МИР ВСЯКОВЕРОЯТЕН
Нет, не знаю. Но получается, что всё, что происходит – призрачные вещи, какая-то невероятная зыбкость. Сияет и переливается солнце, накалён жарой воздух, деревья спрятались в самих себя и внутри их бродят медленные разогретые соки. В ленивом дрожащем воздухе текучи камни, строения, пустыня, ястреб точкой в небе, миг – и строения переходят в камни, камни в песок, ястреб в пыль, ещё миг – поднимаются небоскрёбы, но сквозь них уже проглядывает бесконечная синева.
Когда-то некий лысый дядька был маленьким мальчиком и любил ходить на речку. Рогастые коричневые коровы паслись на её густотравном берегу. Звякали колокольчики, высоко в небе облака то закрывали солнце и тогда лёгкий ветер, усиливаясь, рябил листву и качал жёлтыми подсолнухами за ближайшей оградой; то открывали солнце, и немедленно начинали гудеть пчёлы, носиться стрекозы, припекало голову и руки. Мальчик воображал себя великим воином и врубался с длинной палкой-мечом в заросли пыльной остро жгучей крапивы, а в перерывах между боями сбегал по глиняному скользкому распадку и восторженно бултыхался в быстрой мелкой воде. От тех времён осталась выцветшая радостно улыбающаяся чёрно-белая фотография, но можно ли верить фотографии? Процарапай блестящую плёнку и внутри ничего не выражающая изнанка. И может, так не было вовсе, а ходил по Ордынке приблатнённый послевоенных лет пацан, пугал слабаков нарочно прищуренными глазами, цедил, показываясь из тёмного подъезда: “Алёша, ша, возьми полтона ниже…”, ограбил ларёк через два дома, и пропал в колонии. А скорее, светленькая веснушчатая девочка приезжала с мамой-телефонисткой и папой-слесарем из соседнего Минска в небольшой городок на берегу широкой плавной реки, познакомилась с местным мальчиком – руки в цыпках, он научил её драться с крапивой, а она его – есть оказавшиеся на вкус водянисто-сладкими маленькие жёлтенькие цветочки. Приходила с мамой, а отец громкий и весёлый сидел за столом и распевал с громкими и весёлыми друзьями: “Я слесарь шестого разряда, зарплату на ветер кидал…”, видел свою розовую веснушчатую девочку, и умилялся:
– Доча, доча, это моя доча, все поняли?!
В семейном альбоме любой женщины есть фотография: девочка рукой закрылась от солнца, рядом мама рукой закрылась от солнца, а позади по выбору – деревья, дома, речка, люди, ушедшее далёкое время.
Или курсант пехотного училища: “Р-равняйсь”!
Стоял не шелохнувшись. На плац выносили знамя, и генерал говорил речь, размеренно, но так, что отзывалось каждое слово. Потом какая-то спасённая женщина то ли во сне, то ли наяву объезжала строй в открытой коляске, запряжённой лошадьми, и беспрерывно кланялась:
– Спасибо, спасибо …
И тот же курсант, теперь старлей, в сдвинутой назад фуражке обнимал в полупустом ресторане, за окнами которого стыло и мело, плечи рядом, и грохал по столешнице кулаком, и кричал сорванным, но счастливым голосом:
– Выпьем за тех, кто командовал ротами!…
Лысый дядька: внизу органы размножения, вверху с плохо выбритой кожи рот вежливо улыбается, направился в сауну и в раздевалке увидел, ничего особенного, – голого: такой же, но более волосатый. Голый медленно одевался, оделся, а в карманах его вдруг документы, что он, например, профессор. Ушёл – где профессор? Ау!? Нет, только позвонить, записаться, заплатить за приём. Надо же, волосатый, и более удачлив. А ведь куда лучше, если бы оказался просто птицей Чи-Янь с карими круглыми удивлёнными глазами, по-цыплячьи покрытыми жёлтым пухом длинными ножками и тёплым, со встрёпанными пёрышками, животиком. Но нет – научный человек, профессор. Правда, более нематериален, потому что уже ушёл.
