У меня было две бабушки. Одна обыкновенная – с гусями и печкой. Мы с родителями часто к ней ездили. И другая – молодая бабушка. У нее была библиотека, бар и проигрыватель с пластинками. Эта бабушка не сажала картошку, и у нее не было мужа. Просто так не было, а не по каким-то трагическим обстоятельствам.
Мы ехали в подмосковной электричке летом, в жару. Юго-западное направление. Интеллигентная ветка, как говорили в нашем дворе в восьмидесятые годы. Была многолюдная пятница. Бабушке сорок семь лет. Мне семь. Мы сидели друг напротив друга. Я болтал ногами, так как они не касались пола и затекали. Людей видимо-невидимо, и из их частных разговоров собирался как будто пчелиный гул. Был мужик с огромным рюкзаком. Больше, чем он сам. Еще женщина, она стояла в обнимку с рассадой. Кажется, это она сказала: «Вот тут недавно в лесном городке мальчишку задавили. Родители ему такую штуку привезли из-за бугра: музыка на уши надевается. Он поезд-то и не услышал».
Мне очень хотелось поговорить, неважно о чем.
– Ба, а ты мама папы или мамы?
– Обоих.
– Так не бывает, – я смеюсь над ее наигранной серьёзностью.
– Ты свою маму видел?
– Каждый день вижу.
– Бедный мальчик. Конечно же, я мама твоего папы. И ты это прекрасно знаешь.
За окном тянулось одно и то же. Деревья, деревья, домик. Домик, домик, деревья. Меня зовут Андрей. Мою бабушку – София Борисовна. Она известный переводчик. И дача у нее стоит рядом с дачами таких же переводчиков и писателей. Там почти ни у кого нет картошки. Для меня она всегда останется бабушкой. А эта пятничная совместная поездка останется нашей последней.
– А что мы будем делать на даче?
– Понятия не имею. О том же сейчас думала.
Над перроном гремит механический голос: «Поезд следует до станции Апрелевка. До станции Апрелевка следует поезд». Повис послеобеденный вокзальный зной, но все равно дышалось куда легче, чем в вагоне. Люди не спеша расходились. Бабушка, выкурив две сигареты подряд, так как от самой Москвы терпела, наконец готова была идти. А идти километров пять, не меньше. Мы перешли пути по железному мостику. У бабушки в руках тяжелая сумка. Ее тонкая кисть обвита выпуклыми венами.
– Бабуль, давай помогу?
Она посмотрела на меня по-настоящему. Без наигранности. Так пронзительно, как умела только она. Как будто придумывала мне цену.
– Давай.
Я удивленно взял сумку. Взрослые ведь обычно вежливо отказываются от моей помощи. Я взвалил ее на плечо. Бабушка закурила третью, и мы пошли прямо, через поле, деревню, поле и так до нашего дома.
– Давай, Санчо! Взялся, теперь не отставай!
Помню, что я невпопад ответил: «А курить вредно». И, немного подумав, спросил, кто такой Санчо?
Когда у тебя короткие ноги и тебе семь, а идти надо долго да еще и с сумкой, внутреннего места для загородного восторга не остается. Я тяжело дышал и не замечал предгрозовое жужжание насекомых. Не разглядывал стрекоз. Не любовался одинокими корабельными соснами вдоль почти что оранжевого поля.
– Уже близко, Андрюш. Недолго осталось.
«Лучше б сумку забрала», – подумал я и спросил:
– А мы на речку пойдем?
– Завтра.
– А почему не сегодня?
Но «сегодня» бабушка уже не должна была расслышать. В воздухе разорвался снаряд грома. Разом стихли и птицы, и насекомые, и подул ветер из ниоткуда и, как всегда летом, неожиданно.
– Сегодня не хочу, – безучастно сказала бабушка и пошла дальше, не останавливаясь.
Я уже знал, что мы совсем близко. Я знал эту дорогу. После поля была небольшая просека, а за ней рос черный забор старинного кладбища. Мы шли вдоль кованой ограды.
– Старинное кладбище. Татарское, – сказал я.
Надо же было что-то сказать.
Я пытаюсь поспевать за ней и молча проклинаю эту сумку и себя в тот момент, когда предлагал ее понести. Бабушка едва заметно улыбалась.
– А ты знаешь, что татар хоронят сидя?
Этого я не знал.
– Нет. А зачем?
– Ну, наверное, чтоб удобней было.
Мы не дошли всего какую-то сотню метров. Но июльскому ливню этой дистанции хватит, чтобы промочить тебя до костей. Пока ковырялись в ржавом замке, совсем стемнело, и, как часто бывает, чем тебе скорее хочется в дом, тем неподатливей дверь.
Вечером мы сидели на улице. Сидели так, как в городе ни за что не посидишь. Бабушка на скамейке.
