Гурам Батиашвили

Синагога

СИНАГОГА

Памяти моего друга Бадри Чохонелидзе

Деревня у подножья горы утопала в густой зелени. Она издавна считалась оторванной от всего света, поэтому трудно угадать, что могло привести сюда евреев. Для пропитания местным жителям приходилось непрестанно трудиться, орошая землю потом. Но несмотря на это усердие, с продовольствием всегда были трудности. Соседний аул располагался за перевалом, на противоположном склоне крутой горы, и целого дня не хватало дойти до него. Хорошо, что у двух-трех жителей деревни были лошади, иначе отсюда было бы вообще никуда не выбраться. Опираясь на эти факты, исследователи предположили, что евреи с незапамятных времен были умелыми земледельцами, ибо кроме как земледелием прокормиться в деревне было нечем.

Но вот цивилизация достигла и этих мест. У одного русского генерала, проездом оказавшегося в наших краях, зародилась мысль проложить в горах большую дорогу, которая значительно сократила бы путь между Кутаиси и Тифлисом и обеспечила казне большую экономию по части переброски провианта и прочего довольствия.

Генерал – вечная ему память – оказался человеком дела: за каких-нибудь два года русские солдаты соорудили такую дорогу, что вся деревня молилась за здоровье своего благодетеля и его семьи. Край ожил: наладилась торговля, люди принялись ездить – кто в Кутаиси, кто в Тбилиси, а кто и еще дальше. Деревня разрослась, вокруг появились новые поселки. Кутаиси был большой город, где что угодно и купишь, и что хочешь продашь, а про Тбилиси и говорить нечего – столица. Через несколько лет деревня наша превратилась в настоящий город. Вместо скромного молельного дома была возведена настоящая синагога – бейт-кнесет. Словно белый лебедь, вознеслась она над прочими постройками.

Благодаря дороге люди познали большой мир, теперь уже и Одесса, и Стамбул не были пределом дерзновений наших евреев. Отец Иосифа Иезикиил доставлял товар из самой Варшавы. Кстати, это именно Иезикиил первым сказал: стыдно нам, евреи, в столь убогой лачуге Всевышнего восхвалять, и нашим священным книгам не подобает здесь ютиться. Видали, какую синагогу кутаисцы отгрохали? Может, и нам последовать примеру умных людей?

Строили синагогу всем миром – и не только евреи, но и грузины трудились над ее возведением. Резчиков, правда, пришлось приглашать из Кутаиси, местные мастера так и не сумели выпилить ни звезду Давида, ни семисвечник. Главный строительный материал – белоснежный камень – доставляли на телегах из соседней деревни. Цветные витражи Иезекиил привез из Варшавы. А в следующий свой приезд он оставил Шломо, который был избран казначеем и собирал пожертвования, сорок золотых монет. Меир прислал из Одессы такие роскошные ткани на занавеси и футляры для Торы, каких во всей империи не сыщешь. Ну, разве что в двух-трех синагогах – не более.

Немыслимой красоты возвели синагогу. Наверняка она превосходила великолепием и многие другие синагоги, но главное, оказалась в тысячу раз прекраснее кутаисской. Это вынуждены были признать даже сами кутаисцы, так что наши евреи возрадовались до небес, да и окрестные грузины гордились таким приобретением города. Синагога стала главной достопримечательностью края.

После установления в Грузии советской власти городок наш превратился в районный центр. Вскоре провели и железную дорогу. Вместе с железнодорожниками в город хлынул разношерстный люд. Старикам это, конечно, пришлось не по вкусу. “Полюбуйтесь, что ваши большевики натворили!”, – ворчали они, сокрушаясь о падении нравов.

Хотя ничего такого уж страшного не произошло. Выяснилось даже, что кутаисцы и тбилисцы высоко ценят наших невест. И не случайно: наши женщины проявили себя с самой положительной стороны – скромные, трудолюбивые, преданные семье, чистоплотные, умели и свекра со свекровью уважить, и детей как следует воспитать.

Правда, лет через десять-пятнадцать после того, как железную дорогу провели, единство общины несколько нарушилось: покойников уже не вся деревня в последний путь провожала – только родные и близкие.

Да и на свадьбах гостей стали отбирать попридирчивее: в первую очередь старались приглашать людей солидных. К примеру, Эхискелашвили никто не спешил включать в список. Нет, семья эта не бедствовала, и одеты были неплохо, но желающих слушать этого глупца не находилось. Разумеется, и Габриелашвили, который шил на базаре чувяки, никто не стал бы сажать во главе стола. У каждого теперь была своя доля: кто одежду шил, кто в райсовете заседал, кто газированной водой торговал. Абрамико, к примеру, хлеб выпекал, Иосиф кожи выделывал. При них кормилась добрая треть города. Поэтому, естественно, их имена в любом списке гостей стояли первыми. А потом к этому списку присоединился и Яков.

