ЛИЛÉЯ
Лилея, с ударением на е.
Какое странное имя! То ли письмоводитель не ту букву вывел, то ли счастливые родители так изощренно нафантазировали – теперь уже и не спросишь, не у кого.
Так именно ее и звали – Лилéя. То есть, дома, конечно, Лилей или даже Лилькой, а вот во всех официальных бумагах – вполне изысканно: Лилея. Пожалуй, не часто имя так сливается с человеком, словно родилось вместе с ним. Хотя на этот раз так оно и было. Потому что как еще можно назвать дитя с такими неправдоподобно прозрачными глазами цвета разбавленной лазури и с такой молочно-абрикосовой кожей? И с таким бесконфликтным, покладистым, уступчивым характером?
И дом у нее такой же – удобный, светлый, в голубоватых, под цвет глаз и любимой одежды тонах, со старинной, тяжелой, от родителей оставшейся резной мебелью, с гулящей, беспутной красавицей-кошкой Муркой и всегда для ее удобства открытой форточкой, зато с домовитой собакой Прачкой – она-то и вылизывает, выхаживает регулярное Муркино потомство, а хозяйке потом пристраивать котят к добрым людям – не топить же, в самом деле!
И муж Сергей, всю жизнь в жену влюбленный, тоже под стать этому спокойному, безмятежному потоку повседневности, никак ее, а значит, и его не тяготящему однообразием, отсутствием событий. Он по сей день смотрит на свою половинку восторженно, заранее согласен с каждым ее словом, жестом, всегда готов угадать и выполнить любое ее желание. И дети в свое время родились именно так, как она хотела: сначала дочка Катя, с такими же, как у матери, прозрачными глазами и матово-абрикосовой кожей, потом сын Саша, тоже светлоглазый, но смуглый и кудрявый – в отца. И такой же вырос высокий, красивый, работящий и восторженный.
Все было в этом доме. Честно заработанный достаток. Устоявшийся уклад жизни. Еженедельные походы в парную баню – целый ритуал: собирается мёд, творог, крупная соль и, конечно, веники, собственными руками вязанные в запас, с веточкой привозного эвкалипта внутри. Потом, уже дома – медный самовар, ягоды из собственного сада, варенья-соленья-маринады. Хлебосольные застолья по праздникам, походы к родным могилам на Радуницу… Одним словом, все как у людей и даже лучше. Потому что дети растут, не доставляя особых хлопот, болеют в меру, учатся без натуги. Звезд с неба, правда, не хватают, зато и не обожгутся.
Это там, за забором, жизнь течет совсем по-другому – наводнения, землетрясения, войны… Каждому свое.
Если ты работаешь в детском саду, какие войны, какие потрясения?! Лишь бы детки были здоровы, без травм и отравлений, да правильно оформить отчетную документацию. А садик, которым руководила много лет Лилея, был очень благополучным, многие мечтали устроить туда своих отпрысков, тем более, что находился он в центре, в небольшом доме с большим яблоневым садом – раньше особняк принадлежал какому-то высланному за националистическую деятельность литовскому интеллигенту. И пока в садике было спокойно, она как-то исхитрялась не замечать происходящего вокруг. Проще говоря, не реагировать. Даже когда сын Саша пошел в армию и уже через месяц оказался в Кандагаре – как раз на те самые годы пришлась его служба, она только убежденно сказала:
– На то он и мужчина, чтоб защищать Родину. – Это слово Лилея всегда произносила с большой буквы, так научил в детстве отец, кадровый военный. И даже спустя годы, когда младший брат, самый любимый из пятерых, без войны, задолго до Чечни, в мирное еще время таинственно погиб в армии – он тоже был кадровым, после инженерного училища – даже тогда этот принцип остался неизменным, как учил в детстве отец.
Сын вернулся из Афгана живой и невредимый, только нервы немного подпортил, с полгода его дома выпаивали травами да бульонами, чтоб не кричал по ночам, а потом – ничего. Правда, профессию свою – был он после училища машинистом на тепловозе – бросил, как нелюбимую жену, с яростью, какое-то время попьянствовал и пошел служить в милицию.
Но ведь живой же, руки-ноги на месте. Потому Родина так и осталась у Лилеи с большой буквы. И так с этим чувством хорошо и надежно было жить – как за каменной стеной, как в родительском доме, где каждый уголок узнаешь наощупь или по запаху. Даже в голову не приходит, что это может быть не навсегда.
И, как гром с ясного неба, в один не столь уж прекрасный день чистое и непорочное “Лебединое озеро” возвестило, что эта самая родина теперь уже не то что с большой буквы, но и даже с самой малой – просто больше не существует! Кто мог ждать такого? Кто угодно, только не Лилея.
Сын Саша сразу улетел в Россию, родня позвала – там тоже милиция есть, тебе ж не в Академии наук работать, без хлеба не останешься. Дочка Катя, сама давно уже мама, за мужем, как ниточка за иголочкой, потрепыхалась немного, да и подалась, наоборот, в благополучные края – выходит, недосмотрели родители, не тому учили? И как теперь жить? И во что верить?
