пропал. Когда-то во время Войны Судного дня Мэни получил тяжелую психотравму, но дети ничего не замечали.
Горы, джунгли, озеро Титикака описаны красиво и подробно (в книге 550 страниц).
С помощью частного детектива Дори узнает, что отец в Аргентине, в районе, где барон Гирш создал сто лет назад несколько еврейских поселений, жители которых разъехались кто куда.
Дори находит отца на ферме. Мэни теперь – глава общины, основавшей «Новый Израиль». Новый Израиль – альтернатива государства Израиль. Граждане Нового Израиля отказались от насилия, они абсолютно равны, помогают соседям, эллин, то есть местный индеец, ничем не отличается для них от иудея, какая у них будет религия, еще не решено, но ясно, что прогрессивная и хорошая. Мэни – пророк, каждый день с двух до трех он визионерствует и посетителей в это время не принимает. Он уговаривает сына Дори и его подругу остаться в Новом Израиле, но в Старом Израиле начинается Вторая ливанская война, и Дори спешно возвращается в Иерусалим. Надо отдать должное автору: пророк Мэни описан с определенной долей иронии. К тому же Нэво не скрывает, что Мэни принимает галлюциногены.
Поиск пропавших родственников – распространенная тема современной израильской литературы.
4. МЕИР ШАЛЕВ. «МАЛЬЧИК И ГОЛУБЬ», «ЭСАВ», «ДВА МЕДВЕДЯ»
Передавать содержание не буду: романы переведены на русский.
К известным писателям редко относятся справедливо: их либо превозносят, либо клянут. Слушая Шалева, я долго не мог понять, от чего приходили в такой восторг мои знакомые. Пока один из них, пожелавший остаться анонимным, не объяснил: Шалев по-русски, в прекрасных переводах покойного Рафаила Нудельмана, гораздо лучше, чем в оригинале.
Надо сказать, что и на иврите романы хороши. Богатый язык, много словесной игры.
Подкупает (особенно в «Двух медведях») внимание к родной природе, ее знание, чувство пейзажа и любовь к людям труда. Мне как рабочему это лестно. Дельному крестьянину Шалев готов простить даже религиозность. Он убедительно описывает замес теста, разведение почтовых голубей и постройку дома. Случаются, конечно, и проколы: даже я знаю, что суп с крупой за полтора часа не сваришь – крупу надо замачивать. Шалев пишет крепкую производственную прозу, а когда ему становится скучно, добавляет немного Габриэля Гарсиа Маркеса.
Ну и, конечно, писатель он искренний: кто еще осмелился бы описать сефардскую общину старого Иерусалима так, как это сделал в «Эсаве» Шалев?
5. ЭШКОЛЬ НЕВО. «ПОСЛЕДНЯЯ МИКВА В “СИБИРИ”»
Дела муниципальные. Американский еврей, овдовев, жертвует в память жены Цфатскому муниципалитету деньги на постройку миквы. Мэр решает построить микву там, где ее нет: в квартале, который прозвали «Сибирь», заселенном парами пенсионеров из России. Пенсионерам миква не просто не нужна: они не знают, что это такое, и уверены, что начальство строит для них шахматный клуб.
Им не совсем понятно, зачем в шахматном клубе бассейн, но, окунувшись в бассейн, старый Антон обнаруживает, что к нему вернулась давно утраченная мужская сила. Днем, когда в микве никого нет, пенсионеры ходят туда заниматься любовью и играть в шахматы.
По вечерам они микву не посещают. По вечерам в микве встречаются ответственный за ее постройку бывший кибуцник, а теперь хареди[3] Бен-Цук, и его давняя возлюбленная. Она тоже стала религиозной, вышла в Америке замуж, но никак не может родить ребенка. Вот и посоветовали ей поехать в Цфат и поработать в микве.
После встречи со старым возлюбленным женщина рожает дочку.
Жертвователь приезжает из Америки посмотреть, что же построили на его деньги, застает в микве шахматный турнир с выпивкой и закуской. С ним случается сердечный приступ.
Идея этой книги похожа на идею «Нойланда». Не отрицание, а стебовый ревизионизм. Миква работает. Но не так, как предписано.
