В десять часов утра я приближался к знакомому зданию больницы “Шаарей-цэдек”, чье название в переводе означает “Врата милосердия”, “Врата справедливости” либо “Врата праведности”; каждый философски может выбрать подходящий ему лично термин. Я лично предпочитал не думать на философские темы, я просто шел к этому зданию, постепенно замедляя шаги. Мне страшно не хотелось туда заходить. Я посмотрел на небо, там было солнышко. Почему бы мне не остановиться и не сделать вид, что я тут совершенно не при чем? Вон идут люди. Веселые, жизнерадостные люди. Они идут на работу или с работы – мимо больницы. Я хочу сделать вид, что я такой же, как они. Пуркуа бы не па, так сказать? А?
Не хочу заходить.
Перед входом я с готовностью остановился и вытащил из заднего кармана пачку сигарет. “Лицо у него было вытянуто от общего разочарования”, – закуривая, вспомнил я фразу. Откуда это? А, нет… В оригинале было так: “в стороне мрачно веселилась компания безденежных донов с вытянутыми от общей разочарованности физиономиями”. Именно.
Многоэтажное здание нависало над головой. Я посмотрел на последний этаж. “…над ним нависало… нависало… нелепо нависало… нависало нелепое серое здание, битком набитое обреченными людьми”, – пытался вспомнить я. Да, там шла речь о Центре, а тут наоборот, но разницы-то нет.
Я курил, глубоко затягиваясь, и с надеждой крутил головой по сторонам. Где этот Господь, весь в синих молниях? Он должен вмешаться, дать мне сигнал… намек… знак. Весело гомонила проходившая мимо толпа. Сияло солнышко, раскачивалась и тихо шумела на легком ветерке листва деревьев больничного парка. Намека не было. И по лужам у ручья будет кто-то бегать, но не я-я-а-а-а… – фальшиво пропел я вполголоса. Охранник, проверявший у входа сумки, подозрительно посмотрел в мою сторону. Я вздохнул, бросил окурок в урну и вошел мимо него в здание.
Шаркающей кавалерийской походкой я приблизился к тётке, ведающей диспетчерской службой. Тетка вовсю нажимала кнопки и переводила телефонные разговоры. Не то что я нуждался в ее услугах – мне страшно не хотелось поворачивать к лифтам. Я помнил, что отделение находится на втором этаже. Тётка, не переставая нажимать кнопки и топая полными ногами в такт, приветливо посмотрела на меня. Я открыл рот, постоял так несколько секунд, потом махнул рукой и прошел мимо нее. Тётка одобрительно кивнула. Видимо, не впервые попадались ей такие посетители. Малохольные… Малосольные… Какие еще огурцы, господи?.. – вяло подумал я и прошаркал к лифту. Может, он еще где-нибудь на верхотуре, может, пока спустится, пройдет хоть полминуты… может, даже больше. Я медленно нажал кнопку. Я почувствовал, что металл кнопки теплее моих пальцев.
Лифт открылся тут же. Засопев, я вошел внутрь.
В отделении было пустынно. Прием больных расписан загодя, пробок нет и не предвидится. Проклятье… Черт бы побрал эту услужливую медицинскую пунктуальность. Куда веселее было сидеть в российских очередях – прежде, чем тебя примет врач, успеешь поболтать с народом, пожаловаться соседу, в свою очередь выслушать его историю, скорбно кивая головой и делая вид, что слушаешь.
Никакой очереди. Ведя рукой по стенке, я медленно подошел к окошечку, за которым сидели три симпатичные девицы в белых халатах. Медсестры. Или просто секретарши. Скривившись, я уставился на них. Они заулыбались. Я заметил, что у всех трех была одинаково белозубые улыбки. Профессиональные.
– Три девицы под окном пряли поздно вечерком, – скорбно сказал я вполголоса, машинально переводя на иврит строчки великого поэта.
– Сейчас утро, – возразила одна, но девицы не удивились. Как и тётка в диспетчерской, они привыкли ко всему.
– Что у тебя?.. – спросила средняя. Черный локон кокетливо высовывался из-под белой косынки. Она протянула руку.
– Это… Биопсия сегодня. – сказал я и зачем-то добавил: – У меня.
– Угу, – сказала она, принимая бумаги.
Мельком проглядывая направление и результаты предыдущих проверок, она нажала кнопку в стене. На меня глаз она больше не поднимала. Вот, подумал я, как это… а-а: “Прошу, – сказал гвардеец, возвращая бумаги и, не глядя на него, нажал кнопку в стене”.
– Прошу, – сказал она. Дверь распахнулась, и я вошел в отделение. Счастливо, хором сказали девицы, и я, не оглядываясь, вяло помахал им рукой.
В отделении, как и в коридоре, было пустынно. Замигала зеленая лампочка, распахнулась еще какая-то дверь, из-за нее высунулся врач. Его пышущее здоровьем лицо сияло благожелательностью.
