* * *
То ли в Устныя Торе или Рут Мегилат,
То ли было взаправду или так говорят,
Возвращалась Наоми из Моава в Эфрат,
А Бейт-Лехем – сплошные мечети.
И пришла, поднялась на вершину холма,
И смотрела на город, красивый весьма,
Где возвысился новый квартал Ар-Хома
И сновали еврейские дети.
Дело прошлое, много воды утекло,
Что ни год отступает Кинерет,
Баклажаны не шекель, а два пятьдесят за кило,
И стреляют везде, а не только в районе Гило.
* * *
Приснилось мне, что мне приснился сон.
Во сне, который первый, настоящий,
Был стол накрыт на несколько персон,
И я сидел со всеми наравне,
И вышел, как бы выразиться проще,
И постоял, приблизившись к стене.
И поднял голову. Полночное светило
Посередине купола светило,
Цикады опадали на траву,
Всё шевелилось и происходило,
Как наяву.
* * *
И приблизилось время светящих витрин,
Разукрашенных букв ПАНАСОНИК и МЕЦ,
И закат, состоящий из двух половин,
За холмы и строенья ушёл по колена,
И особенно виден летящий дворец –
Недостроенный дом королевы Ярдена.
И куда эта улица – не угадать,
Никого, ничего, ни людей, ни рептилий.
Среди белых оград и цветов бугенвилий
Благодать.
* * *
Олив немного, несколько всего,
Всё больше олеандры, кипарисы.
Решётки, стены, сомкнутые трисы
Увиты виноградным рококо.
Напротив парикмахерской Азам
Аптека, Оптика и обувная лавка.
Не нравится? Заметно по глазам.
Не слышно музыки и в этом тупике,
Лишь истуканы в трикотажных плавках.
У каждого по яблоку в руке.
Теперь припомни. Вспомни и сравни
Про эти самые или другие дни,
Когда, надев очки в простой оправе,
Как манекен, хотя и без весла,
В сырую полночь из дому ушла
За Каберне и сыром Скандинави.
* * *
Между витрин располагался вход.
Толкнувши льва игрушечную морду,
Обычную в домах такого сорта
На правой стороне от Керен Аясод,
По лестнице, кружившейся в мансарду,
Где кроме ветхих стульев и стола
Заметным украшением была
Картина длинная работы Леонардо,
Весьма похожа на оригинал –
Последний Седер-Песах Иисуса.
Сей постер, как положено, являл
Собой предел изящества и вкуса.
* * *
Уж вечер близился. В отеле Трёх олив,
Где жил Дантес, слагавший Vita nova,
Бывали короли без королев,
Живал небезызвестный Казанова,
И этих и другой угадывался след,
Тянувшийся назад почти две тыщи лет, –
Запечатлённого в холсте и глянцевой бумаге,
Который пил вино и преломлял мацу,
Раскрашенный в цвета, как на российском флаге,
И узнаваемый по узкому лицу.
* * *
Под вечер умер старый господин.
За стенкой слышно постучали в номер,
Топтались многие, хотя он был один,
Мужские, женские казались голоса.
Потом утихло. Через полчаса
Вернулися и обронили: “Помер”.
Отель как вымер. Тихие ковры,
Цветы растений, лестницы, охрана,
И птицы тоже вышли из игры.
Шёл мелкий дождь, заладивший с утра.
Напротив засветилася нора
Восточного как будто ресторана.
* * *
Знакомые в районе Бар-Илан
Бесчисленные лавки и киоски,
Тылы строений с пятнами извёстки,
Толпа напоминающих цыган,
Под шляпами скрывающих причёски,
Как говорил, смеясь, один болван,
И этот двор, где собрались подростки,
Когда преставился их ребе Йоханан.
* * *
Смеркается. Все выглядят, ей-богу,
Как бы сказать, надменными слегка,
И первый же попавшийся ханыга
Покручивает пальцем у виска
И мужики, похожие на крабов,
И жёны – на стрекоз величиной глазищ
Осознают присутствие арабов
По чёрным бойлерам на кровлях их жилищ.
4 ноября 2005
* * *
Полуодета, на плечах вуали,
Зажёгся свет на низком этаже,
Две тени, две руки, кувшин на стеллаже,
Автобус двинулся, виденья исчезали.
Ещё зигзаг – и улица Янай
Втекает в многорядный путепровод,
Жизнь продолжается, и русские идут,
И сам собой
Истаивает Старый город
За пару продолжительных минут.
* * *
Ночь опускается. Сограждан кое-как
Утешили, угомонили.
У дома двадцать два по Узиель,
Где реб Ицхак
Сидит под лепестками бугенвилий,
Большое дерево, похожее на ель.
Оно и впрямь ни летом, ни зимой,
Ни осенью не сбрасывает ризу.
И лунный серп висит над головой,
Своею выпуклостью обращённый книзу.