Яков оказался одноклассником первого секретаря райкома Дмитрия Луарсабишвили и вскоре сделался председателем райсовета. Решительный был человек. Влияние его в городе росло день ото дня, поговаривали даже, что Абрамико и Иосиф его побаиваются. А все потому, что он пользовался особым доверием у Дмитрия. Так или иначе, но эту троицу приглашали к себе все – и грузины, и евреи. Правда, Абрамико и Иосиф в доме у грузин вежливо отказывались от угощения, ссылаясь на то, что Бог запрещает им прикасаться к некошерной пище. Поздравляли молодых, вручали им подарки и вскоре незаметно удалялись. Грузины знали еврейские обычаи и ничему не удивлялись. Яков же вел себя совсем по-другому – шутил, смеялся, ел и пил что в еврейских домах, что в грузинских. Одним словом, и здесь, и там был своим человеком.

Порог еврейского дома Иосиф и Абрамико переступали гордо и величаво. Поздравляли с бракосочетанием или с обрезанием, вручали подарки, но опять-таки угощением не увлекались (“Что вы, что вы, спасибо, у нас минуты свободной нет”) и спешили дальше – главное, долг свой перед общиной выполнили.

Правда, вином порой не гнушались. Могли и посоревноваться в выпивке. А если замечали среди гостей членов бюро райкома, не торопились уходить. Вспоминали, что Всевышний велит веселить молодоженов, и, отведав вина, затягивали свадебную песню. А пели они так – по-грузински ли, по-еврейски ли – заслушаешься!

Но самым желанным гостем теперь сделался Яков. Сначала пили за здоровье Якова, а потом уже за Иосифа и Абрамико.

– Он сегодня большими делами ворочает, – качал головой Абрамико и прибавлял вполголоса, – но не знает, что коммунисты ничего никому не прощают!

Иосиф не спешил делиться с приятелем своими мыслями, но про себя утешался: “Верно, сегодня Яков на коне, а завтра они вышвырнут его, как выжатый лимон”. Однако авторитет Якова с каждым днем рос, и Иосиф все больше мрачнел.

Однажды, когда в залитой солнцем синагоге община решала вопрос выпечки мацы к Песаху, Менаше спросил:

– Ну, а ты что скажешь, Иосиф, как решим это дело?

– Откуда мне знать, Менаше, я человек маленький…

– Не скромничай, Иосиф, твоих знаний и доблестей на добрый десяток мудрецов хватит, – улыбнулся Менаше, – если не у тебя, то у кого же спрашивать?

– У главного еврея района, – процедил Иосиф.

Никто не стал уточнять, кто же этот “главный еврей”. Это еще сильнее задело Иосифа, и с того дня он окончательно умолк. Но не сдался. Если хочешь одолеть противника, позволь ему задирать нос и изображать из себя важную персону. Скоро у него появится столько завистников, что скинуть его с горки, на которую он взобрался, будет совсем не трудно. Как-то раз Иосиф шепнул Вано Гиорхелидзе: “Ты понапрасну тратишь время, бегаешь от одного к другому. Твоя задача – найти подход к Якову, через два дня получишь все, о чем мечтаешь. Ты же знаешь, что Луарсабишвили, наш первый секретарь, без него шагу не делает”.

У Иосифа были добрые отношения с начальником милиции – чтобы цех работал нормально, необходимо ладить с милицией. Наверное, поэтому именно к нему обратился в один прекрасный день Петре: “Помоги, Бога ради! Сын избил кого-то на станции, его собираются упечь в тюрягу. Ничего не пожалею, только выручи!” Иосиф по-дружески посоветовал рассказать обо всем Якову: “В таком деле если кто и поможет, то только он, ты же знаешь, в каких он отношениях с Луарсабишвили – одного его слова будет достаточно”.

В общем, Яков и впрямь снискал славу главного еврея в районе, хотя прежде никто и не подозревал, что существует такое звание. Яков только посмеивался: “Да глупости все это! Самый главный у евреев – раввин”.