– Русский? – наметанным глазом определил он. Шаркая, я доплелся до него и остановился.
– Еврей, – возразил я.
– Русский еврей, – резюмировал он и жизнерадостно потряс мне вялую руку. – Вижу по глазам. – Он перешел на родной язык. – Я тоже из России. Очень приятно. Я – Дима Философ.
– А я – Миша-историк, – сказал я, ничему не удивляясь.
Он заглянул в бумаги, которые я подал ему.
– А тут написана другая фамилия, – озадаченно сказал он. – Это какая-то ошибка? Тебя назначили на пол-одиннадцатого?
– Да, – ответил я, глядя на лампочку над его головой. – Историк – это профессия такая. Моя.
– А-а, – сказал он, – а Философ – это такая фамилия. Моя.
Я ничему не удивлялся. Я знаком со врачами с фамилиями Лондон, Бухарест, Берлин и даже с оптовым торговцем по фамилии Алматы.
– Ну-с, – бодро сказал он, – продолжаем разговор. – Чего ты пришел? Ты себя плохо чувствуешь? Выглядишь ты неплохо…
Я перевел взгляд с лампочки на его пышные кудри.
– А ты раскрой папку и прочти, там написано, чего я пришел – посоветовал я. Мне не хотелось шутить.
Меня раздражало, что у него такой жизнеутверждающий тон.
Он открыл папку и посмотрел на лежащий сверху лист бумаги.
– Ага, – бодро сказал он, – тебя направили на вторичную проверку. Так что ты знаешь, как себя вести и что нужно делать, верно?
– Верно, – буркнул я и подтянул штаны, на которых вдруг ослаб ремень.
– Но почему тебя направили к нам вторично? – продолжал он размышлять вслух.
Я с ненавистью уставился на его классический профиль и ткнул пальцем в следующий лист. – Мой профессор решил, что нужно проверить результаты предыдущей… – начал я, но он, проглядев заключение по диагонали, уже смотрел в самый низ бумаги.
– Ага, вот! – возвестил он и с торжеством поднял указательный палец. – Эврика. Ага. Гм… Ну, то, что у тебя рак, ты уже знаешь, верно?
…Я читал, что в таких ситуациях люди ведут себя по-разному. Сам я никогда – до этого дня – в таких ситуациях не был. Но читал, что вариантов может быть, как минимум, три: человек молча падает в обморок, или начинает истерически кричать, что это – ошибка, или, наконец – истерически же – хохочет. Не знаю. У меня не сработал ни один из описанных в литературе вариантов. Я почувствовал, что как бы нахожусь вне своего тела. Совершенно отстраненно я смотрел на себя сверху. Вот стоит он, то есть я, меланхолически покачиваясь с пятки на носок; а вот я – тот же он – равнодушно-внимательно наблюдаю за этой фигурой откуда-то из верхнего правого угла комнаты, из-под потолка.
Один мой знакомый писатель сказал как-то, что это – самое правильное поведение. Ты должен, сказал он, всегда, в любой ситуации наблюдать за ситуацией со стороны, как будто ты – вне ее. Это совершенно необходимо для фиксации мгновения, с тем, чтобы в дальнейшем перенести произошедшее на бумагу. Это как раз и выдает настоящего писателя, такое поведение.
Не знаю. Сказать, что у меня ослабли руки или ноги, было бы литературным преувеличением. Ничего у меня не ослабло. Я даже не вспотел. Я стоял, молчал и смотрел на доктора. Мне вспомнилась кукла Марина из комнаты моей дочки. Кукла эта умеет делать только две вещи – открывать и закрывать глаза и пищать слово “ма-ма”. Я был похож на эту куклу.
В тот же момент мне на ум пришли две цитаты одновременно.
Пауза, включившая в себя все это – мое одеревенение, ощущение выхода из собственного тела, а также цитаты разной степени жизнерадостности – продолжалась секунды три. Доктор, дружелюбно улыбаясь, смотрел на меня. Курсант Пек Зенай, вернись, пожалуйста, с неба на землю, – вспомнилось еще мне, и я разлепил губы.
– Дорогой доктор, а давай ты посмотришь еще раз, что там написано, – вкрадчиво сказал я, удивляясь как бы со стороны, что голос у меня вовсе даже и не дрожит, и что вообще ничего не изменилось.
– Давай, – тут же согласился он, и мы стали тыкать пальцами в низ листа. Потом мы хором прочитали последнюю фразу, и доктор-философ недовольно скривился.
– Да, – неохотно сказал он, – тут написано, что это может быть, но что это необязательно…
– Вот, – сказал я, – для этого меня и прислали сюда еще раз. Ну, пошли, что ли?
