Луферову нужно было сопротивление, “сопромат”. И это сопротивление не должно было исчезнуть, оно обязано было сохраниться – в произведении, в поступке, в голосе, в походке…
Скрипит Земля, как старый дилижанс…
Нельзя, чтобы Земля вращалась нечувствительно. Обязана скрипеть осью, кряхтеть рессорами, трудом и потом добывать движение.
Играл Витя на громоздком инструменте, гитаре, усиленной каким-то стальным штыком внутри, на люто растянутых железных струнах.
Гитары нет, берет случайную. Синтетика, на полтона ниже. И тут же оставляет, простонав: “Нет, не могу, как сопли болтаются…”
Он, единственный, неоднократно рвал на концертах шестую, самую неубиваемую струну.
И тут же, на сцене, быстро переставлял новую, орудуя специальным коловоротом. Словно на ходу коня переподковывал.
Инструменты обожал (и использовал – колёсную лиру, косу, какие-то скрученные духовые шланги) – нелепые, доморощенные, с астматическим подсвистом или с кузнечным стоном. И пел так же, никогда не переходя на абстрактно чистый, отвлечённый звук. Всегда оставалось неисчезаемое усилие, хрипотца, дыхание. Как в его музицировании слышна была ручная работа, так и в пении – затрудненность. И стихи слагал – слова как бочки в гору вкатывал. И, если гармония складывалась, как ему казалось, слишком простая – наворачивал на неё аккомпанемент безумной скорости. (В исполнении “Веретена” левая рука почти неподвижна, аккорда четыре. Но для правой – почти пытка что за работа.)
Дико возмущался, если художник шёл на поводу легкодоступного умения, расхожих гармоний. Вся суть былых претензий к N. – именно в этом. В тотальной сладости, невыкупленной страданием (или честным преображающим усилием) красоте, т. е. красивости.
Моцартом в жанре для Вити был Окуджава.
А не завидовал Луферов никому. Его детская душа не знала черного чувства.
Школьно-чисто и аккуратно петь и играть ему не стоило ничего, и поэтому совестно.
Да и ходил по земле трудно, больными ногами, непривычной к суше моряцкой развалкой.
Обозначая всем телом каждый шаг. Так уж было суждено.
Руки выросли такие сильные, что мог бы летать, были бы перья.
Смогул как-то шепнул: “Глянь, у Вити кисти, как у горбуна”. Извилистые, нежно-грубые, мощные, зрячие.
Недаром же десятилетиями сочинял “Новые сведения об Икаре”. Под себя переписывал, перевыдумывал. И не было разницы – улететь реально или воображаемо. В его исполнении история заканчивалась воздушным побегом героя с любимой.
Главное – чтобы крылья были не производственного тиража, а свои собственные. “Летю, летю…”
И всё на себе и вокруг себя – старался, чтоб было сделано им вручную. И нечеловеческий, как в комнате смеха, сказочный антураж в “Перекрёстке”, и красное пальто увешал собственноручно вырезанными из банок жестяными орденами, и дома что-то вроде буфета Собакевича сколотил. Была б возможность – весь мир перевинтил бы заново.
Надя Сосновская говорила, что “Первый круг” в своём роде “Цветочный город”. Кочетков – Незнайка, Бережков – поэт Цветик и т. д. Луферов был несомненным Самоделкиным, кто б сомневался.
Родился в мае сорок пятого. Победитель вдвойне – Виктор. А фамилия происходит от греческого имени Елеферий – “свободный”.
Ему, мужчине невысокому, ядерной пассионарности – быть бы Наполеоном, императором песни, водить народы. А Витя был истовый республиканец, явочным порядком свобода, равенство, братство – всем. И плыл “Перекрёсток” не к заветному острову луферовской популярности, не к америке успеха – а неизвестно куда. Команда гребла как кому Бог на душу положит, у каждого были собственные привязанности и проекты. И в такой анархии – тоже было счастье.
Неочевидная цель и тайна была в нашей песне, в отдельной личности и судьбе. Общий сюжет содружества – и “Перекрёстка”, и “Первого круга” – был открыт. Смысл был не внеположен ему, а присущ, что называется, имманентно.
Уже ранние песни были сочинены и спеты так – словно стоя на горе или в раковине стадиона. Луферов был трибуном, наверное, чуть не с рождения. Во всяком случае – таким себя рано пересобрал. И дело оставалось-то за малым – за максимально широкой аудиторией. На позорных условиях партии и комсомола выйти в свет было неприемлемо. На попсовых условиях перестроечных менеджеров – та же история. А потом уже и не рисковали связываться.
Луферов ждал, верил в свой “зенит удачи”. Но только на своих условиях. Как ни удивительно это сказать – на честных без кавычек. Кочетков сказал однажды буквально следующее: “В первой юности я был уверен, что ребята сами такие и есть, какие их песни. А прошло время, и оказалось, что такой, как в песнях, только Луферов”.
(Глубокая правота в Мишиных словах есть. Витя ни разу не шутил с призванием. Цинизма, даже притворного, не выказывал.)
“На своих условиях” – ещё и значило изменённый под Луферова “формат”. Предлагают ему сольный концерт – Витя ставит жесткие условия по акустике, по аппаратуре, ультимативно оговаривает, что выйдет на сцену только с “Перекрёстковским” фольклорным ансамблем или еще с кем-то, чем-то и только так-то. Чем заманчивее были предложения, тем суровее Луферов выставлял препоны. Многие песни годами не исполнялись публично – Виктор отказывался показывать вещи без оркестра, дав себе такой зарок. Без оркестра, которого не было. Или, уже стоя на сцене, неожиданно прозой нападал на воображаемого противника, как бы находящегося в зале. Т. е. сознательно или бессознательно всячески затруднял себе проторенную дорогу к слушателю.