Книга Нево может быть интересна русскоязычному читателю, потому что это взгляд израильтянина на нас. Клюква у Нево развесиста, но не слишком. Бабушка Катя жарит приезжему внуку пирожки, а дедушка Антон, талантливый шахматист, раскрывает перед смертью страшную тайну: он сын раскулаченного. Впрочем, когда человек чужой культуры пытается описать жизнь твоей общины как бы изнутри – фальшь неизбежна.
Нево описывает жизнь двух чуждых ему общин: русских и харедим. К русским пенсионерам он относится с гораздо большей симпатией, почти с любовью. Культурно близкие: слушают классическую музыку, играют в шахматы.
Вообще, «русские» в израильской прозе, как правило, симпатичные. Если не пьют запоем и не избивают своих стройных белокурых голубоглазых жен.
6. НОА ЯДЛИН. «СТОКГОЛЬМ»
В Стокгольме, как известно, выдают Нобелевские премии.
Зоара, Юда, Авишай, Нили и Амос подружились, когда были студентами. Теперь им около семидесяти. Амос и Авишай – профессора экономики. Юда стал миллионером, придумав открывалку для пакетов. Нили – врач-педиатр на пенсии, а главная героиня Зоара помогает людям писать книги воспоминаний. (Интересно, что героини двух израильских книг, которые я в последнее время слушал, пишут за людей воспоминания. Видимо, в Тель-Авиве это распространенная специальность. На «русской улице» этим занимается только прекрасная поэтесса Ирина Рувинская.)
Герои «Стокгольма» стараются жить согласно тель-авивскому кодексу просвещенного человека: не курят, едят только здоровую (и, по возможности, вегетарианскую) пищу и, если человек при виде группы эритрейцев на перекрестке поднимает в машине стекло, перестают с ним здороваться, потому что нельзя же здороваться с расистом.
Живут они как тридцатилетние: заводят романы, летают на самолетах, пишут книги – и вдруг Зоара, придя на свидание к Авишаю, находит его мертвым.
Зоара звонит друзьям, они собираются на квартире покойного и вдруг на минуточку вспоминают, что Авишай-то был кандидатом на Нобелевскую премию по экономике, а решение Нобелевского комитета будет объявлено через неделю.
«Если бы Авишай получил Нобелевскую, – размышляют Зоара, Юда, Нили и Амос, – жизнь его можно было бы считать успешной, но покойникам Нобелевских премий не дают». Друзья решают до оглашения списка лауреатов скрыть смерть Авишая от его родственников и коллег. Они по очереди дежурят в квартире покойного, отвечают по мобильнику его голосом, переписываются от его имени с коллегами по университету, таскают его тело с квартиры на квартиру. При этом труп падает с лестницы, на него наезжает мотоцикл, его обнаруживает иностранный рабочий и так далее. Похоже на историю маленького горбуна из «Тысячи и одной ночи». Герои ссорятся, создают неожиданные коалиции и спорят о смысле жизни. Время от времени они говорят себе: «Все видят, что мы пожилые приличные люди. Никакая полиция ничего нам не сделает». Однако тело Авишая переносят по ночам и даже женам о своей проделке не рассказывают. Автор интересно передает бесконечный мультилог. Зоара сказала. Нили сказала. Юда сказал.
Несмотря на длинные описания заурядных жизней заурядных героев, книга неординарная, остроумная и очень динамичная. Я искренне рекомендую прослушать ее или прочесть. Чем кончилось? Раскрылась ли проделка друзей? Получил ли Авишай премию?
Прочтете – узнаете.
7. САРА ШИЛО. «ГНОМИКИ НЕ ПРИДУТ… И НИЧЕГО ЗА ВАС НЕ СДЕЛАЮТ»
Симона Дадон и шестеро ее детей так и не пришли в себя после смерти отца и мужа, который пять лет назад упал замертво в своей фалафельной лавке в центре Кирьят-Шмона.
Когда я спросил особу, пожелавшую остаться анонимной, что она запомнила из этой книги, особа ответила: «Что я запомнила?! Какие они все мерзкие, эти гопники. Даже старшая дочка, положительная героиня, выходя из дому, сует мешок с мусором в кусты. Так бы и плюнула!»