Нет, скандалов никаких не устраивали, дочку не прокляли, даже на вокзал поехали провожать, и Лилея смотрела невидящим взглядом в мутное стекло вагона, а слезы сыпались из ее прозрачных глаз догоняющими друг друга крупными каплями, как начинающийся дождь. И толпа провожающих была куда многочисленнее, чем жидкий поток пассажиров, и Лилея жалела их всех, уезжающих в неведомые края, покинувших свои дома, поломавших свои жизни. Наверное, она была одна такая, остальные в большинстве смотрели с завистью или с ненавистью, с безнадежной тоской. С сочувствием и сожалением – только она…
Дома, в пустой и выстывшей кухне, посидев какое-то время, то ли час, то ли неделю – время остановилось за ненадобностью – она повторила давно когда-то, в детстве еще, от матери услышанное, когда вернулись с кладбища, оплакав отца:
– Поплакали – пора и за работу. – И, как тогда мать, молодая еще и с пятью на руках, занялась кухонными делами – стряпней да мытьем.
Растопила плиту, поставила тесто для пирога, нашинковала капусты. И вскоре уже дом наполнился таким привычным запахом благополучного быта. Она в изумлении огляделась вокруг, не узнавая стен, в которых прошла вся ее жизнь, безучастно пожала плечами и направилась по витой лестнице в мансарду – там была устроена просторная кладовка, с банками, кадушками, крепкими крюками для бельевых веревок и прочими хозяйственными запасами да приспособлениями. Постояла в раздумье у маленького оконца, глянула вниз, на клумбу у стены – совсем не высоко. Подергала крюк в стене – держится крепко. И тут услышала собственный голос:
– Катя, дочка, поднимись ко мне, одна не управлюсь.
Потом вроде что-то щелкнуло, а потом оказалось, что она уже внизу, в комнате, и Катя рядом, только почему-то поверх зимней куртки на ней белый халат и очки на носу, а она сроду очков не носила.
– Пойдем со мной, пойдем, я помогу, – не своим каким-то голосом позвала Катя, направляясь к большой белой машине, и Лилея послушно пошла следом, поминутно оглядываясь, а там, у порога, ее Сережа, всегда такой улыбчивый и довольный, странно встряхивал головой и с ужасом смотрел ей вслед, не пытаясь ни догнать, ни остановить.
НИЧЕГО, КРОМЕ ПРАВДЫ
Электричка неторопливо наматывает на колеса бесконечные рельсы, словно макароны на вилку. Там, за мутным вагонным окном, воробьи купаются в побелевшей от зноя дорожной пыли. Жухлая зелень изнывает под солнцем. Давно не было дождя. Воздух дрожит и плавится. В вагоне грязновато и почти пусто, только в дальнем конце трое подростков шепчутся и время от времени взрываются смехом – наверное, анекдоты травят, а прямо передо мной пожилая неопрятная женщина позвякивает непременными спицами. Из-под ее пальцев ползет скучное, неопределенного цвета вязанье – утеха старых дев. Нет, у старых дев не бывает таких узловатых, изломанных работой пальцев, и такой желтовато-серой неухоженной седины, и такого равнодушного невидящего взгляда выцветших, как придорожная пыль, глаз.
– Барышня домой или из дома? – взгляд по-прежнему прикован к вязанию.
Я вздрагиваю от неожиданности. Мы сидим так уже минут двадцать, ехать еще полтора часа, и о чем мне говорить с этим существом, таким далеким и неинтересным? Что мне до нее, что ей до меня? И вообще, лень думать, лень чувствовать. Лень жить. Все это еще проносится в моей голове, когда я с изумлением слышу свой собственный голос, отвечающий старухе совсем помимо моей воли.
– Домой. Так хочется поскорее оказаться дома, среди родных. Не люблю уезжать. Все время кажется, что без меня что-нибудь случится с ребенком. Или с мужем. Или с собакой… Или с садом.., – я уже не могу остановиться. – Мне всегда кажется, что без меня они пропадут. Кто позаботится, чтобы все было, как надо, кто напомнит мужу, что у него важная встреча, кто проследит, чтобы ребенок не засиживался у телевизора? Нет, конечно, мама приходит помочь, когда я в отъезде, но разве она может каждую минуту быть начеку? У нее своя семья, свои заботы.