Действительно, имелся у них такой раввин, которого почитали все евреи города – хахам Давид. Красноречивый и внушающий доверие. Приглашали его и в Кутаиси, и в Тбилиси – можно подумать, что там ощущался недостаток в уважаемых раввинах, – но хахам Давид ни за что не соглашался покидать свой район. Именно сюда много лет назад направила его из Иерусалима грузинская еврейская община – опекать далеких братьев. Пусть учат Тору и не поддаются новым поветриям. Хахам Давид предполагал оставаться в Грузии два года, но жизнь смешала его планы – в столь смутные безбожные времена не решился он покинуть единоверцев. А потом власти как нарочно установили такие короткие сроки выезда, что хахам Давид никак не укладывался в них – то супруга должна родить, то главный заступник Израиля Баазов умолял: “Повремени еще капельку, помоги мне. Ты же видишь, никто тут не думает об общем деле, каждый печется о личном благополучии”. Он и оставался – из уважения к Баазову и волнуясь о здоровье жены. Конечно, если бы знал, что власти вскоре вообще запретят репатриацию, пешком отправился бы на родину с беременной женой и всеми детьми на руках.

Про хахама Давида говорили, что он знает столько, сколько другим раввинам и не снилось, а супруга его мудрейшая из женщин. Жена хахама и впрямь была натурой не суетной – из дому почти не выходила, с молитвенником не расставалась – с мужем и детьми говорила только на иврите.

Хахам Давид делил евреев на две категории: ученых и неучей. Учеными признавал тех, кто назубок знал Тору, а всех остальных относил к неучам – неважно, были они бедными или богатыми, молодыми или старыми, с дипломами инженеров или с иглой портняжки. Абрамико, Иосиф и Яков тоже не являлись в этом смысле исключением. Якову он сказал однажды:

– Говорят, что в твоих руках власть и деньги, а мне тебя жалко.

Тот расхохотался.

– Не жалеть тебе меня надо, а мечтать, чтобы дети твои были так же обеспечены, как я.

– Не дай Бог, Якоби! Не дай Бог, чтобы дети мои были такими же нищими, как ты!

– Нищими?! – вытаращил глаза Яков. – По-твоему, я нищий?

– Нищий, Якоби, нищий! И богатство твое, и должность – все суета сует. Человек, не знающий Торы, беднее всякого бедняка.

Эти слова повергли Якова в изумление и некоторую печаль. Тору он отродясь не читал и не учил. Никто не позаботился приобщить к этой мудрости круглого сироту. Появляясь иногда в синагоге, он чувствовал себя здесь лишним и беспомощным. Иосиф и Абрамико солидно нараспев читали молитвы, всем своим видом намекая: конечно, за таким дружком, как секретарь райкома, ты как за каменной горой, но не это главное для настоящего еврея.

– Тору изучать никогда не поздно, сынок, – увещевал хахам Давид. – Знаешь ли ты, что праотец наш Авраам совершил обрезание в девяносто девять лет? Немедля принимайся за учебу и через год станешь по-настоящему богатым человеком.

Яков задумался: в самом деле, чем он хуже людей? Может, и вправду приняться за Тору? Мысль об этом была приятна, но тут же возникали сомнения – а как Дмитрий, первый секретарь райкома, отнесется к такому решению? Как посмотрит на то, что его друг, председатель райсовета, член партии, каждый вечер просиживает в синагоге с раввином?

“Скрыть ничего не удастся, через три дня все будут все знать. Найдутся доброхоты, которые тотчас донесут: твой Якоби погрузился в опиум для народа и вместо классиков марксизма-ленинизма читает заплесневелые сочинения мракобесов. Кто донесет? Да мой же заместитель Прокопи – первый донесет. Чтобы поближе к Дмитрию местечко занять. Да и Дмитрия подведу. Он из-за меня партийный выговор может схлопотать”.

Мысли о Торе следовало отбросить.

Из Кутаиси и даже из Тифлиса то и дело прибывали высокие гости и важные комиссии. Вот и сейчас на берегу реки, на свежем воздухе, был накрыт богатый стол для областного начальства.

После четвертого стакана Яков затянул “Мравалжамиер”, остальные подхватили и спели так славно, что сам Кириле Пачкория мог бы позавидовать. Гости аплодировали, кричали: “Молодцы!”. Но Вано Гиорхелидзе, тот самый Вано, для которого Яков недавно выпросил у начальства место заведующего продовольственной базой, злобно процедил:

– Вы только поглядите на этого жида, лучше всех грузинские песни поет!

Прошипел будто бы вполголоса, но из десяти гостей услышали все десять, да и не могли не услышать.

Наступила такая тишина, что стал слышен плеск речной воды. Вано огляделся по сторонам и спросил насмешливо:

– Может, я что-нибудь не так сказал?