Кстати, чем скромнее были возможности аудитории и приглашающей стороны, – тем артист был непритязательней. (Ровно наоборот, чем обыкновенно в эстрадном мире.) А уж на любое уличное представление, на площадной балаган – выходил без сомнений и условий. Там и так было с кем побороться – с городским шумом, зеваками, невниманием*.
Виктор Луферов, скоморох, клоун, виртуозное трогательное создание, улыбка природы, – по сути был аскетом, обвешанным невидимыми и видимыми добровольными веригами. Средневековый жонглёр, который, по преданию, не смел иначе молиться, как ходя на руках и показывая своё искусство. Луферов, валяя дурака (чудака), – богословствовал, славил источник света и жизни.
Построю дом себе я из консервных банок
И ярко-красное сошью себе пальто…
Это знаменитое пальто, шляпка, чаплинские башмаки и цирковая кнопка носа – не что иное, как боевая раскраска и амуниция воина. И нам, и артисту – гомерически смешно, освобождённо-весело. А ведь это – хохот, крики, вспышки – звуки и цвета духовной брани. На красном кровь не видна.
А враг – прямым текстом назван в множестве песен. Энтропия в любых обличьях – смерти, убивающего времени, уныния, будничности, мелочности, злобы, насилия, жадности, бездарности и т. д. и т. п.
Нам, послевоенным мальчикам, не досталось исторической биографии, причастности мировым катаклизмам. (Был некий поворотный пункт августа 1991-го, пик надежды и упования, но быстро оказалось, что победа осталась за мародерами.)
Луферов очень рано взял на себя больше внешнего сопротивления, чем было объективно дано. Стал заметным, колючим и неуступчивым. Были чудесные примеры перед глазами, что казарменную стенку единообразия пробить можно.…Этот пример потрясающий по пробиванию дыр…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…В городе Берлине повалилась стенка,
Наша пошатнулась, в трещинах стоит…
Много лет Витя дышал будущим, торопил его наступление, пролетал мимо настоящего, жил “будетлянином”.
Но что-то надломилось в начале 90-х.
Вместо стены кругом запульсировало море разливанное – живой жадной жизни, рынка, телесной грубой вольности. “Стена” оказалась и везде и нигде, бес – неуловимей прежнего, ангел – нежнее и обреченнее.
И впервые от Виктора можно было услышать что-то ностальгическое. С какой пронзительной сердечностью вспоминал он в нулевых о нашем сентябре 89-го, когда мы почти полным “Первым кругом” две недели жили на Северском Донце под Славяногорском. С женами, детьми, песнями и осенним солнцем. “Это рай был, акме, полнота существования…” Впервые обетованный рай оказался для Вити – в прошлом.
Он не сдался, не уступил миру ни пяди внутреннего сокровища. Просто глаза открылись, и увиделось – сколько реально места занимает он на земле.
…я играю свой маленький джаз…. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Лучше с пивом ларёк, чем опять Колымы уголёк…. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Хочет Пушкин выкрикнуть грозные пророчества,Страшно – вдруг он сможет бронзу превозмочь!
Одинокий тапёр, немая бронзовая фигура среди чужого надрывного праздника – вот столько места у поэта в сломанном мире.
Собрание песенных сочинений “Каждый охотник желает знать…” стало для него последним боем. Витя делал его, измучив себя и всех включенных в проект, – на перфекционистском пределе, на максимуме своих творческих и современных технических возможностей. Как праздничное своё завещание – радугу, преломленный солнечный свет.
И болезнь… Она была честный враг, в рост жизни и смерти. Луферов шёл сквозь неё, как солдат под ядрами, с развёрнутым знаменем. И от нас, и вместе с нами, и – к нам. И был прекрасен невыразимо, как прекрасен только героический порыв и самоотверженность.
И в этом пути все, кто знал его и любил, стали едины. Как его песня объединяла нас – так и болезнь одного собрала всех. Не оттолкнула, а притянула к нему и друг к другу. Виктору дано было это чувствовать и знать при жизни – братство, любовь, дела, молитву ближних и дальних.
Он, воин, доверился Богу – про это сказали последние песни – и в конце пути пришёл к Нему не в камуфляже, а с открытым незащищенным лицом. Болезнь, наложив на него маску, – стёрла её.
Прошлой весной, после многомесячного колебания на пороге жизни и смерти, он настолько пришел в себя, что дал несколько концертов. В первом из них, сразу после Пасхи, я принимал некоторое участие.
Луферов напоминал воскрешенного Лазаря. Он был весь прежний – и весь другой. Он – вернулся оттуда.
И была во всем этом, в его волшебном наглядном воскрешении, живом голосе, благодарности, открытости – общая надежда и радость. Что-то, что касалось нас всех. Овевало благодатью истины, обещанием.
Не буду вспоминать прощание. Оно было солнечно, горько и чудесно…
Верба нежная расцвела,
Словно песню решила спеть,
Неужели душа цела,
Не берёт её даже смерть?У могилы толпясь, цветы
Надышали тебе тепла.
Верба чудная, это ты?
Это песня твоя, хвала?Расточилась живая плоть,
Сумрак холоден клубяной.
Что хотел Ты сказать, Господь,
Вспыхнув юною купиной?
Как улыбка, сбежав с лица,
На морозе цвети, пируй –
Чудо, листика зеленца,
Почки дымчатый поцелуй.
* См. также мой текст десятилетней давности «Архитектор воздушных замков» в книге «Первый круг. Похождения профессионалов». Или можно пробежать глазами в интернете: http://rudv.h12.ru/Crticism/Anpilov/flyhouse.htm