Она курила. Рядом стояла рюмка, которую она изредка подносила к губам. Она переоделась в простое дачное платье. Волосы ее были распущены, а не собраны в строгий пучок, как когда добирались. Над скамейкой нависал козырек, и по нему барабанил дождь. Я стоял рядом, облокотившись о перила старого деревянного крыльца. На ладошке моей была мокрая земляника. На ступеньке остывал в кружке чай.
– Все, Андрюш. Докуриваю, и идем спать.
– Я так рано не хочу.
– Ничего, после дороги быстро заснешь.
– А ты со мной полежишь?
– Ну вот еще! Ты ж взрослый совсем. Нет, я тебя провожу, а потом еще здесь посижу. Под твоим окошком.
– А татары?
Бабушка засмеялась.
– А что с ними?
– Не встанут?
– Нет. Кто ж в такую погоду встанет?
Мы зашли в дом. Старенький, одноэтажный, салатовый. Две комнаты и чердак. Первая – это большое полукруглое пространство. Здесь и кухня, и столовая, и гостиная, и бабушкин диван. Всего слишком много, и все какое-то не советское. Повсюду стопками лежат книги – на неудобном стуле, на плетеном кресле-качалке, на полу. Книги – хозяева дома. Деревянные полы скрипят. Бабушка прошла во вторую комнату, маленькую спальню, – квадратик с окном. Это была ее комната, которая становилась моей, когда я приезжал. Она закрыла окно, и занавески послушно повисли. Я разделся и лег на высокую кровать. Такая большая подушка была у меня только там и тогда. И байковое одеяло. Надо мной в облупившемся багете висел портрет Мусоргского. Тогда я думал, что это какой-то дачник. Небрит, в халате, не рабочий. По лицу видно, что владел двумя или более языками. Бабушка поцеловала меня и собралась выходить.
– Ба, я зубы не чистил.
– Нестрашно, ты на даче. Завтра почистишь.
Когда она вышла, я тихо подошел к окну. Мне совсем не хотелось спать. Так я думал. Бабушка прошла мимо цветника к забору и позвала соседку Таню. Обычная женщина, старше моих родителей, где-то между ними и бабушкой. Она вышла с курткой на голове. Дождь усиливался. Я знал, что она что-то писала, по-моему, детские стихи, но не был уверен. Вместе они возвратились к скамейке.
– Ты одна приехала?
– С Андреем. Давай под навес быстрее.
– А он без Ленки, что ли? Одного отпустили?
– Я с маленьким Андреем. С внуком.
– А…
Две рюмки встретились в воздухе. Прозвенело стекло или хрусталь.
– Ну а с сыном чего? Все-таки надумали переезжать?
– Сейчас Андрей от окна отойдет, ляжет под одеяло и заснет. Потом расскажу.
Да как же она узнала? Да как она все знает? Она даже не обернулась.
Я в два прыжка очутился в кровати. Свернулся под одеялом и моментально провалился в загородный сон.
Темнота рассеялась медленно, постепенно. В открытое окно смотрело лето. И ослепительная белизна утра. Только свет и звуки. Чириканье, жужжанье, редкая падающая с крыши в бочку капля. Еще слышно, как ложка задевает внутренние грани стакана. Бабушка размешивала сахар. Из чашек она пить не любила.
– Сначала поешь, потом купаться? Или наоборот?
Я лежал. Улыбался. И думал: «Конечно, купаться». Как же хорошо было жить без распорядка. Так можно было только с ней.
Тропинка от нашей калитки до речки проходила через сосновый лес. Идти недолго, метров двести. Купаться натощак – это целый аттракцион свободолюбия. Вот если б знала мама, бабушке досталось бы. По дороге море земляники. Лесной. Ни с чем не сравнимой, особенно когда ты голоден.
– Так, Андрюш, ты отвернись и смотри на лес. Я быстро окунусь, проснусь. Потом ты. Купайся, сколько влезет.
Что такое пляж, я узнаю потом, когда буду жить в Хайфе. А мы купались на берегу. Никакого песка. Никакого спуска в речку. Колючая трава. Камыши. Вместо лесенки – бетонная плита, с нее прыгаешь в холодную проточную воду.
Я смотрел на деревья, слушал их шум и не сразу заметил, что на меня стоит и смотрит незнакомый мужик. Он курил. И что во мне интересного. «Ничего», – понял я, когда все-таки обернулся. Он разглядывал мою молодую бабушку, которая вышла из реки и, стоя к нам спиной, заматывала на голове полотенце. Когда она одела платье, мужик выбросил сигарету и пошел себе дальше.
– Как хорошо! Давай теперь ты. Ну!
Час спустя я сидел в кресле-качалке и разглядывал наш обыкновенный сад. Груша, на которой ничего не росло, несколько яблонь, которые к осени разродятся отвратительной кислятиной, и королева участка – сирень.