А жара сильнее и кто-то, кто записывает, говорит, что пятьдесят лет не было такой жары, сто лет не было такой жары, что двести лет… А вот двести лет назад была, и именно ты был профессором, а потом умер, волосатый умер, камень умер, песок скрипит на зубах – вот незадача. Через двести тридцать один год ты приезжаешь в город Иерусалим и покупаешь квартиру с ванной, на улице Штерн. Ванна – это обязательное условие для покупки. А твой друг, допустим, упрямо желал жить на “Русском подворье” – и тоже исполнилось. Рядом церковь с резными дверьми, тенистый двор, священник держит собаку, собака приходит в гости, садится на пороге и тихо вздыхает. А если я вместо него – тогда и ко мне бы приходила собака? Или даже сам священник? Вздыхал бы и садился? Может, главное – захотеть. Как кто мир загадал, в нём и дышит.
Итак:
Давным-давно, то есть пятнадцать лет назад, дёрганый худой еврейский парень уезжал с российского Севера. У него была, в общем, не особо нужная, но всё-таки частная собственность. Как-то: бельё с ещё питерскими номерками прачечных, матрас, пальто, сапоги, раскладушка, чайник, плитка. Частную собственность, поразмыслив, он забил в двухметровый свежо пахнущий сосной ящик, и вечером постучал к соседу-прапорщику договориться отвезти на станцию. Прапорщик, хорошо поддавши, тянул клюквенный морс, вкушал жареную картошечку и задумчиво курил, созерцая растянутую на распорках шкуру оленя. Выслушав, без слов встал – вышли к мотоциклу.
– А я думал, у тебя с коляской?!
Прапорщик пренебрежительно махнул рукой и, нагнувшись, приподнял тяжесть. Владелец быстро помог, они устроили ящик на сиденье. От этого переднее колесо мотоцикла приподнялось с земли. Прапорщик сел, колесо не опустилось. Прапорщик озадаченно почесал затылок.
– Давай вперёд! – приказал.
Собственник спиной к дороге и лицом к водителю осторожно примостился на ободе приподнявшегося колеса, уравновесив вещи.
– Ноги, бля!
Завёлся мотор, мотоцикл тяжело, но верно поехал.
До станции было километров пять. Прапорщик вглядывался в дорогу, пытаясь в темноте угадать торчащие вверх железки из раздолбанной бетонки, вихлял колесом, объезжая. В сделавшуюся невероятно чувствительной спину собственника бил холодный ветер, тело затекло.
– Сейчас упаду, и всё, – думал, – наткнёмся на что-нибудь, Витька точно спасётся, а я вот нет.
– Витька, – не выдержал, – дыши в сторону.
Прапорщик хмыкнул.
Доехали. Отдали зевающему бородатому кладовщику в обмен на квитанцию ящик, покатились обратно. Сверху в хороводе ходили далёкие звёзды, отчётливо пахло грибами, лесом, жизнью.
– Пока откладывается, – подумал.
Приезжаешь в город Иерусалим и покупаешь квартиру с ванной. Ванна это тепло, роскошь. Средство от прострела в спине: ку-ку, привет от Витьки.
Светленькая девушка решилась к бабке-ворожее. В деревню добрались на машине, муж остался снаружи, она по тропинке к дому. Было очень тепло. Особо не надеясь, шла, рассеяно задумавшись, улыбалась, смахнула прилетевшего на тоненькой паутинке паучка. На покосившемся заборе штакетины в разные стороны, чёрно-красный петух сверху увидел чужую, протестующе закричал, захлопал крыльями, слетел. Тут и бабка вышла. Увидела, прищурилась.
– Ну, заходи, показывай.
Девушка показала: выше локтя чернело бородавчатое, поросшее волосом, пятно.
– Лечили?
– Выжигали. Потом всё по новой образовалось. Знаете, я так измучилась, очень стыдно.
– Не знаю, смогу ли, – пробормотала бабка, – чую, не наших ты кровей…
Девушка покраснела.
– Не христианка, – закончила жёстко.
Подошла к иконе, перекрестилась, достала из корзины полотняную тряпицу, на неё какие-то семена, крепко обернула руку.
– Тьфу, тьфу, – громко, – изыди!
Сплюнула.
– Три ночи не снимай! Кстати, а что за парень с тобой?
– Муж.
Усмехнулась:
– Муж? Ты с ним разведёшься.
