Моя сестра, моя судьба
Кому – покой, кому – разбой,
кто славой жив, а кто – зарплатой,
а я-то – помни! – жив тобой –
моей сестрой, моей судьбой,
моим соавтором
Ренатой!
В день рождения Реночки, не желая верить в то, что он станет её последним днём рождения, я по телефону из Марбурга читал ей эти стихи как заклинание. Она была измучена болезнью и лечением, совсем ослабла. Но до этого Рена столько раз возвращалась к жизни, когда врачи считали её положение безнадёжным… Она справится и сейчас, нужно только помочь ей. А помогают Ренате новые замыслы, новые планы.
Незадолго до этого в Москве вышли две большие книги, в которых Мухины стихи соседствовали с моими и нашими общими. Одна из книг оказалась для нас совершенно неожиданным и очень приятным сюрпризом. Известный московский дирижёр-хормейстер, создатель знаменитого студенческого камерного хора “Гаудеамус”, заслуженный деятель искусств России, профессор Владимир Леонидович Живов, прежде в сочинении музыки не замеченный, издал толстый, с красочными рисунками сборник своих детских песен “Уики-Вэки-Воки” на стихи двух авторов – Ренаты Мухи и мои. Сборник сразу вошёл в репертуар детских хоров, и композитор прислал нам с Ренатой подарок – видеозапись концерта из песен на наши стихи в озорном и азартном исполнении музыкальных московских малышей. Бывают в жизни чудеса, как справедливо подметила Муха.
Зато вторая книга, названная по строчке нашего общего с Реной стихотворения “Между нами”, далась соавторам нелегко. Мы задумали сборник, куда должны были войти стихи, написанные совместно и порознь, и педагогический очерк “Между нами, взрослыми”, часть которого – о своём “сказочном английском” – собиралась написать Муха. О том, как мы работали над рукописью, расскажу в конце этих кратких воспоминаний. Рукопись мы сдали в издательство вовремя, но болезнь не позволила Ренате уложиться в жёсткие сроки, и “сказочный английский” в “Между нами” не попал. Тогда мы решили, что позже вместе напишем книгу для родителей и педагогов о том, как стихи и сказки учат детей языку и языкам, и включим в новое издание методические заметки Ренаты. Договорились, что в октябре я приеду в Израиль, мы встретимся и поработаем над книгой.
Сейчас октябрь, и я в Израиле. Как договаривались. Но опоздал: мы пишем не вдвоём. Пишу один. О Рене. О нас. О том, что случилось почти полвека назад.
СЧАСТЛИВЫЕ КАЛОШИ
Нас познакомили стихи и калоши. Познакомили, а потом и подружили. И навсегда переплели наши судьбы – да так, что даже тень чёрной кошки не смела пробежать между нами. И ни разу не пробегала. И никогда не пробежит…
В первой половине 60-х в Харькове поэзией увлекались, кажется, все. Я руководил детской городской литературной студией, писал для детей, печатался в местных газетах и московских журналах и искал новых “детских” авторов. Однажды кто-то принёс мне забавные стихи об Осе, которые бродили по городу:
Бывают в мире чудеса –
Ужа ужалила Оса.
Его ужалила в живот,
Он очень долго плакал.
Вот.
А доктор Ёж сказал Ужу:
“Я ничего не нахожу,
Но всё же, думается мне,
Вам лучше ползать на спине,
Пока живот не заживёт.
Таков конец рассказа.
Вот”.
Вскоре выяснилось, что автор стихов об Осе носит фамилию Муха и работает в университете на кафедре английской филологии преподавателем Ренатой Григорьевной. С третьей или четвертой попытки я застал Р. Г. на кафедре и попросил почитать другие стихи. И тут эта молодая симпатичная интеллигентная женщина повела себя странно: она наотрез отказалась читать что-либо своё. Отказалась под предлогом, будто кроме “Осы” ничего не написала.
Я попрощался. И вдруг вдогонку мне Рената произнесла:
– Ну, вот есть ещё две строчки, но они с ошибкой:
Стояли в одном коридоре галоши –
правый дырявый, а левый хороший.