Поднялся тамада, Кавтарадзе.

– Вано Гиорхелидзе должен оставить наш стол! – провозгласил он хмуро.

– Чего-чего? – еще шире оскалил в ухмылке свои белоснежные зубы Вано.

– За оскорбление грузинского застолья Вано Гиорхелидзе должен немедленно покинуть наше общество! – не поднимая головы, решительно повторил Кавтарадзе.

Остальные молчали, опустив глаза.

– Вы что, с ума сошли?! Из-за этого жида гоните меня из-за стола?! – искренне недоумевая, воскликнул Гиорхелидзе.

– За оскорбление грузин и грузинского застолья Вано должен немедленно уйти. Я повторяю это в третий раз и больше повторять не собираюсь, – строго отчеканил тамада.

Якову не раз доводилось слышать то анекдот про евреев, то брезгливое замечание в их адрес, но мало ли что какой-то дурак сболтнет? Может, этот болван и родного брата оскорбляет. А теперь почему-то сделалось трудно дышать, в жар бросило, будто сидел он не за праздничным столом, а в раскаленной печи. Вспомнилось багровое, залитое потом лицо Вано Гиорхелидзе, когда тот умолял: “Замолви за меня словечко перед секретарем, в печенках у меня эта баня сидит; пусть назначит меня заведующим базы. Как брата, тебя прошу. Не пожалей пары добрых слов для верного друга”.

На разные голоса – от глубокого баса до фальцета – все требовали, чтобы Вано Гиорхелидзе покинул застолье. Но голос Вано перекрывал общий нестройный хор: “Неужели из-за этого жида?..”

– Да еврей ли я на самом деле? – прохрипел Яков неожиданно для самого себя.

С трудом поднялся на ноги и отстранив пытавшихся удержать его, поплелся в сторону реки. Журчание воды складывалось в тот же вопрос: “Да еврей ли я на самом деле?”

Кто-то нагнал его и принялся в чем-то убеждать, но Яков не слышал. Он сел на песок, снял туфли, брюки и вошел в реку.

– Ты что делаешь, Якоби? В пиджаке в воду лезешь? – изумился подошедший.

Яков скинул пиджак и вместе с сорочкой забросил на берег.

– Да что с тобой, Якоби? Перестань, не лето сейчас! – волновался человек на берегу.

Лежать на спине в ледяной воде было приятно. Яков вдруг ощутил удивительную легкость во всем теле. По небу неспешно плыли белые курчавые облака.

“Не имеет никакого значения, изучу я Тору или нет, – внезапно понял он. – Все равно я был и остаюсь евреем. Партия – это так, нечто временное, а Тора – она вечная”.

Вытащив руку из воды, Яков помахал оказавшемуся на берегу Кавтарадзе и поинтересовался:

– Ты что тут делаешь?

Кавтарадзе улыбнулся, хотя и подумал про себя: как будто он не знает!

Яков вылез из реки и отправился домой. Снизу крикнул жене, чтобы Зурико и Дато спустились во двор. Дети радостно скатились с лестницы в ожидании приятной прогулки. Яков обхватил их за плечи и повел в синагогу.

Лучи заходящего солнца причудливо преломлялись в цветных витражах. Яков потянул тяжелую, из орехового дерева, дверь и вошел внутрь. Хахам Давид заметил пришедших и приветливо улыбнулся мальчикам.

– Вот, ребе, я и мои сыновья пришли к тебе изучать Тору, – медленно и со значением произнес Яков, – раз уж я еврей, так буду настоящим евреем.

– Да благословит вас Бог! Только… – замялся хахам, – отец должен приступить к изучению хотя бы на две недели раньше сыновей…

Через две недели они уже читали молитвенник, а через месяц – Тору. Немало повидавший на своем веку раввин поражался, как легко и быстро схватывает все Яков.

Тора стала для Якова главной радостью в жизни. Перед ним раскрылся новый мир, о существовании которого он раньше даже не подозревал.

– В начале сотворил Бог небо и землю, – прочитал Яков первую фразу на святом языке, и сердце затрепетало у него в груди, как у младенца. Потом душа замерла от гордости: ведь он читает Слова, продиктованные Богом пророку Моисею! С помощью хахама Яков перевел первую фразу.

