…С великой войны не вернулись или, как предсказали сами, умерли от ран Н. Майоров, П. Коган, С. Гудзенко, М. Кульчицкий… Однако провидение оставило в живых для русской поэзии целую плеяду: А. Тарковского, С. Липкина, Д. Самойлова, Ю. Левитанского, А. Межирова. И даже в этом ярком ряду Борис Слуцкий – особен и заметен.
Уроженец Славянска, он с трехлетнего возраста, с 1922 года, жил в Харькове, который покинул в 1937-м, отправившись на учёбу в Москву – сразу в два вуза: юридический и одновременно Литературный имени Горького, незадолго до того созданный.
Давайте выпьем, мёртвые, / За здравие живых! – напишет он непостижимое – в 1952 году в стихотворении «Голос друга» памяти Михаила Кульчицкого. Друзья вместе ходили в литературную студию Дворца пионеров (несколько его кружков посещал до войны и мой отец, потом переживший подростком двухлетнюю оккупацию Харькова), потом оба – по очереди – уезжали в столицу СССР.
…Писал он много, наследие его велико. Что удивительно, во множестве оставленные им сочинения написаны ровно, кажется, почти без провалов. Так и хочется сказать – шедевр за шедевром. Значительная часть наследия Слуцкого – как его неподцензурных стихов, так и мемуарной прозы – была опубликована в СССР лишь после 1987 года.
Харькову этот выдающийся русский поэт дорог не тем, разумеется, что его двоюродный брат Меир Амит стал израильским военным и государственным деятелем и с 1963-го по 1968-й возглавлял военную разведку и Моссад, а тем, что вырос в этом городе, немало написал о нём хороших стихов и внёс значительный вклад в русскую поэзию.
Сегодня мне особенно важно вспомнить стихотворение Слуцкого «Как говорили на Конном базаре»:
…Русский язык (а базар был уверен,
Что он московскому говору верен,
От Украины себя отрезал
И принадлежность к хохлам отрицал).
Русский базара был странный язык,
Я до сих пор от него не отвык.
Всё, что там елось, пилось, одевалось,
По-украински всегда называлось.
Всё, что касалось культуры, науки,
Всякие фигли, и мигли, и штуки –
Это всегда называлось по-русски
С “г” фрикативным в виде нагрузки.
Ежели что говорилось от сердца,
Хохма еврейская шла вместо перца.
В ругани вора, ракла, хулигана
Вдруг проступало реченье цыгана.
Брызгал и лил из того же источника,
Вмиг торжествуя над всем языком,
Древний, как слово Данила Заточника,
Мат,
Именуемый здесь матерком…
Имя русского писателя XII–XIII столетий Даниила Заточника выскакивает в финале этой реплики неотменимо – словно заточка из рукава поминаемых вора, ракла, хулигана. Ракло – особенное базарное (но уже Благовещенского базара, «Благбаза») харьковское словцо, дореволюционное, означающее воспитанника бурсы, носившей имя святого Ираклия.
…А это из военной лирики Слуцкого – «Песня»:
Ползёт обрубок по асфальту,
какой-то шар,
какой-то ком.
Поёт он чем-то вроде альта,
простуженнейшим голоском.
Что он поёт,
к кому взывает
и обращается к кому,
покуда улица зевает?
Она привыкла ко всему.
– Сам – инвалид.
Сам – второй группы.
Сам – только год пришёл с войны.
Но с ним решили слишком грубо,
с людьми так делать не должны.
Поёт он мысли основные
и чувства главные поёт,
о том, что времена иные,
другая эра настаёт.
Поёт калека, что эпоха
такая новая пришла,
что никому не будет плохо,
и не оставят в мире зла,
и обижать не будут снохи,
и больше пенсию дадут,
и все отрубленные ноги
сами собою прирастут.
Поэт Андрей Дмитриев (Харьков) пишет:
Он был на фронте политруком. И опыт политработника, как ни странно, оказал благотворное влияние на лирику Слуцкого. В его стихе появились и отрывистость приказа, и та предельная лапидарность, которая вырабатывается у человека, успевающего сказать всё самое важное – за несколько секунд до разрыва снаряда… А неожиданный сплав “протокольной” стилистики с поэтическими просторечиями дал потрясающие результаты. Слуцкий приобщил к русской лирике такие лексические пласты, которые до того были несовместимы с поэзией.
А эти стихи из поры страшной военной работы Слуцкого:
Расстреливали Ваньку-взводного
за то, что рубежа он водного
не удержал, не устерёг.
Не выдержал. Не смог. Убёг.
