Старая ташкентская приятельница Ира Баранова прислала по электронке всего три слова, враз придавивших свинцом, – умер Александр Файнберг. Удивительное дело, сто лет с ним не общались, последний раз говорили по телефону больше пяти лет назад, но известие о его смерти просто выбило из колеи.
Вечером, уже дома, достала три его сборника, подаренных мне в разные годы, отгородилась дверью от родных и близких. Господи, как же по-иному читались теперь его стихи. Боль в каждой строке, каждое слово – сердце наизнанку… Как же жил-то он с этим?..
…Это было в начале восьмидесятых. Мы – зеленые новички в литературе – стоим в коридоре Союза писателей Узбекистана, где проходили занятия семинара молодых авторов. Навстречу идет человек, в толстом зеленом свитере-самовязке, с уставшим лицом и удивительно молодыми глазами. Мы почтительно расступаемся. Кто-то полувосторженно-полувлюбленно выдыхает: “Файнберг…”
Поэт, чьими стихами мы зачитывались, передавая друг другу тоненькие книжки и разрозненные машинописные листки. Он был в наших глазах человеком-легендой. Смельчаком и бессребреником, не писавшим заказных неискренних строчек.
Я стала публиковаться. Больше в газетах. Частенько – с запальчивой критикой существующей системы книгоиздания, которая привечала “живых классиков”, но устанавливала жесткое идеологическое сито для молодежи. Как теперь понимаю, мой перекос в сторону публицистики, который вскоре прочно и, видимо, уже навсегда увел меня в журналистику, был виден невооруженным взглядом всем, кроме меня.
И вот однажды зазвонил телефон. Я чуть не упала со стула, услыхав голос Файнберга. В компаниях и на каких-то литературных сборищах мы с ним уже не раз пересекались, но чтобы вот так, запросто, позвонить, как будто мы сто лет на “ты”… А он без предисловий предложил мне, пока не поздно, прекратить это совершенно нестоящее дело – бумагомаранье. И заняться – ну, скажем, выращиванием комнатных цветов или вышиванием крестиком. “Почему это?” – дрожа от обиды, спросила я. Услышать такое от Файнберга!
“Потому что легкого пути у тебя не будет, судя по тому, что ты делаешь, – сказал он. – Тебя будут часто и больно бить. И – дай Бог! – чтобы только в переносном смысле”.
И еще одна история, связанная с Файнбергом, вспомнилась мне – добрая и красивая. Я работала в маленькой, веселой и бесшабашной газетке “Пионер Востока”. Было это лет двадцать тому. Однажды наш молодой сотрудник, с которым мы делили кабинет, обливаясь потом, приволок откуда-то здоровенную кадку с высохшим фикусом. Сморщенный ствол без листьев отдаленно напоминал фигуру согбенного человека с раскинутыми руками. Выглядело это необычно, и мы водрузили кадку в угол, удачно вписав ее, как нам показалось, в дизайн кабинета.
Однажды к нам зашел Файнберг, с которым к тому времени мы уже хорошо друг друга знали. Посидел, поговорил, посмотрел неодобрительно на наш фикус и предложил его чем-нибудь украсить. Причем идея созрела моментально у него же самого – отныне друзья и просто хорошие люди, которые войдут в нашу комнату, должны писать на бумажках добрые пожелания, а мы – вешать их в виде листиков на фикус. И сразу же сделал почин – экспромтом написал четверостишие, которое мы за ниточку прицепили к одной из веток. А фикус окрестили “деревом дружбы”.
Через несколько месяцев куст запестрел бумажными листочками. А весной случилось необыкновенное. На сухих скукоженных ветках проклюнулись почки, и фикус ожил – зазеленел, покрылся молодыми побегами и уже собственными листьями.
Не последнюю роль тут, конечно, сыграли остатки чая, которые сотрудники редакции выплескивали всю зиму в кадку. Но мы всем рассказывали, что даже мертвый куст не смог устоять перед добрыми словами друзей и расцвел…
Стихотворение Файнберга, положившее начало этой трогательной истории, долго у меня хранилось, но потом затерялось, чего теперь себе не могу простить. Не могу вспомнить даже, о чем оно…
Но помню другое его стихотворение:
Осталось
немного… Осталось немного…
На небо взглянуть и расстаться с дорогой.
В пылающей роще, забыв про обиды,
Куста не ломая, коснуться рябины.
Осталось понять, вспоминая утраты,
Что так же страдают деревья и травы.
Студёный родник… Он горит, как икона.
Чеканные листья на дне родниковом.
Осталось услышать закатную птицу.
Пред ясной водой на колени склониться.
Осталось понять, что настала усталость.
Как много осталось… Как много осталось…
…Нам осталось много – его стихи.
И очень мало – потому что нет его, нет ярко-синих глаз, обведенных морщинками, и завораживающего, с хрипотцой, голоса: “Привет, Олька! Сколько же лет мы с тобой не виделись!..”