Этот восторг прикосновения к вечному языку и проникновения в древний текст Яков не променял бы ни на что на свете. Он был так счастлив, что перестал замечать происходящее вокруг. То есть он продолжал ходить на работу, но мысли и душа его витали под куполом синагоги. Наргиза, жена, жаловалась, что мужа кто-то сглазил. Люди качали головами:

– Ну и ловкач наш Якоби! Сначала устроился, разбогател, а теперь и к Господу тропу пробивает. А нам что делать? У нас ни денег, ни святости!

Яков разлюбил веселые застолья и свадьбы, появлялся только на похоронах.

Разумеется, Дмитрию Луарсабишвили тут же обо всем доложили. Второй секретарь, Ясон, приготовил проект постановления: из партии отщепенца исключить и освободить от должности председателя райсовета. Но Луарсабишвили великодушно заступился: оставьте, это временное помешательство, пройдет… Скоро не будет ни попов, ни раввинов.

В один прекрасный день перед началом урока хахам Давид сообщил Якову нечто невероятное:

– Уж и не знаю, как нам быть, сын мой Якоби… Власти решили разрушить нашу синагогу.

– Как это – разрушить синагогу?.. – не поверил Яков.

Невозмутимость хахама настолько не соответствовала его словам, что все это выглядело какой-то странной шуткой.

– Вчера меня вызвали в райком и предупредили, что партия и правительство намерены искоренить религиозные заблуждения. Вышло постановление ликвидировать все молитвенные дома. Нашу синагогу предписано разрушить…

– Да кто их спрашивает! – вспыхнул Яков. – Они, что ли, ее строили?

– Да, я попытался втолковать им, что синагога – это общественное имущество, и знаешь, какой ответ получил? Церковь Святой Троицы тоже не большевики строили…

Тут Яков вспомнил: действительно, пару дней назад город был оглушен взрывом…

– Да, но… – он хотел что-то прибавить, но умолк. Верно: те, кто рушит церкви, не пожалеют и синагогу. Внезапно какая-то слабая надежда затеплилась в душе, и он уцепился за нее, как утопающий за соломинку. “Не может быть… Как это? Так вот с плеча все рушить? Кто им позволит? Нужно сообщить в Москву. Завтра поеду в Тбилиси. Отыщу нужных людей. Нашу красавицу защитят”.

– Да, завтра, – пробормотал хахам, словно прочитав его мысли..

– Завтра, – подтвердил Яков. – Что – завтра?..

– Завтра будут взрывать…

– Завтра?!

Значит, он не успеет съездить в Тбилиси?.. Яков подошел к телефону, набрал номер и спокойно проговорил:

– Здравствуй, Дмитрий! Да, это я… Здесь, где обычно. Знаешь, что я хотел тебе сказать? Был один царь… в Вавилоне, Навуходоносор. Он разрушил наш храм в Иерусалиме, и с тех пор его имя предано проклятию. Ты что, решил стать вторым? Твоя воля. Но мне не хотелось бы, чтобы моего друга прокляли евреи всего мира.

Яков замолчал. Очевидно, Дмитрий что-то ответил ему, потому что внезапно он покраснел и закричал в трубку:

– Я не позволю вам совершить это преступление! Я, ты слышишь? Я не позволю!..

В трубке раздались короткие гудки. Давид понял, что секретарь райкома не желает продолжать этот разговор.

– Один только Всевышний может помочь нам, – вздохнул раввин.

И все же они сели и стали читать ту главу, где Авраам убеждает Господа не губить Содом.

– Неужто и в нашем городе не найдется десяти праведников, чтобы спасти синагогу? – спросил Яков с надеждой в голосе.

– Десять праведников… – пробормотал раввин.

Тем временем во дворе стали собираться местные евреи.

– Зачем вы пришли сюда? – удивился хахам.

– Люди из райкома обошли все лавки и дома и велели евреям собраться у синагоги, – пояснил Датико по прозвищу Квача.

Яков отвел раввина в сторону и прошептал едва слышно:

– Сейчас сюда заявятся Дмитрий или Ясон. Заставят людей сказать, что им не нужна синагога, и они требуют ее разрушить, потому что она мешает строить светлое будущее. – Ты должен помочь мне.

– Я готов, – сказал хахам. – Научи, как.

– Придумай что-нибудь, скажи, что у нас большой праздник, пусть отложат хотя бы на неделю.

Затем Яков обратился к толпе:

– Братья, нашу синагогу хотят разрушить. Вас для того и пригнали сюда, чтобы вы выразили свое согласие с партией и правительством и потребовали убрать пережиток прошлого.

Люди зароптали. Одни возмущались, другие угрожали властям, но стоило во дворе появиться Ясону, как сразу воцарилась могильная тишина. Яков понимал, что означает это молчание, и, желая хоть как-то подбодрить людей, заговорил сам, опередив Ясона.