Не знаю, не знаю. Книга жесткая, искренняя. Автор не старается приукрасить недавних выходцев из Марокко. Их примитивным языком высказываются их примитивные мысли. Дети вместо школы шляются по улицам. Воспитательницы мочат пеленки в унитазе. Симона нелепо врет младшим детям, что их старший брат – их отец.
Середина семидесятых. Кирьят-Шмона. Жизнь людей, которым кажется, что они окружены со всех сторон. Над ними (все, от главы правительства до мастера на заводе) – ашкеназим с вечной присказкой: «Шевелитесь! Гномики не придут и ничего за вас не сделают!» За ними – Марокко, прежняя жизнь, связь с которой оборвана. На Севере, в двух шагах, – террористы ООП. На Юге – недоступный Тель-Авив.
На ночь люди придвигают к дверям холодильник, потому что семью из соседнего подъезда убили террористы. Город регулярно обстреливается. Образования нет ни у кого. Подростки воруют. Единственный успешный сын, кладовщик на заводе, страстно и безнадежно мечтает о квартире в Ришон ле Ционе. Чувство гетто: никто тебя вроде не держит – но и уйти некуда. А главное – от тебя ничего не зависит.
Из гетто выходят по-разному. Некоторые там и остаются. Как правильно пишет Сара Шило: гномики не придут и ничего за вас не сделают.
Через несколько лет земляки Симоны Дадон осмелятся проголосовать за Бегина. Жители городов развития займут муниципалитеты, станут подрядчиками больших строек. Шарон выгонит арафатовских убийц в Тунис. На Севере настанет хоть какой-то, но мир. Но до этого надо дожить, а как дожить – непонятно. В конце книги, сидя в убежище во время очередного обстрела, старшая дочка Симоны (та, что кидала мусор в кусты) рассказывает младшим братьям правдивую сказку о жизни семьи.
– А где же хороший конец? – спрашивают дети.
– Хороший конец – это вы.
Дай Бог, как говорится.
7. АМИР ГУТФРОЙНД. «ГЕРОИ ДЛЯ НЕЕ ЛЕТАЮТ»
Роман о том, что никогда не уйти с родного двора – да и уходить-то некуда.
В приморском городе для приезжего главное – море, а местные жители не видят моря месяцами.
Арик и его друзья растут в нижнем городе Хайфы, в двух шагах от Большой воды, но моря в их жизни нет. Их мир – огромный дом на сваях и двор вокруг. По мере взросления героев мир этот расширяется в сторону центра города, на гору. На горе – библиотека и любимый библиотекарь, проститутки, девушки. Десантником Арик доходит до Бейрута. Демобилизовавшись, двигает на юг, в Тель-Авив.
К концу книги герои растягивают свой мир до Америки, куда летят, чтобы вырвать из секты подругу детства Михаль, после чего все возвращаются в Хайфу, на родной двор.
Растянутое пространство неумолимо сжимается.
Гутфройнд медленно протаскивает своих героев через всю израильскую историю последних десятилетий. Детьми они переживают Войну 73-го года. Солдатами срочной службы проходят Первую ливанскую, резервистами – интифаду. История, кажется, должна развести и поссорить школьных друзей. Один из них становится на позиции «черных пантер» и предъявляет претензии друзьям-ашкеназим. Другой получает в Ливане психотравму и бросается из крайности в крайность: то он хасид, то правый активист, то женится на американской сектантке и обращается в ее веру. Как общаться с человеком, постоянно меняющим личину?
Третий заводит шашни с невестой первого. Ссора друзей, разрыв между ними неизбежен. Все рвут со всеми, но неожиданно мирятся, чтобы вместе спасти Михаль, попавшую в лапы секты (основанной в Америке Эпштейном с соседнего хайфского двора). Друзья ускользают от американской полиции, спасают Михаль, отбиваются от сектантов и все вместе возвращаются в родной двор.
Чем только не занимается главный герой Арик: изучает электронику в Хайфском университете, играет на бирже, открывает один за другим рестораны и бары, пытается писать книги, поступает на архитектурный факультет Техниона и даже (вспоминается мальчик Мотл) участвует в морской нефтеразведке, неожиданно становится богачом, чтобы в конце книги оказаться без копейки денег и без специальности – каким он был в начале.