К калошам – любимому блюду крокодилов – я был неравнодушен с детства, с “Телефона” Корнея Чуковского. Помню, что ребёнком даже представлял себе, как бы я жевал их, если бы стал крокодилом – калоши настоящие, красивые, блестящие, как те, которые мама купила Лёше из песенки на стихи Агнии Барто. Наверно, поэтому калоши попали в моё первое лирическое стихотворение, сочинённое в студенческие годы:
Апрель щебечет в синеве.
А под берёзой старой
Лежит калоша на траве –
забытая,
без пары.
И я один.
Вокруг весна,
и день такой хороший.
А где-то есть ещё одна
непарная калоша.
У необычного преподавателя оказалась общая со мной привязанность!
Так неисправные калоши оказались счастливыми: они остановили меня на пороге и не позволили уйти от будущего друга и соавтора.
В память об этом позже я написал Реночке посвящение (В моей судьбе она за каждой датой…)
А тогда я сказал Ренате Григорьевне, что попробую исправить погрешность в двустишии. И хотя это мне не удалось, но упорная “домашняя работа над ошибками” Ренаты, во-первых, помогла нам быстро перейти на “ты”, а во-вторых, через какое-то время подсказала образ, возникший, явно, по созвучию со словом “калоши”, – Глупую Лошадь:
Лошадь купила четыре калоши –
пару хороших и пару поплоше.
Если денёк выдаётся погожий,
лошадь гуляет в калошах хороших.
Стóит просыпаться первой пороше –
лошадь выходит в калошах поплоше.
Если же лужи по улице сплошь,
лошадь гуляет совсем без калош.
Что же ты, лошадь, жалеешь калоши?
Разве здоровье тебе не дороже?
После “Ужа” у Мухи появились “Проводы” (Спокойной походкой идёт по перрону с большим чемоданом большая Ворона…), “Одинокая Свинка” (По длинной тропинке немытая Свинка бежит – совершенно одна…) и весёлая скороговорка:
У Осетра была сестра,
Она пила ситро с утра.
Рената Муха сразу начала писать ярко, парадоксально и празднично. Но писала мало и редко превращала внезапно родившиеся строчки в завершённые стихи:
Жил на свете муравей –
без ресниц и без бровей.
– Здорово! – радовался я. – А дальше?
Но вместо “дальше” следовало новое двустишие:
Как-то шпиц спросил у шпица:
– На каком глазу ресница?
– А что дальше?
– А дальше думай ты, – неизменно требовала Муха.
И я думал сам и предлагал думать своим студийцам. К тому времени в моём педагогическом арсенале уже была игра “Досочини стихотворение!” Обычно я давал детям первые две строчки неизвестного им четверостишия и предлагал дописать стихи, соревнуясь с автором. Теперь в ход пошли “начала”, сочинённые Ренатой:
Стоит собака у столба
И утирает пот со лба.
Большая рыба Камбала
Моржу не по клыкам была.
Муха стала частым гостем на занятиях младшей группы моей литературной студии, где получила, по её выражению, “базовое детское литературное образование”. Выяснилось, что нам близки одни и те же поэты: Борис Заходер, Эмма Мошковская, Ирина Токмакова, Генрих Сапгир, Эльмира Котляр, Эдуард Успенский, Новелла Матвеева.
Позже некоторые из Мухиных двустиший мне удалось продолжить, но не в первые годы нашего знакомства. А писала тогда Рената очень мало. И заставить её дорабатывать начатое или сочинять новое было совершенно невозможно – сочинение стихов было для неё игрой, может даже женской прихотью. Но я-то относился к стихам серьёзно. Дописав какие-то стихи Рены и добавив к ним немногочисленные завершённые Мухины стихотворения, я предложил их вместе со своими издательству “Малыш” как совместную книгу. К сожалению, наша с Реной книжка так и не вышла, но стихи из этой подборки появились в московских журналах. Удачливей оказалась Нина Воронель. Именно благодаря её усилиям в 1968 году в “Малыше” вышла книга “Переполох” двух соавторов – Рены и самой Нины. Так имя “Рената Муха” впервые появилось на обложке книги.
ЛОШАДИНЫЕ ФАМИЛИИ
Стихотворение “Глупая лошадь” было опубликовано сначала под двумя именами – Ренаты Мухи и Вадима Левина. Узнав об этом, Рена расстроилась и категорически воспротивилась:
– Это бессовестный антиплагиат! Пожалуйста, убери с лошади мою фамилию и больше не зачисляй меня в соавторы, когда будешь упоминать в стихах калоши или слова, которые рифмуются с калошами!