– Эту синагогу строили наши предки, чтобы мы могли молиться о мире на земле в своем храме. Сегодня мы собрались здесь, чтобы сказать, что не позволим разрушить синагогу.

Ясон от неожиданности чуть язык не проглотил. Но увидев, что все молчат и никто не спешит поддержать бунтаря, он отодвинул Якова в сторону и приступил к делу.

– Товарищи евреи! Партия и правительство приняли постановление вывести народ из мрака суеверия. Поднимите руку, кто из вас против решения партии.

Люди молчали, понурившись и не глядя друг на друга.

– Есть желающие выступить против постановления партии? – повторил свой вопрос Ясон.

Все продолжали молчать. Тогда Ясон приблизился к толпе и совсем по-дружески спросил:

– А теперь скажите мне, как вы расцениваете враждебные выпады некоторых граждан?

Никто не нарушил молчания.

– Вот ты мне ответь! – прямо перед Ясоном стоял Шатулия, поэтому вопрос относился как бы к нему.

Шатулия растерянно оглянулся по сторонам и забормотал невнятно:

– Да не знаю я ничего. Где с моим умишком в таких делах разбираться, вы уж меня простите…

– Ну, а вы что скажете? – Теперь Ясон смотрел прямо на Иосифа.

Яков прекрасно понимал, что ответ Иосифа уже ничего не решит, но ему ужасно хотелось, чтобы Иосиф дал отпор второму секретарю, пусть даже рискуя своим положением.

Иосиф отчеканил, не задумываясь:

– Долг каждого из нас помогать партии и правительству в делах, направленных на рост благосостояния трудящихся.

Ясон, просияв, дружески обнял Иосифа за плечи:

– Я всегда знал, что вы умный народ. Скоро будут выборы в райсовет, вы должны иметь там достойного представителя.

“Не бывает сильных врагов, – подумал Яков с отчаянием, – наша слабость делает их сильными”.

– Господин начальник! – Хахам Давид сделал несколько шагов вперед. – Может, вы дадите нам три дня – послезавтра у нас большой праздник, мы помолимся в последний раз все вместе, а дальше – да будет ваша воля!

Ясон уставился на здание синагоги. Казалось, он обдумывает услышанное и подыскивает ответ. На самом же деле мысли его были куда проще: “Буржуи проклятые! Умели строить! Настоящая крепость, поди разрушь!”

Хахам Давид решился повторить свою просьбу:

– Закончится праздник, тогда делайте, что хотите.

Ясон поднял правую руку и заговорил тоном опытного оратора:

– К вашему сведению, уважаемый, у советских людей три праздника: день Великой Октябрьской Социалистической революции, День всемирной солидарности трудящихся и День Сталинской конституции. Других праздников у нас нет. Завтра в десять утра чтобы все были здесь – надо будет очистить окрестности от развалин. – В голосе Ясона зазвенел металл. – Вам известно, как обходится советская власть с саботажниками, – он обернулся к Якову. – Все возражения и протесты будут пресечены, как контрреволюционные выпады.

С этими словами он покинул двор синагоги.

Яков возвращался домой, строя различные планы и тут же их отвергая. Как объяснить им, что разрушение храмов не может приблизить светлого будущего, а только губит души людей?

Проходя мимо взорванной церкви, он замедлил шаг. Три стены обвалились полностью, четвертая – северная – еще частично держалась. Одной из скульптур взрывом снесло голову, и теперь пышный хитон свисал с высоты, как обезглавленное тело.

Жители окрестных деревень с кирками, ломами и лопатами крушили остатки развалин.

– Не ленись, Зозия! – Услышал Яков голос Мито Самебашвили.

– Не пожалей они взрывчатки, нам не пришлось бы теперь корячиться, – отвечал Зозия.

Кусок стены отлетел и угодил Якову в щиколотку. Он чуть не закричал от боли, нагнулся и увидел каменную голову святого – она валялась среди обломков.

Добравшись до дому, Яков повалился на кровать. Всю ночь он не сомкнул глаз и только под утро ненадолго забылся мучительным сном. Но, очнувшись, быстро обулся и на цыпочках, чтобы не разбудить домашних, вышел на крыльцо.

“Не такой дурак был Бар-Кохба, – думал Яков, шагая к храму, –знал, знал, что много евреев погибнет и что римлян ему все равно не одолеть. Но, сопротивляясь, воодушевил свой народ, спас его честь”.

Он уже почти бежал по дороге, люди вот-вот могли явиться в синагогу на утреннюю молитву.