Арик переживает бесконечную череду романов с разными женщинами – и женится на соседке Михаль, с которой он знаком всю жизнь.
Почему герои возвращаются в микромир своего двора, где к забору до сих пор прикован ржавый велосипед парня, погибшего в 73-м году? Может, потому что в этом мире уже есть все и всё?
В квартире Арика звучат пламенные монологи отца, который успел приехать из Польши в последнюю минуту перед Катастрофой и, несмотря на тяжкую работу на фабрике и однообразную скудную жизнь, не утратил классического сионистского задора.
Напротив живут евреи из Ирака, у них все время толкутся родственники, адвокаты и бухгалтеры, наполняя дом и двор историей клана, от большого багдадского погрома, где искалечили старейшину, до наших дней, до ссоры между хайфской и американской ветвями семьи. «Мы отказались от наших обычаев, чтобы быть израильтянами, – говорят иракские соседи, – чтобы быть такими, как все».
Отказаться-то отказались, но густой иракский колорит остался.
Гудфройнд подробно описывает чуть не всех соседей.
Председатель домового комитета – бывший функционер Партии Труда, подпевала «большого человека», совершил некогда тактическую ошибку (примкнул к фракции) и был сброшен патроном с карьерной лестницы, но и в должности управдома сохранил партийные приемы и партийную риторику.
Пожилой лаборант больничной кассы «Клалит» все время бесплатно сдает свои анализы.
Семья из Греции устраивает во дворе вечеринки. Пузатый отец, владелец фабрики мороженого, учит детей играть в футбол (хотя сам не умеет). Его полусумасшедшая племянница по кличке Кошечка танцует танец живота и пристает к подросткам на лестнице.
Двор полон музыкой, историями и бытом евреев со всех концов света.
Вот забрел во двор толстый неряшливый сват: раздает визитные карточки. Вдруг отец Арика узнает в свате соседа по польскому городку, который пережил Катастрофу и приехал в Израиль уже после войны. Сват одинок, он так толком и не выучил иврит и не пришел в себя после пережитого в Польше. Одно умение он сохранил и развил: умение делать деньги. Отец Арика пригревает свата, а сват со временем начинает видеть в Арике сына. После ранней смерти свата Арик неожиданно оказывается наследником всех его денег (денег было много).
Тут начинает звучать тема, которой Гутфройнд посвятил свой самый известный роман «Наша Катастрофа».
8. АМИР ГУТФРОЙНД. «НАША КАТАСТРОФА»
70-е годы. Израиль. Сонный квартал на окраине сонного приморского города на севере. Внешних событий – войн, политических бурь – словно и на свете нет. Кажется, что и машины по улицам не проезжают. Большинство жителей – польские евреи, пережившие Катастрофу. Среди них много сумасшедших, но даже относительно нормальные – не обычные люди с живыми чувствами, а «раковины», полные травматических воспоминаний.
Мальчик и девочка – единственные дети в квартале. Их родители пригрели нескольких одиноких стариков. Дети, у которых своих дедушек нет, считают стариков дедушками и дядями, а те относятся к детям как к родным внукам.
В роще на окраине города живет совсем уже безумный хасид, который ходит по улицам и кричит: «Святых удушили газом!» Дети его боятся, остальных ненормальных – нет. Названия лагерей смерти для них – привычные, часто звучащие слова.
– Я бы посмотрел на тебя в Бухенвальде!
– У нас в Штутгофе ты не протянул бы и дня!
Дети не интересовались бы Катастрофой, если бы взрослые говорили о ней открыто, но родители в присутствии детей запрещают рассказывать об уничтожении, и вечные недомолвки, шепот, переходы на польский и идиш, которых дети не понимают, будят любопытство. Но на вопросы родители и старики отвечают: «Вам еще рано это знать».
Дети начинают выведывать у стариков, одного подкупают таблетками «формациль», от которых он зависим, другим заговаривают зубы. Старики начинают рассказывать. Дети узнают о Катастрофе все больше и больше. Это и есть их взросление. Потом и родители, вначале затыкавшие старикам рты, рассказывают уже выросшим детям о том, что пережили они сами.