Я выполнил просьбу Ренаты и признал себя единственным владельцем лошади. Но этим лошадиная история не кончилась. “В отместку”, как называет это Рената в одной из своих историй, она сочинила стихи о Белой лошади и Чёрной лошади.
Позже, готовя к публикации в каком-то журнале подборку стихов Ренаты, я внёс в это стихотворение небольшую чисто редакторскую правку: изменил в первой строфе две строки, напустив в стихи туману и придав лошадям более меланхоличный и романтический характер:
Но Реночка сочла эти микро-изменения достаточным поводом, чтобы “отомстить” мне и с тех пор во всех публикациях включала моё имя в число соавторов двух лошадей. И хотя я этот антиплагиат не признал, совесть мучила меня до тех пор, пока счастливые калоши не помогли мне расплатиться с Реночкой той же монетой. Я сочинил “Похвальную песенку о лошади без калош” и включил Муху в соавторы:
Очень простое животное – лошадь:
с виду мила
и характер хороший.
Лошадь
за стол никогда не садится.
Лошадь
в постель никогда не ложится.
Ест она
стоя.
И спит она
стоя.
Лошадь –
животное очень простое.
Так, под двумя именами, мы включили простую лошадь в нашу последнюю книгу “Между нами”.
РАНЬШЕ ЧЕМ ДАВНО
“Это было давным-давно и даже немного раньше, в дни, когда всё на земле начиналось с самого начала и даже само начало начиналось сначала”.
Вряд ли меня очаровал бы киплинговский “Краб, который играл морем”, если бы не эта волшебная фраза, придуманная Ренатой для зачина сказки. Рена произнесла её – размеренно, таинственно и уютно, своим неповторимым голосом – в самом начале нашей дружбы и даже немного раньше, когда мы только познакомились, и нам ещё предстояло подружиться.
“Это было давным-давно и даже немного раньше…”
Этот сказочный зачин окончательно и навсегда открыл мне Ренату, потому что был он – как сама Рена, как лучшие её стихи-миниатюры и устные рассказы (“storytelling”) – завершённым произведением, с внезапными и весёлыми поворотами и естественной, безукоризненно точной и уникальной интонацией. Такого абсолютного поэтического слуха и совершенного чувства стиля в сочетании с жизнелюбием и самоиронией я не встречал больше ни у кого.
Сказки Киплинга мы знали по классической книге в переводах Корнея Чуковского. “Краба” в этой книге не было. Рена сделала подстрочник, и мы взялись за работу. А работа оказалась праздником. Этот праздник начинался каждый раз, когда мы встречались за письменным столом. Впрочем, “письменный стол” – это, конечно, метафора. Мы переводили Киплинга (а потом и сочиняли стихи) и в кабинете у Рены, и на её кухне, и в московских кафе, когда оказывались в столице одновременно, и даже в вагоне поезда. Но праздником это было не метафорически: каждого радовали находки соавтора. Как только мы встречались, у кого-нибудь из нас возникали ритмические строчки, другой подхватывал, и мы начинали сочинять. К обоюдному удовольствию. Так мы благополучно перевели “Краба” (он потом был опубликован в газете “Первое сентября”) и однажды случайно сочинили вместе стихотворение (которое в отличие от “Краба” вообще осталось неопубликованным).
ТОЛЬКО ЭТО – МЕЖДУ НАМИ
Произошло это во время одного из наших “теоретических семинаров на двоих”, которые в первые годы знакомства возникали у нас с Реной довольно часто. В тот раз мы решали, какие качества и Рена, и я более всего ценим в поэзии для детей. Выделили иронию, естественность интонации и “многослойность”: обращённость не только к детям, но и ко взрослым. И сразу обнаружили, что оба имеем в виду Заходера. Стали приводить друг другу примеры из “Мохнатой азбуки” и других книг почитаемого нами Мастера. Решили попробовать, а не можем ли и мы так. И тогда само собой возникло пародийное подражание о царе зверей, у которого объявился брат – еврей.