Яков знал, где хранятся ключи, вошел в синагогу и запер за собой дверь. Он сразу успокоился, накинул талит и стал молиться. Молился и не переставал думать, как понадежнее забаррикадировать дверь. Попытался подтащить к ней шкаф со святыми книгами, отпечатанными в Берлине, Вильно, Иерусалиме. Но такую тяжесть и десять человек не смогли бы сдвинуть с места. Тогда Яков начал бережно выгружать книги из шкафа и раскладывать по скамейкам. Подвинув пустой шкаф к двери, он снова уложил книги на полки.

“Это надежное заграждение, – похвалил он себя. – Если только поджечь прикажут…”

За стеной послышались голоса – люди собирались на утреннюю молитву. Яков узнавал соседей по голосам – все недоумевали, куда девались ключи, кто мог их унести.

Он подтащил скамейку к стене и, подтянувшись, выглянул в окошко:

– Здесь ключи, люди добрые! Не ссорьтесь зря! – Во дворе стало тихо. – Подойдите все сюда.

Люди приблизились к окну.

Яков заметил, как во двор вошли пятеро незнакомцев. Они волокли за собой ящики.

“Подрывники”, – догадался он и крикнул погромче:

– Эй вы, подойдите сюда!

– Что здесь происходит, сын мой Якоби? – спокойно поинтересовался хахам Давид.

– Сию минуту, ребе!

– Что ты там делаешь?

– Сейчас все объясню!

Когда подрывники подошли к окну, он сообщил:

– Ключи от синагоги взял я, Яков Левиашвили. Если вы взорвете храм, взорвете и меня с ним вместе… А к тебе, ребе, у меня большая просьба – отправь сейчас же телеграмму великому вождю Иосифу Виссарионовичу Сталину. Напиши так: Яков Левиашвили заперся в синагоге, чтобы спасти ее. Райком собирается взорвать ее. Вот и все!

– Якоби, сын мой! – раздался голос хахама Давида.

– Слушаю, ребе!

Но раввин молчал. Наконец Яков услышал:

– Наши враги уничтожили Иерусалимский храм. Потом у нас отняли родину и рассеяли по всему свету. Но благодаря милости Всевышнего мы все еще существуем. – Хахам говорил спокойно и внушительно. – Мы живы, потому что две главные святыни заключили в своих сердцах – веру и родину. Главное – это душа. Жизнь человека превыше всего. Поэтому…

Давид замолчал. Во дворе стояла напряженная тишина. Там, внизу, собравшиеся внимали раввину.

– Ребе прав, – произнес Хромой Шломико, – главное, это душа.

– Да что ты такое задумал, Яков! – это был голос Ицхака. – Эту синагогу наши предки построили, а наши внуки новую построят – еще краше будет!

Но не было уверенности в их голосах. Во дворе снова повисло тяжелое молчание.

– Это ты что, самоубийство задумал? – спросил первый подрывник. – Он что, не того?…

– А мы его и подорвем! – радостно закричал второй.

Но на них никто не обратил внимания.

– Я, конечно, отобью телеграмму, сынок, – снова заговорил раввин, – но есть ли в этом смысл?

– Почтенный ребе, – Яков тоже говорил негромко и неторопливо, – если храм покинут все, значит мы пришли сюда просто так, по привычке, а не для того, чтобы молиться Всевышнему. Если бы за тот великий храм царя Соломона в свое время не пролилась кровь, может, мы сегодня не вспоминали бы о нем… – он замолчал.

– Ты прав, Якоби, но все же… – Якову показалось, что голос хахама слился с шелестом деревьев, окружающих синагогу.

– Ты прав, – продолжал раввин, – но нет ничего дороже жизни и души человека. Даже эта синагога…

– Ты с кем связался, парень? С ними?! Да у них сын-большевик отца родного не пощадит, если тот меньшевик! – прикрыв рот рукой, негромко, но внятно проговорил Шломико.

Яков присел на скамейку. Сердце колотилось, как бешеное. До разговора с раввином он чувствовал себя увереннее.

“Не стоило мне вступать с ними в пререкания”, – рассердился он на себя.

Народ все прибывал и прибывал, все просили Якова приблизиться к окошку и поговорить с ними. Яков едва успел подумать: “Хорошо, что не явился Дмитрий”, как услышал голос второго секретаря.

– Открой сейчас же и выходи во двор! – скомандовал Ясон.