Так приятно быть сытым и уставшим, а на дворе все еще утро. Бабушка на улице. Слышно, как она моет в рукомойнике посуду. Она делает перерыв на сигарету. Все-таки хорошо, что я мальчик и к посуде отношения не имею.
– Знаешь, что делают взрослые мужчины после завтрака?
– Сегодня же суббота.
– Правильно. Зарабатывают на ужин. Возьми стакан и собери землянику.
Она явно не могла простить мне безделья. Я взял алюминиевую кружку, на которой была нарисована ягода земляники, и отправился на поиски.
Как бы там ни было, пусть это и хуже бамбукового кресла, но явно лучше холодных мокрых тарелок.
– А ужин будет из ягод?
– Из мяса. Все, что наберешь, – продадим.
Бабушка присела на крыльцо с книгой и уже не обращала внимания ни на меня, ни на дачу, ни на лето.
В загородном поселке быт ясен и прост. Все, что нужно человеку для отдыха, находится на единственной площади. Остановка автобуса, магазин, колодец, медицинский пункт. Мы с бабушкой стояли у магазина. С ней говорил молодой парень – пионервожатый. За его спиной стоят два пионера и злобно рассматривают меня. Эта вражда длится издревле. Дачные дети смотрят вниз на пионеров из лагеря, те смотрят так же на местных деревенских ребят. А все говорили про классовое равенство… Парень купил у бабушки два стакана земляники, пересыпал в газетный кулек и передал несколько монеток. Бабушка, подогревая ненависть в юных ленинцах, торжественно передала мелочь мне. Мне – не просто дачнику, а теперь еще и дачнику-капиталисту. Они смотрели на меня с ненавистью. Ну и что? Они-то уйдут отсюда только с презрением, а я – с пломбиром.
Когда они ушли, я протянул бабушке деньги.
– Зачем? Это твое, – она искренне удивилась.
– На ужин.
– Верно, – она вспомнила.
Забрала копейки и положила в кошелек поверх сложенных в несколько раз красных банкнот. Меня отправили ждать на остановке, под козырьком в тени. Бабушка пошла в магазин, в то время это было долгим процессом. Нам нужны были портвейн и курица. Так она сказала. Я сидел один, когда ко мне подошла женщина. Я ее не сразу узнал. Это была соседка Таня. Только она была странная, держалась неровно и смотрела как будто мимо меня, слегка в сторону.
– Привет, красавчик.
– Здрасьте.
И она тоже пошла в магазин. Только не так собранно, как бабушка, как-то вальяжно, что ли. А я остался сидеть и болтать ногами. Хорошо быть красавчиком, пускай и безденежным.
После обеда было чтение. Не такое, как в Москве. Не кортик и не бронзовая птица. Бабушка хотя и не курила в доме, но после портвейна это правило она игнорировала. Она покачивалась в кресле и читала «Адмиралтейскую иглу». Было заметно, что ей очень нравится рассказ, а мне как-то было совсем скучно, но я был вежливым и изображал интерес изо всех сил. Повествование вдруг резко прервалось.
– Андрюш, давай отдохнем полчасика?
– Я не устал, ба.
– Я устала, давай-давай.
Она отвела меня за руку к моей-ее кровати. Мы легли поверх одеяла. Она крепко меня обняла и заснула мгновенно. Она так быстро вышла с террасы и так внезапно вошла в сон, что мне даже не пришлось ждать, чтобы высвободиться и перелезть через нее. Я пробрался в сад, открыв и закрыв дверь резко, иначе она бы скрипнула. От того, что я был непослушным, как-то приятно щемило в сердце или где-то рядом с ним. И тут я замер. И вся земля замерла. По ту сторону забора кружилась Таня. Или Татьяна. Она танцевала одна, для себя самой. В одной только юбке. И грудь то появлялась, то исчезала, то снова появлялась. Большая белая тридцатилетняя грудь. Я смотрел на нее, как житель Помпеи на Везувий. Что-то зарождалось внутри. Восторг и ужас. И чувство, что я сейчас умру, от счастья, но все равно умру, поэтому так страшно, и я побежал.
Я ведь никогда не видел груди. И не представлял, какая она таинственная и прекрасная. И не знал, что делать, когда такое видишь. И я выбежал в калитку и побежал по лесу изо всех сил, чтобы догнать собственный пульс. И по тем же неизвестным причинам, выловив глазами единственную ветвистую березу среди сосен, я влез на нее и поднимался, пока не оказался на вершине мира.