Когда-то во втором классе у светленькой веснушчатой девочки Оли был очень красивый значок с изображением Микки Мауса, и Оля давала его носить всем, кроме толстенького Димы – чистюли и ябедника. А ещё был мальчик Петя, который, в отличие от Димы, ей нравился, и они менялись книжками. Как-то Дима всё-таки выпросил значок, а Петя, неожиданно зло бросив на парту взятые книжки, сказал, что больше не общается. Оказывается, Дима похвастал, что Оля сама напросилась дать значок. В третьем классе Оле понравился ещё один мальчик, она написала ему записку, но Дима записку перехватил, и прочитал вслух. Все смеялись, и Оле мальчик разонравился. А в пятом классе Дима признался ей в любви. Оле, несмотря на все Димины прошлые пакости, не захотелось обижать одноклассника, и она ответила:
– Я тебя тоже люблю.
Дома рассказала старшему брату. Брат-восьмиклассник очень рассердился:
– Как тебе не стыдно! Немедленно скажи, что это не так!
Оля честно подошла на переменке:
– Дима!
Дима прекратил жевать бутерброд.
– Дима, я вчера ошиблась, – строго выговорила, – я тебя совсем не люблю.
Дима покраснел, как бурак.
– Ну, хорошо, – выдавил, – а проводить тебя можно?
– Если только немножко.
Ещё Оля с шестого класса вела дневник: “…итак, Ольга Семёновна, вы можете себя поздравить. Вы сидели такая загадочная, такая неземная, а Н. изнывал рядом. Смотрел робкими глазами, боясь нарушить Ваше спокойствие, и не догадывался, никто в мире не догадывался, как на самом деле Вам хочется мужской ласки, да-да, мужской ласки, поцелуев, например…”
Н. исчез в прошлом, не оставив о себе какой-то значительной памяти, а Ольга окончила школу и поступила в педагогический институт, где её настигла, а потом больно ударила первая настоящая любовь. Дмитрий крутился рядом, выгуливал её после занятий и спрашивал:
– Ну почему ты такая грустная? Ну, уж мне ты можешь мне сказать? Я никому не разболтаю!
На пятом курсе сделал предложение, и она согласилась. Почти перед самой свадьбой ещё раз встретилась с бывшим другом. Они молча ходили целый день. Была осень, дул холодный ветер, рябил лужи, высоко в небе птицы, синхронно взмахивая крыльями, медленно плыли над землёй в неизведанные края.
На следующий день Дмитрий вытащил тёмный волос из её кудрей:
– Оля, откуда у тебя?
– Дядя приезжал.
– Дядя?
– Да, из Орла. Приставучий такой, всё обнимал, поздравлял.
– Ну, хорошо, а то я всё думал, куда ты делась…
Свадьбу сыграли студенческую: в зале торжеств имени Кирова, – через открытую дверь гулял ещё кто-то. За время с семи до одиннадцати успели хорошо напиться. Ольга смеялась как заводная, и всё висла на будущем муже. Вдруг ляпнула:
– Сколько надо перецеловать жаб, чтобы потом попался принц.
Дмитрий неожиданно застыл, только заметила, как дёрнулся кадык над тугим накрахмаленным воротничком.
– Что ты милый! – испугалась. – Ревнуешь? Не надо. Я ж тебя люблю.
Танцевали, фотографировались, разливали принесённую тайком водку, изрядно тоже поддавшая с одутловатым лицом певица, вываливая полную грудь через расстегнутые пуговицы, пела басом:
– Ты меня не любишь, не жалеешь, разве я не молод, не красив…
Вперёд выскочил Ольгин отец и, перебивая, заорал:
– Доча, моя доча замуж выходит! Я был слесарь шестого разряда, я зарплату на ветер кидал…
Пошёл на корточках в пляс и свалился.
На следующий день уезжали в свадебное путешествие в Питер, усатый проводник, от которого несло потом, лениво вертел в руках билеты и, улучив миг, подмигнул. Ольгу передёрнуло:
– Есть люди, – сказала с гадливостью, – что просто тошнит. Это у меня вообще физиологическое: от одних сонливость, от других сыпь.
– А от меня? – обнял Дима.