Устами двух чудом выживших, отца главного героя и его «дедушки» Иосифа, Гутфройнд подробно передает их эпопеи. Это самые сильные, величественные места книги. Иосиф побывал в двенадцати лагерях смерти. Отец героя за пять лет прошел гетто, лагеря, марш смерти, видел гибель тысяч узников и десятки раз спасался от неминуемой смерти. То благодаря неожиданной жертве товарища, то из-за своей смелости и хитрости, то вообще непонятно как. Будто невидимая рука в последний момент поднимала его и переносила на сторону жизни. Проживи эти люди после войны хоть двести лет – какие события могут сравниться с пережитым в Катастрофу?
Владелец хозяйственного магазина бывший адвокат Перель снимает с верхней полки папки и читает вслух. Перель долгие годы собирает досье на нацистских преступников, ускользнувших от наказания. Катастрофа, по его убеждению, – не просто кромешный ужас, а еще и величайшая несправедливость. Большинство злодеев не наказаны.
Автор книги сам вырос в семье переживших Катастрофу, слышал о ней из первых уст, изучал ее. Как любой писатель, он фантазирует.
Придумал, например, историю о том, как начальник концлагеря создал руками заключенных кукольный театр, где ставил пьесы из своего подсознания. Например, о хорошем немецком мальчике, которого учитель-еврей несправедливо наказал: запретил нести на демонстрации флаг.
Так эсэсовец ищет оправдания своей кровавой работе, то есть, по мнению автора, он нуждается в самооправдании.
Автор рассказывает о солдатах вермахта, которые зашли в гетто и, увидев тела расстрелянных еврейских детей, заплакали и стали говорить: «Это эсэсовцы делают, а расплачиваться нам!»
К концу книги появляется еще один хороший немец, социолог Ганс Одерман. Он пишет исследование о сиротах и сиротстве. Ганс работает в Хайфском университете, а живет в городке, в доме «дедушки» Иосифа. Иосиф и другие старики принимают Ганса прекрасно. Постепенно немец рассказывает: его отец родился во время войны в Лебенсборне, арийском инкубаторе, где Гиммлер пытался произвести обещанные фюреру миллионы арийцев. Ребенок не знал ни отца, ни матери, ни даже своей национальности: инкубатор работал плохо, и люди Гиммлера повадились отбирать у родителей и доставлять в Германию детей, похожих на истинных арийцев, поляков, например.
Катастрофа, пишет в заключение своей огромной книги Гутфройнд, не имеет прямого отношения ни к немцам, ни к антисемитизму. Ее вызвал нацизм, преступная идеология: нужных создадим, ненужных уничтожим. Немцы – тоже жертвы нацизма. Преступления в годы Катастрофы совершали и евреи: один из них – дедушка жены главного героя, капо Хаим Донович. Нацизм может развиться где угодно, например, в Израиле.
Культуролог и литературовед Майя Каганская как-то упрекнула израильское общество в том, что оно не осмыслило Катастрофу. Некоторые, как видите, осмысливают. И вот к каким результатам они приходят.
9. ДАВИД ГРОССМАН. «МОМИК»
Тоже о Катастрофе, вернее, о попытке ее осмысления.
Как и у Гутфройнда, действие разворачивается на сонной городской окраине, только в Иерусалиме и лет на двадцать раньше. Перед домом мальчика Момика, главного героя, останавливается фургон, и санитары высаживают старика, который ничего не соображает и бормочет бессвязное.
– Это ваш родственник, Аншель, – говорят санитары матери Момика. – Мы больше не можем держать его у себя. Других родственников у Аншеля нет. Соизвольте принять.
Проклиная все на свете, мать Момика принимает Аншеля в дом. Смотреть за ним должен будет Момик.
Аншель – брат покойного дедушки Момика. На его высохшей руке – синий номер. Как у папы и мамы Момика, как у стариков на скамейках. В доме – тяжелый липкий быт, назойливая еда. Старики на скамейках вспоминают свои погибшие местечки, своих ребе, свою проклятую и любимую зеленую Польшу. Табу гораздо жестче, чем в 70-х. Момику не рассказывают ничего о причинах тяжкой атмосферы, в которой он растет. Момик решает все разузнать сам. Он ездит в библиотеку, читает книги об уничтожении евреев и рассматривает фотографии из концлагерей.