Когда вечером пришла гроза, а бабушка бегала под деревьями, я неподвижно стоял на тоненькой ветке с закрытыми глазами. Береза была как резиновая. Ее раскачивало и гнуло, и было бы жутко весело, если б это был аттракцион в парке, но все было взаправду, без страховочной веревки, и было просто жутко. Хорошо, что дождь лил сильно. Вода на лице прятала постыдные слезы. Становилось темней. Гром оглушал. Ветер уносил прочь мое имя. «Андрей!» Я слышал, как выла бабушка. Но я не мог ей сказать, что подо мной сломались две ветки и что обратного пути у меня нет. «Видимо, это наказание за грудь», – по-детски думал я. Вот и Везувий… Чья-то рука взяла меня за лодыжку. Обхватила крепко, как будто срослась со мной. И меня дернули вниз. И я полетел. Полет был коротким. Я повис кверху ногами. Я видел зеленую макушку дерева, где только что стоял, черное небо над ней и знакомое лицо. Уже стоя на траве, придушенный бабушкиными объятьями, я узнал его. Это был тот мужик, что утром на нас смотрел с этого самого места, только не в грозу и не на нас, а на нее. Уходя, он ласково потрепал меня по волосам.
– Спасибо, – сказал я без подсказок.
А он просто улыбнулся. Потом вдруг склонился над бабушкой и что-то ей начал шептать.
– Иди ты, – она отмахнулась от него.
А когда он уже был далеко, она оторвалась от меня и прокричала: «Завтра. Только вечером». Он улыбнулся и ушел – молча, как утром.
Хорошо, когда ты внутри, а дождь снаружи. Это как быть еще не рожденным. Капли бились во все стекла террасы. Спокойный шум. Я сидел в кресле, завернутый в одеяло, с полотенцем на голове и со сладким чаем в стакане.
– Не знаю, какого черта ты туда полез, но только давай маме с папой об этом не будем рассказывать.
Бабушка первая прервала затянувшееся молчание.
– Не будем. А то скажут, что ты вино пила и недоглядела.
И мы оба захохотали. Одновременно. В голос.
Она села на диван и стала собирать волосы в пучок. Так она выглядела значительно серьезней. Потом она закурила. Я уже допил чай и на этот раз, живой и невредимый, засыпал. Она покачивала мое кресло ногой и тихо пела. «Как на нашем на лугу стоит ложка творогу, прилетели две тетери, поклевали, улетели». А потом сквозь сон мне казалось, что слышен плач. Гладит мне голову и плачет. Обошлось ведь. Что плакать? Хотелось спросить, но сил уже не было. Тот летний день закончился и уже не повторится.
Меня разбудил голос отца. Они сидели на скамейке под окном и пили кофе. Я кофе еще ни разу не пробовал, но запах был очень знакомым.
– Мам, ну зачем в сотый раз о том же? Ты думаешь, мне так легко вот взять – и все? Да?
– Думаю, тебе легче.
– Я сделал все, чтобы документы сделали нам всем, но пока не получается. Полгода-год, потом и тебе сделаю.
– Андрей, ты же знаешь, что я никуда не поеду, даже если бы ты позвал…
Моего папу тоже зовут Андрей, что делает меня Андреем Андреевичем.
– Да я зову! Что значит – не позвал?
– Папа! – я сбежал по крыльцу в сад и прыгнул ему на шею. Целых два дня ведь не виделись!
– Ладно, мам. Давай. Не дуйся.
Отец поцеловал бабушку, а та молча подставила щеку и не ответила. Она была не такой, как вчера. Я это почувствовал. Не знаю, какой именно, но не вчерашней точно. Она как будто была на работе, а не на даче.
У папы красные «Жигули», «копейка». Я сижу на заднем сидении. Окно скрутил вниз. Это намного лучше электрички. Машина заведена. Бабушка стоит около меня и гладит по голове.
– Ну все, мам! Целую.
Бабушка как будто не слышала папу. Она взяла меня за руку и заговорила быстро-быстро.
– Андрюш, вы сейчас все равно большой круг сделаете – вокруг остановки и магазина. И когда выедете на большую дорогу, посмотри налево. Там бревна навалены, и я уже буду на них сидеть. Меня будет почти не видно, но я помашу платком, и ты будешь знать, что это я.
Она достала из кармана платок, закрыла лицо и пошла. Она почти что побежала, чтобы успеть на бревна. А мы тронулись и поехали молча.
За окном «Жигулей» плыли деревья, еще деревья, площадь, тот самый магазин, за ним – большое поле, а за ним на бревнах вдалеке сидела крошечная женщина и махала платком. И я махал, но, наверное, меня не было видно.
Уже через день я впервые увижу самолет и полечу на нем. Впервые увижу море и белый пляж вместо заросшего берега. Но бабушку уже больше не увижу. Она навсегда осталась сидеть на тех бревнах, а я – чем старше, тем чаще переживаю тот день, закрыв глаза, сидя в кресле-качалке, в другой стране, в другом веке.