– Пошли, – кивнул он, и мы, взяв друг друга под руку, отправились в операционную. По дороге я не удержался и сказал:
– Знаешь, Дима, а вот если бы тут вместо меня стоял бы какой-нибудь сердечник, поминутно глотающий валидол, или какая-нибудь баба, еще более психованная, чем я, – что бы с ними было? Они упали бы замертво, и тебе самому же пришлось бы с ними потом возиться… Нет?
– Да, – возразил он, – однако ты не похож ни на сердечника, ни даже на бабу… И валидола я у тебя что-то тоже не заметил. У меня наметанный глаз, не беспокойся.
– Не буду беспокоиться, – согласился я (мне не хотелось спорить), и тут мы остановились перед входом в операционную.
Мы стали выделывать пассы руками, предлагая собеседнику войти первым. Я даже поклонился. Мы походили на Чичикова и Манилова в сцене входа в гостиную перед обедом. В конце концов мы вошли в комнату оба, боком, слегка притиснув друг друга.
В операционной царила ослепительной и странной красоты медсестра. Лет ей было не то двадцать, не то сорок. Я сразу вспомнил госпожу Мозес. О, чудо! И звали ее так же – Ольгой.
Этого еще не хватает – женщина. Я подтянул брюки.
– Нуте-с, приступим, – сказал доктор Философ и включил какой-то экран. – Снимай штаны.
Снимайте штаны, сударыня, сурово проговорил профессор, – машинально пробормотал я. Госпожа Мозес захихикала. Она тоже знала русский язык.
– Не будем терять времени, – сказал Философ, – ты у меня сегодня уже десятый, а до вечера мне предстоит уговаривать еще тридцать четыре человека, и все со своими тараканами, – снимай штаны, тебе говорят.
– Но тут дама, – возразил я, – я не привык снимать штаны перед дамами, которым я даже не представлен…
Он вздохнул и повернул рычаг. Зажглись разноцветные лампочки и загудел какой-то прибор под самым потолком. – Ольга, – сказал он, повернувшись вполоборота и не глядя на нас, – это историк Миша. Историк, это Ольга. Очень приятно. Помоги снять историку штаны… Время – деньги.
– Как говорил один мой знакомый (теперь покойник) – куйте деньги, не отходя от кассы, – нервно процитировал я, схватившись за ремень брюк и глядя на приближающуюся медсестру. Не доходя до меня полуметра, она остановилась.
– Я что – жоп не видела? – сказала она. – Я вижу жопы по пятьдесят штук в день, они на меня не действуют. Я устала по пятьдесят раз в день объяснять это владельцам этих жоп… Мы положим тебя на бок, не беспокойся.
– Да? – спросил я. – Это точно – на бок?
– Здесь нет гинекологического кресла, – терпеливо сказала она (веселый доктор щелкал тумблерами своей машины), – разуй глаза. Вот если бы тут было гинекологическое кресло… Ну, будь паинькой, историк. Ты разве видишь здесь гинекологическое…
– Слушайте, хватит уже болтать, – проговорил философичный доктор. – Ложись на бок!
Конфузливо отвернувшись от медсестры, я лег на бок.
В течение последующих пятнадцати минут мы вели интеллектуальную беседу. Я не буду описывать то, что выходило за рамки этой беседы; женщины всяко меня поймут, а тем мужчинам, которые не поймут, этого и описывать не стоит – сами узнают, если придет время, храни их Аллах.
Я напропалую цитировал Стругацких, Булгакова и Губермана; доктор отвечал мне каскадами цитат из университетского учебника внутренних болезней; госпожа Мозес с грустью поминала второй инсульт Аксенова. Мы были очень довольны друг другом. Что-то щелкало, гудело, иногда я подпрыгивал на столе.
– Паинька, – говорила медсестра и ласково гладила мой мокрый лоб. – Просто зайчик какой-то, такой лапочка!
Иногда доктор хмыкал, и тогда я настороженно поднимал голову.
– Что?!..
– Ничего, – говорил он, – ничего… Ничего такого я пока не вижу… но это визуально… вот пошлем результаты в лабораторию, тогда и узнаем. Лежи, лежи… расслабься.
– Постарайтесь расслабиться и получать удовольствие, – вспомнил я вслух, он неожиданно захохотал и что-то повернул во мне. Я взвыл.
– Ой, биг пардон, – сконфузился он, – ты меньше Губермана цитируй, а то смешно очень.
– Это не Губерман, – возразил я, это народное…
– Губерман это и есть подлинно народное, – рассеянно пробормотал он.
– Выпить очень хочется, – пожаловался я. Он мотнул головой Ольге. Что-то булькнуло, звякнуло, и прекрасная рука с холеными ногтями поднесла к моим губам мензурку.
– Эфир? – насторожился я.