Яков не шелохнулся. Ему так хорошо было в синагоге, и его совершенно не интересовало, кто и о чем там говорит. Потом он услышал голос начальника милиции:

– Обвиняемый Левиашвили! Сейчас же покиньте синагогу!

Яков подумал, что если этот день станет его последним днем, стоит прочитать и вечернюю молитву. “Я Господь, Бог твой!”. Ведь это именно к нему, Якову Левиашвили, обращается Всевышний.

– Нет, вы только послушайте, люди добрые! – вскричал Яков, сидя на лавке. – Сам Всевышний называет себя моим Богом, а я на какого-то Ясона молиться должен?!

Повторив несколько раз десять заповедей, Яков с удовлетворением отметил про себя, что вроде бы никогда ни одной заповеди не нарушил. Когда он раздумывал над четвертой заповедью, во двор въехал грузовик и остановился под окном.

“Похоже, что Ясон влез на грузовик, – подумал Яков, – только непонятно, чего он так надрывается?”

Ясон обращался к районному еврейству с требованием осудить антипартийную и антигосударственную выходку Якова. Потом слово взял Бехора Кокуашвили.

– Что ты с нами делаешь, Яков? – завопил Бехора, – Ты что, погубить нас всех вздумал?! Ведь знаешь, какая сила у коммунистов и как они расправляются с непокорными – разом покончат с нами!

Тут у него перехватило дыхание, и Ясон дал слово кандидату в депутаты райсовета, передовому трудящемуся Иосифу.

“Я-то знаю, почему он назвал Иосифа по имени, – усмехнулся Яков, – он просто не знает его фамилии. Ну вот, наконец-то Иосиф и стал главным евреем района”.

Иосиф заклеймил саботаж Якова по отношению к национальной политике родной Коммунистической партии, а потом добавил:

– Сегодня, товарищи, меня вызывали в райком и назначили главным представителем местного еврейства в райсовете. Это я тебе говорю, Яков, кончилось твое время. Другие времена наступили и, пока не поздно, вылезай оттуда! Никто тебе не поручал охрану культового сооружения. Что нужно, я сам защищать буду. Я и к вам обращаюсь, сыны Израиля! Если впредь задумаете что-то, сначала мне дайте знать, со мной согласуйте. Это во-первых. Во-вторых, – Иосиф заговорил громче, теперь он почти кричал, – мы должны продемонстрировать Коммунистической партии настоящую преданность. Вы меня поняли? Настоящую!

“Бедняга, так ничего и не понял, – подумал Яков, но внезапно спохватился, – а где мои мальчики? Неужели они тоже слушают эти вопли?”

Яков снова выглянул во двор. Столько людей он не видел и на демонстрациях – ни Седьмого ноября, ни Первого мая. И Вано Гиорхелидзе тут был, и Кавтарадзе. А вот Менаше, Яша. Хута Багдавадзе стоял так, словно стакан с вином по привычке держал в руке. А чего-то это Муртаз-разбойник стоит рядом с Коберидзе? Помирились они, что ли?

Боже всесильный! И жена хахама Давида пришла! У Якова в груди потеплело, когда он увидел, что Рахель обнимает за плечи его сыновей – Дато и Зурико. Она с таким презрением смотрела на Иосифа, что было ясно, как она относится к его призывам. Глаза мальчиков светились гордостью – это придавало Якову сил: “Сыновья поняли меня”, – подумал он. И как раз в этот момент Зурико заметил в окне отца. Он весь зарделся он гордости и незаметно показал брату отца. Дато не удержался и закричал:

– Папа! Папочка!

Услышав крик Дато, все умолкли и уставились на окно. Во дворе наступила такая тишина, что даже Иосиф поспешил захлопнуть рот.

– Выходи сейчас же, открой дверь, сионист несчастный! Контрреволюционер! – завопил Ясон.

Яков помахал сыновьям рукой и спрыгнул на пол.

– Немедленно открой дверь, слышишь?! – надрывался Ясон.

“Вот и все, они уже взрослые, – подумал Яков. – И Дмитрий хорошо поступил, что не пришел. Интересно, какую причину он придумал?”

Солнце клонилось к закату. Яков приступил к вечерней молитве. Молился он громко, нараспев. Поэтому и не услышал, как чеканя шаг во двор храма вошли солдаты. Не слышал он и приказа командира.

Нет, ничего этого Яков не заметил, он стоял перед ковчегом со свитками Торы, поглощенный молитвой.

Он чувствовал себя сейчас по-настоящему счастливым человеком и потому, наверное, не прислушивался к происходящему. К тому же это его больше не волновало.

Перевела с грузинского Анаида Беставашвили