Насмотревшись и начитавшись, Момик задает старикам и старухам с синими номерами на руках один и тот же вопрос: «Кто это сделал?»
«Нацистское чудовище», – отвечают Момику.
«А откуда берется нацистское чудовище?» – не унимается Момик.
«Нацистским чудовищем может стать каждый!» – твердо отвечают старики.
Чтобы спасти своих родителей от нового нацистского чудовища, Момик сажает в подвал кота, ворона и мышь. Момик ждет, кто из узников подвала первый превратится в нацистское чудовище, чтобы вовремя его обезвредить. Иногда в подвале сидит и дедушка Аншель. Рождения чудовища Момик не дождался. Его показали психиатру и отправили под Хайфу, в интернат для психически больных детей.
10. ДАВИД ГРОССМАН. «БЫВАЮТ ДЕТИ-ЗИГЗАГИ»
Почти в каждой культуре люди либо правильные, либо интересные (веселые). И чем тяжелее, чем нуднее норма, тем гротескнее веселые люди.
«Нормальные» герои Гроссмана ответственно работают, копят деньги и заставляют детей хорошо учиться, чтобы те стали врачами или адвокатами. Они всегда едят куриный суп и шницель с картошкой. Они драят свои квартиры, держат слово и медленно передвигают толстые ноги.
А вот их веселые люди: благородный (из Румынии) международный аферист Феликс и старая тель-авивская дива Лола-Чипперола.
Феликс, чтобы покатать внука, крадет самую роскошную машину, оставив на месте преступления личный знак – золотой колос. (Кстати, внука он тоже похитил.) Потом Феликс ночью уводит со стройплощадки бульдозер и сносит стену и насыпную дюну, заслонившие от Лолы-Чипперолы море. Да и как благородному Феликсу не помочь Лоле? Ведь она бабушка его внука.
Сам главный герой – плод любви правильного папы, полицейского сыщика, и веселой мамы, дочери и подельницы афериста Феликса. Папа-сыщик некогда с большим трудом поймал маму. Не поймал бы, не упади она в чан с жидким шоколадом (погоня закончилась на шоколадной фабрике).
Книга по-диккенсовски гротескная, полная свободной фантазии и в тоже время выстроенная, запрограммированная. Это сочетание и есть ее основная тема.
11. ДАВИД ГРОССМАН. «С КЕМ БЫ ПОБЕГАТЬ»
Всё, всё чувствует автор этой прекрасной книги: и светлый ужас взросления, и то, как важна для подростков музыка, что такое для них дружба и их беззащитность перед преступным миром.
Обстоятельный роман украшают откровенно гротескные персонажи: крохотная старая монахиня, одинокая хозяйка заброшенного греческого монастыря, огромный архизлодей Пейсах, глава иерусалимской наркомафии, храбрый стенографист Моше Хонигман, винтовкой турецкого образца разгоняющий подручных Пейсаха.
Добро и зло по-диккенсовски разделены, и добро в конце концов побеждает.
Это и повесть о первой любви, а собаку зовут Динка. Вам ничего не напоминает?
Читая «С кем бы побегать», я ясно понял, как израильский подросток из интеллигентной семьи становится на всю жизнь непоправимо ультралевым. Побьют его арсы[4] – и готов ультралевый. Арсы ведь правые. «Сброд с рынка» – как выразился об избирателях чужих партий Шимон Перес. Ну и что, что сброд с рынка часто по существу прав, а интеллигентные люди в круглых очках проповедуют французские халоймес двухсотлетней давности?
Кого это интересует? В борьбе за подростков (и не только) побеждает не идея, а образ.
* * *
Достойны упоминания и другие аудиокниги, например, «Краткая история человечества» Йоваля Ноах-Харари, «Повесть о любви и тьме» и «Истинный покой» Амоса Оза, но о них – когда-нибудь в другой раз.
Общее впечатление от израильской прозы хорошее. Авторы почти всех книг, что я прослушал, будто боялись недоописать что-нибудь важное, не рассказать ключевого эпизода, не до конца объяснить психологическую мотивацию героев. Отсюда невероятное многословие, бесконечные длинноты. Книги при этом вышли увлекательными.
Да и мне, при моей работе, чем длиннее книга – тем лучше.