– Спирт, – успокаивающе произнес хрустальный голос медсестры. Ничего себе, подумал я и осторожно, стараясь не расплескать, выпил мензурку из очень неудобного положения, не отрывая головы от клеенки, застилавшей мое ложе.
Потом я звучно потянул носом.
– Ну как, полегчало? – спросил он. – Обычно мы выпить, ты же понимаешь, не даем, это уж больно накладно вышло бы, все же пятьдесят жоп в день; но вот Ольга говорит, что ты – зайчик и лапочка… и стишки цитируешь, и вообще. Так что…
– И курить захотелось, – перебил его я. У меня очень быстро зашумело в голове.
Доктор был настолько любезен, что мотнул головой еще раз, медсестра включила вентилятор, и к моим губам был поднесен зажженный “кэмел”. Я попытался его схватить ртом, но сигарета увернулась.
– Две затяжки, и хватит, – произнес хрустальный голос.
Пастушка младая на рынок спешит, – пробормотал я, жадно затягиваясь. – Большое спасибо…
Минуты две мы молчали. Я расслабился и стал было размышлять, не попробовать ли мне действительно попытаться получать удовольствие. Но в этот момент в голову пришла трезвая мысль о поводе, в связи с которым я очутился на этом столе и в этой комнате. Я завертел головой.
– Слушай, философ, – обеспокоенно сказал я, – а это… а если это действительно онкология? А?
– Ну и что? – ответил он. – Даже если и так, то в твоем случае это не очень смертельно. И вообще, мы же ничего не знаем, ответ будет только через пару недель. Ну, в крайнем случае вырежут тебе кое-что… жить будешь.
– Жить-то буду, – сварливо возразил я, – но мне иногда и еще чего-то надо! Кроме жить! Я… (я покосился на Мозесиху), я, вообще говоря, кроме книжек, еще и женщин люблю. И я женат, массаракш! Эта, блядь, простата…
– Всё, слезай со стола, – распорядился он. – Всё замечательно. За ответом придешь через пару недель. Не нервничай. Постарайся глубже дышать. Аутотренинг знаешь? Йогу. Вот и займись. Ну все, до свиданья. Только, слышь, там не говори, что мы дали тебе выпить… До свидания. Всего хорошего. Ольга, следующего.
Кряхтя, я слез со стола и привел себя в порядок. Потом поцеловал ручку медсестре (она засмеялась) и подошел к доктору.
– Спасибо, философ – сказал я. – А все же, вот если это окажется…
– Слушай, – сказал он нетерпеливо, – постарайся поменьше произносить это слово. Я-то врач, мне можно. А тебе нужно помнить, как это… Ангелы слышат мысли, а…
– …а бесы – слова, – подхватил я.
– Вот, – сказал он и улыбнулся. Мы пожали друг другу руки.
– …И в лицо посмотрел со значением, – процитировал я напоследок.
– Вот именно, – кивнул он.
Я повернулся к госпоже Мозес и, склонив голову, щелкнул каблуками воображаемых сапог. И тут же скривился от боли.
– Осторожненько, – сказала она, – полегонечку… И не гони волну, все образуется. Так или иначе.
– Лучше так, чем иначе, – искательно заглядывая ей в глаза, начал я, но тут открылась дверь, и в операционную ввалилось существо лет пятидесяти, со взлохмаченными космами полуседых волос и безумным взглядом выпученных глаз. Существо тащили под руки двое дюжих санитаров. Еще одна жопа, мелькнула мысль, и я по стенке – бочком, бочком, – выскользнул из комнаты. Дверь автоматически захлопнулась следом за мной.
…Я подходил к выходу из больницы. За окнами синело небо, под легким ветерком безмятежно раскачивались чудесные цветы на газонах в больничном саду. Под влиянием ли паров выпитого спирта у меня значительно улучшилось настроение. Нужно добавить, подумалось мне. Я потер себя сзади. Я вспомнил рецепт Воланда, потом семерых китайских пьяниц, именуемых Мудрецами бамбуковой рощи, потом – безо всякого перехода – пришел на ум отрывок из повести о Ходже Насреддине:
– Так в чем же препятствие? – дружелюбно и радостно сказал эмир. – Сейчас мы позовем лекаря, он возьмет свои ножи, и ты удалишься с ним куда-нибудь в уединенное место, а мы тем временем прикажем написать указ о назначении тебя главным евнухом.
И тут я понял, что именно этим – синющим небом, цветами на клумбах, бамбуковыми мудрецами и возмутителем спокойствия из древней Бухары – сигнализирует мне Господь, весь в синих молниях, – Господь, которого так тщетно призывал я утром. Жизнь была прекрасной. Она была вечной. “Жизнь!” – заорал я, и охранник у выхода, попятившись, схватился за пистолет.
Я закинул голову, захохотал и вывалился на улицу, в неяркое полуденное солнце, ласковый ветер и запахи цветов.