К тому времени я уже бывал в доме Бориса Владимировича, мечтал “показать” ему Ренату и в конце концов познакомил их. Но эту пародию мы решили не публиковать и скрыть от Заходера, чтобы нечаянно не обидеть любимого Мастера. Зато открыли для себя, что и стихи нам хорошо сочинять вместе. Этому не мешали ни полёты Мухи по Англиям и Америкам, ни её отъезд в Израиль. Теперь мы чаще перезванивались, чем встречались. И обычно после каждой встречи или телефонного разговора появлялись новые стихи – и у Рены, и у меня, и у нас вместе. Правда, иногда Рената надолго исчезала и месяцами не отвечала на письма. Даже когда я укорял её зарифмованно:
Опять я страдаю, опять мне непруха,
Опять я не знаю, где носится Муха.
Заели издатели: “Дайте нам Муху!!!”
Но только от Мухи ни слуху, ни духу.
Возникни, явись, пожужжи мне над ухом
с Твоим замечательным Вадиком Мухом!
Или:
Дни за днями летят, проплывают года.
Вы не пишете мне
Ничего
Никогда.
Нет ни строчки от Вас, нет ни слова, ни вздоха.
Мне без Вашего голоса грустно и плохо.
А услышал бы Вас, я бы крикнул: “Спасибо!!!!!”
Но чего от Вас ждать?! –
Вы не Муха,
А Рыба.
К написанным текстам Реночка обычно возвращалась неохотно, зато увлечённо редактировала Жизнь в своих блестящих “storytelling”. Можно сказать, что у нас с Мухой было разделение редакторских функций: я правил наши стихи и сказки, а Рена – саму жизнь. Актриса не только на сцене, но и в педагогической аудитории, и в дружеской компании, и даже в общении с незнакомыми людьми, она всех: и себя, и мужа (“Папу Вадика”), и друзей, и знакомых, и незнакомых, – превращала в персонажей своих неповторимых полуфантастических былей. Я тоже бывал персонажем её историй и в конце концов написал ей:
Мы вместе провели
не много дней,
но ты, – назло коварной географии, –
соавтор биографии моей
и автор нашей автобиографии.
В последний год жизни Реночки мы переговаривались довольно часто. Московское издательство “Октопус” предложило Ренате Мухе подготовить большой сборник её стихов. Рукопись книги “Между нами” нужно было сдать в считанные месяцы. Рена позвонила мне и сказала, что сама за эту работу не возьмётся. Тем более, что Вадим Ткаченко, муж и верный друг Ренаты, вообще против того, чтобы Реночка сейчас чем-либо себя нагружала. Я пообещал ему, что основную нагрузку при подготовке книги возьму на себя, а соавтору оставлю только то, что будет ей не в тягость. Вадим согласился, и мы с Ренатой взялись за работу. Каждый новый вариант рукописи я посылал Вадиму электронной почтой, он распечатывал, Рената читала и соглашалась или отвергала мои предложения. Она помогала мне писать педагогическую часть нашей книги: переводила с английского материалы о детском чтении и присылала мне рефераты переводов. Эта работа, как говорила мне Реночка, поддерживала её. На звонки всегда отвечал Вадим. Я спрашивал, как Рена. Он был лаконичен. Когда Рената была в состоянии разговаривать, Вадим отдавал ей трубку. Часто Реночка начинала разговор с трудом, но остроумна была всегда, а к концу разговора её голос обычно становился бодрее. Очень хочется верить, что наша работа и последние книги и песни продлили её жизнь.
По стихам Ренаты Мухи видно, что автор – талантлив, остроумен, парадоксален. Но только близкие (а более всех – Вадим Ткаченко и подруга-врач Тамара Веллер) знают, что больше четверти века она боролась со смертельной болезнью, поражая друзей и врачей мужеством, неправдоподобной жизнестойкостью и ироническим отношением к себе, к своим испытаниям, к смерти. Однажды на “Эврике” (мы часто вместе участвовали в педагогических фестивалях) Рената переводила с английского иностранку-профессора. Докладчица выглядела бодрой и энергичной, хотя восемьдесят ей уже явно миновало. Речь шла о проекте, рассчитанном на десять лет.
– За это время я выучу русский и о завершении проекта доложу вам на русском языке, – перевела Рената и, к удовольствию зала, забыв выключит микрофон, прокомментировала для меня (я сидел рядом): “А старушка верит в бессмертие”.
Свои бесчисленные больничные истории, каждая из которых могла оказаться последней, Рена рассказывала так, что слушатели не могли удержаться от смеха. “Лежу я на столе. А из одежды на мне только шесть шрамов…”