Бомбардировщики бомбили
и всех до одного убили.
Убили всех до одного,
его не тронув одного.
Он доказать не смог суду,
что взвода общую беду
он избежал совсем случайно.
Унёс в могилу эту тайну.
Удар в сосок, удар в висок,
и вот зарыт Иван в песок,
и даже холмик не насыпан
над ямой, где Иван засыпан.
До речки не дойдя Днепра,
он тихо канул в речку Лету.
Всё это сделано с утра,
Зане жара была в то лето.
…Обратимся к паре «Слуцкий – Бродский». При беглом взгляде может показаться, что они поэтические антиподы. Однако процитируем поэта и литературоведа Льва Лосева, отец которого, поэт Владимир Лифшиц, москвич, к слову, уроженец Харькова.
Лирика повседневности, поэтические ресурсы просторечия, умение открывать метафизическую подоплеку в простом и обыденном – всему этому Бродский учился у Слуцкого, которого помнил всю жизнь… Как правило, когда заходила речь о Слуцком, он читал по памяти “Музыку над базаром”: Я вырос на большом базаре, / в Харькове, / где только урны / чистыми стояли, / поскольку люди торопливо харкали / и никогда до урн не доставали… Бродского в Слуцком привлекали не социалистические мотивы, хотя антибуржуазности он и сам был не чужд, а сила стиха. Слуцкий открыл свободное пространство между выдохшимися стиховыми формами XIX века и камерным чистым экспериментаторством. Оказывается, достаточно чуть-чуть варьировать классические размеры – и стих, не разваливаясь, приобретает гибкость. <…> Вообще, притворяющийся почти прозой стих Слуцкого на-сквозь пронизан скрепляющими его ткань поэтическими приемами – аллитерациями, ассонансами, анафорами, парономазиями (сближением слов по звучанию), каламбурами и прочим… Самое существенное, однако, что унаследовал Бродский от Слуцкого или по крайней мере от того, что он прочитывал в Слуцком, это – общая тональность стиха, та стилистическая доминанта, которая выражает позицию, принятую автором по отношению к миру. <…> Ему свойственна жёсткая, трагичная и равнодушная интонация. Так обычно говорят те, кто выжил, если им вообще охота говорить о том, как они выжили, или о том, где они после этого оказались.[1]
Весьма наблюдательно угадывает в Слуцком феномен Андрея Платонова Валерий Шубинский в эссе «Вещи и осколки»:
Советская культура была по природе своей имитационной, а Слуцкий пробовал отказаться от имитаций. Вместо игры в Некрасова, в Гумилева, на худой конец, немудреной риторики à la поздний Маяковский он стал просто изъясняться бытовым и газетным советским языком, приблизительно ритмизуя его и не слишком щеголевато рифмуя. Оказалось, что в этом поэзии больше… Но со всем этим Слуцкий не стал бы значительной фигурой, не замахнись он на самое болезненное: на экзистенциальные основы советского опыта, которые предполагалось принимать по умолчанию. Он же попытался их осмыслить, принять всерьез не негативно, а позитивно осмыслить. Что в каком-то смысле ещё опаснее. Здесь сосны от имени камня стоят, здесь сокол от имени неба летает, – это строки из первого (после войны) опубликованного стихотворения Слуцкого. Перенося на природный мир советские бюрократические речевые структуры, Слуцкий их не пародирует, а вскрывает их сущностный, бытийный смысл. Но как только этот смысл вскрывается, он начинает разрушать железобетонный идейно-языковой блок. В нем образуется какой-то, я бы сказал, платоновский вирус. Образуется трещина, в которую постепенно сливаются все идеи, слова и вещи. Остаётся, опять-таки, структура речи. Но это же не трепетная и электрическая структура речи наследников Серебряного века. Эта структура сама по себе жить не может, а наполнять ее, как многие, несоветскими смыслами (религиозными, либеральными и проч.) Слуцкий не захотел. Он просто сошёл с ума, замолчал, а после умер.
Я убеждён: рано или поздно в Харькове появится памятник одному из выдающихся русских поэтов второй половины ХХ века Борису Абрамовичу Слуцкому. Лично мне видится в этом смысле уместной площадь Конституции, бывшая Николаевская. Как лауреат Харьковской муниципальной премии имени Слуцкого поддерживаю и всячески возглашаю эту идею Андрея Дмитриева, лауреата Харьковской муниципальной премии имени Чичибабина.
Лучше было бы не откладывать, пока нынешние энтропические времена не вымыли из сознания поколений остатки общей культурной памяти.
Однако в 2014-м маятник, увы, качнулся в адскую сторону…