– Дима, ну прекрати, сейчас же люди войдут! – оторвала руки и засмеялась. – От тебя будет ребёнок.
После свадебного путешествия обычная жизнь: Дмитрий работал стоматологом, похрапывал ночью. Ольга было устроилась в школу, но быстро бросила. Собирались друзья мужа, рассказывали рискованные медицинские анекдоты, курили, выходя на балкон. После их ухода в воздухе витал запах зубоврачебного кабинета. Ольга родила. Обеды готовила, навещали родителей, встречали Новый год, ребёнок рос. Неожиданно Ольге удалось с помощью бабки-ворожеи избавиться от ненавистной бородавки на руке. А буквально через пару дней она встретила бывшего одноклассника Петю Ворона. Почти двухметрового роста, Пётр плыл над толпой, как линейный корабль, гордо разрезая волны. Увидев, бросился навстречу и, захватив в сильные руки, закружил, захохотал:
– Как ты? Я столько искал, думал, уехала, всё – не увижу!
– Я замуж вышла.
– Ну, правильно, – подмигнул, – и за кого?
– За Диму.
– Брось, сегодня не первое апреля! Так за кого?
– Я не шучу, честно! За Диму. Заходи к нам.
Ворон посмотрел внимательно:
– А что, зайду. Хотя бы проверю, не врёшь ли.
Дмитрий принял Петра очень радушно, выставил коньяк. Сидел, развалившись, болтал, потом по хозяйски обнял Ольгу, притянул к себе. В нём не было ни грамма сомнения, и Ольга разозлилась: ну нельзя быть таким, нельзя!
На следующий день Ворон позвонил. Напряженный, глухой голос:
– Ольга?
У неё пересеклось дыхание.
– Оля, ты меня слышишь?
– Слышу.
– Оля, я очень хочу с тобой встретиться!
Была весна, в весёлых больших лужах отражались безмятежно плывущие по небу барашки облаков. Пётр говорил, Ольга слушала и чувствовала, как внутри неё, словно у обочин тротуаров потемневший снег, тают последние барьеры.
Ворон работал геологом, его весёлые глаза, грубая куртка, большие сильные руки, всё говорило о невиданных просторах, дыме костров, мужественных негромких песнях. Уже одно, как он целовал, держа её лицо в ладонях, сначала прикасался губами к векам, и только потом нежно приоткрывал её ждущие губы. Как-то раз, не выдержав сладкой муки, она оттолкнула его, закричала:
– У меня муж, ребёнок, ты ломаешь мне жизнь!
– Ещё не сломал.
– Но ты, как ты можешь, ты же с ним подружился!
– Что не сделаешь ради любимой.
– Смеёшься? – она со страхом вгляделась.
– Разведись! – неожиданно с горячностью сказал Ворон. – Разведись! Ага, не хочешь, а почему?
Ольга опустила голову.
Приходила домой, с утроенной силой стирала, убирала, готовила – это успокаивало. Дмитрий по дороге заскакивал за Сашей в детский садик, а появлялся – квартира блестит, запахи – умереть.
– Вот это я понимаю, жена! – радовался как ребёнок.
Один раз он уехал в лес за грибами, и Ольга сказала любовнику, что можно прийти. А звонить, мол, не надо. Вдруг открывается дверь, – грибник вернулся.
– Дима, что случилось? – а сердце кричит: какой ужас, сейчас же Ворон появится!
– С моей Ладой разве куда съездишь! – муж раздражённо прошёл. – Вроде вчера из гаража, и опять сломалась.
Звонок. Взял трубку.
– Петя? А у меня опять карбюратор…. Нет, ну ты понимаешь! Да, да… Оля, возьми!
Вернулся из кухни:
– Что это у Ворона в зобу спёрло, как меня услышал?
Ольга фыркнула:
– Мне ещё ваших проблем не хватало.
– Ну, Петька, тебя не иначе бог надоумил позвонить! – сказала, когда встретились.
– Наверное, всё-таки чёрт, – очень серьёзно ответил тот.
Так продолжалось до отъезда в Израиль, надо было ехать в Москву, оформлять билеты. Дима по каким-то причинам не мог, поехала Ольга, а с ней тайно Пётр. Колёса стучат, сердце замирает, – как будет, что будет?