Краем глаза я замечаю, что в этом месте моя молчаливая собеседница согласно кивает головой, и ее желтоватые седые кудерьки вздымаются над ситцевым платочком:
– Да-да, дома всегда дел невпроворот, у меня вот…
Еще чего, мне нет дела до ее проблем, зачем это, я беззастенчиво прерываю ее и торопливо продолжаю:
– Конечно, дома всегда есть чем заняться. У меня, например, главная забота – сад. Я люблю… (Господи, что же я там люблю?) розы. За ними надо очень ухаживать, чтобы не одичали. По утрам, до работы, я занимаюсь розами. Надеваю такие стеганые рукавицы, чтобы не уколоться. Рукавицы у меня сиреневые в желтых горошинах. Очень красиво и идет к коричневым брюкам. Нет, это старые брюки мужа, он их уже не носит. Я люблю дома носить старую одежду мужа, в ней так уютно. Ну вот, до работы я занимаюсь розами и еще другими цветами. Потом собираюсь, варю кофе. Кофе мы пьем прямо на кухне, с жареным хлебом и со сливками. Это, конечно, вредно, зато вкусно. А потом муж терпеливо ждет, пока я приведу себя в порядок, накрашусь, проверю все окна и двери. Он никогда меня не торопит, даже на часы посматривает так, чтобы я не заметила. И потом мы выезжаем. Гараж у нас под домом, теплый. Муж отвозит меня на работу и отправляется на свою.
– А кто же остается с вашим ребенком? – задумчиво спрашивает моя визави и смотрит на меня уже не так равнодушно, даже седую голову склоняет к плечу.
– Ах, ну конечно, – тороплюсь я, – у нас есть няня, старенькая уже, она еще меня растила, а теперь вот и моего ребенка, я ей доверяю, как родной. Ее зовут… Марина Филимоновна. Она очень умная старушка и знает разные песни. Ну вот. А потом я возвращаюсь домой, играю с ребенком и жду мужа.
– А у вас кто – мальчик или девочка?
Вот пристала… как будто я это все ей рассказываю…
– У нас, – я стараюсь, чтобы пауза не затянулась, – у нас девочка. На мужа похожа, и такая умница, все знает, всем интересуется, очень красиво танцует, ходит на теннис. Муж ее возит на машине. Три раза в неделю – в понедельник, среду и четверг. А по пятницам мы принимаем гостей. Знаете, это тоже большие хлопоты. Нет, у плиты я не стою, угощение самое легкое – вино, совсем немного, для настроения, печенье, бутерброды, фрукты. Но надо подготовить дом и сад, развесить китайские фонарики. Расставить кресла и шезлонги. Да, еще нарезать цветов – мы потом всех провожаем с цветами. И музыку выбрать. Наши гости не любят джаз, только классику. У мужа очень серьезные друзья… – меня несет неудержимо, – все больше люди науки. И искусства, конечно. Знаете, художники, музыканты. Один художник написал мой портрет. Маслом.
– Маслом? Оно же тает. И пятна остаются, – в глазах моей собеседницы неприкрытая ирония.
Вот темнота!
– Это краска такая, – терпеливо объясняю, – тертая на маслах растительных. Потом высыхает и остается навсегда. Вы что, никогда не видели картину маслом? Все иконы так писаны.
– А-а, это, – успокаивается старуха, и спицы снова мерно звякают в ее узловатых пальцах.
– Ну вот, этот портрет висит у нас в гостиной, над столом. По выходным мы ужинаем при свечах. Я стелю скатерть – синюю или красную, я люблю сочные краски… И еще посуда у меня – белая для синей скатерти и черная – для красной… Это так стильно. Накрываю красиво стол, еда самая изысканная… – я опять на мгновение спотыкаюсь: что там мы едим в выходные при свечах? – Ну, например, творожный пудинг, лососина заливная, соки. В высоких бокалах чешского стекла. И ни капли спиртного. Мой муж – противник алкоголя. Вот. И пламя свечей отражается на моем портрете так таинственно, прямо волшебно. А в отпуск мы всегда ездим к морю. Вдвоем. В Крым. Я люблю Крым – там горы. И фрукты. Мы живем в гостинице, из окна видно море. Оно шумит, по ночам не дает спать. Да спать и не хочется, мы гуляем в темноте, при звездах. Вдыхаем ароматы моря. Или разуваемся и бродим у кромки воды. А спать ложимся под утро – на работу ведь не надо. А потом мы возвращаемся домой, везем дыни и груши, разные сувениры в дом, татарские безделушки, ракушки… А иногда ездим в Прибалтику – собирать янтарь…
Электричка сбилась с ритма, залязгала железом и остановилась. Моя спутница торопливо сунула вязанье в плетеную кошелку и засеменила к выходу, забыв попрощаться. Я потащилась следом на пустой перрон… Да, ужин при свечах и портрет маслом. Только масло растаяло, а свечи забыли зажечь.
Нет, он меня не бросил. Даже звал с собой. Рассказывал про Святой город, про Средиземное море, про другую жизнь. Только он среди нас – это одно, а я среди них – совсем другое. Всё было против – родные с их уговорами, райкомы с их исключениями, недописанная диссертация – где она, моя недописанная… Мама с ее укоризненным молчанием, газеты с их разоблачениями. Жизнь больше любви? Конечно, больше, если она – жизнь.
Это теперь я понимаю, что всё было за. Он любил меня. Я любила его. Все, что я там, в электричке, наплела, – святая правда, какой она могла быть. Ну, кроме Крыма и Марины Филимоновны. Ладно, все равно эта старуха Пушкина не читала… Господи, неужели у всех старых дев такие скрюченные пальцы и такие бесцветные, невыразительные лица?