– Ты понимаешь, – повторяла и повторяла, – уезжаю я, уезжаю!
Выходили в тамбур курить, хлопала туалетная дверь, за окном проносилась, резиново растягиваясь, с белым флагом зима. Пошли в ресторан. Стираная скатерть со стиранными пятнами, дребезжат в подставках соль и перец. Солянка качается на поворотах, гуляш застыл:
– Можете унести. Да, всё. Да, спасибо.
Чай в подстаканнике, горячая ложечка – помешать тающий сахар.
– А ты ешь вишнёвое варенье, и никто в мире не ест его лучше, чем ты… – шепчет Пётр.
Заказал бутылку шампанского: пузырьки всплывают на поверхность и тихо: пух, пух…
В Москве был быстрый, сумасшедший и очень холодный день. К вечеру покупали бананы. Только купили, Пётр нагибается и в грязном перемолотом снегу находит билеты:
– Чьи, интересно? – и ахнул. – Наши!! Как же я так?
Видно, выпали, когда расплачивался.
На обратный путь достал билеты в СВ.
В купе разделся, напряг мускулистый торс:
– Красивый я?
Ольга улыбнулась:
– Зелёный цвет трусов – цвет надежды.
Долго лежали без сна.
– Когда не встречаемся, я от тебя каждый раз отвыкаю, – задумчиво сказала, – но проходит быстро.
Пётр приподнялся:
– Может, всё-таки не поедешь?
Донеслось глухо:
– А ребёнок?
– Всё-то у тебя рассчитано, – сквозь зубы. – Может, и то, что он стоматолог, тоже рассчитано?
– Не обижай меня, – тихо сказала Ольга. – Ну, постарайся. Недолго осталось.
На перроне встречал Дмитрий:
– А почему другой вагон?
– Сумку, сумку возьми, ну-у Дима!!
– Да беру, ух, тяжёлая!
Закончилось как, наверное, и должно было: Дмитрий их увидел. Они неспешно шли, Ольга, положив руку на сгиб локтя Петра, что-то слушала, наклонившись к нему, потом расхохоталась, и тот легко привычно чмокнул его жену в губы. Чем-то очень горячим обдало сердце, не в силах смотреть, Дмитрий опустил глаза. Пара прошла достаточно близко, они не оглядывались, не смотрели по сторонам, они ничего не боялись.
– Ей же все равно, – с ужасом подумал Дмитрий, – ей просто все равно!
Закружилась голова, стало подташнивать. В тот же день он собрал вещи и ушёл к родителям. Через два дня Ольга узнала, что у мужа инфаркт. Пришла она в больницу, когда Дмитрий уже выздоравливал, раньше боялась. Пискнула с порога:
– Дима…
Дмитрий отвернулся.
В Израиль Ольга приехала без мужа.
Жалела ли она, что так получилось? Жалела. Стоило ли связываться с Петром? Наверное, нет, но это чувство запоздало. После того, что произошло, Пётр стал звонить реже, а потом вообще уехал в экспедицию. Сказал – на полгода.
Уже в Израиле ей приснился сон: Дмитрий стоит на одном берегу, она на другом. Дмитрий входит в воду и вдруг начинает тонуть. А все как остолбенели, ничего не замечают. Ольга бросается в реку, кричит: помогите! Помогите! Но никто не реагирует, Дима медленно уходит под воду. И под толщей воды шевелятся его губы: я тебя никогда не прощу.
А Тель-Авив встретил пыльным горячим ветром и разбросанным по улицам мусором. И вообще хорошо: проститутки как родные – русским матом ругаются. Опять же, квартиру сняла на Алленби – под потолком вентилятор, дёрнешь за верёвочку, гудит, лопастями старательно влажный воздух крутит. Тут же море, набережная. Те, кто приехал раньше, по ней прогуливаются. Те, кто позже, убирают у гуляющих квартиры. Вселились, заходит сосед с мордой, как пряник, и очень желает помочь.
Только на душе пусто. Если бы не ульпан и подработки, хоть на луну вой. А луна здесь хитрая, восточная. Начала свечи по шабатам зажигать: успокаивают. Саша спрашивает:
– Мама, а почему?
– Сыночек, ну просто горят огонёчки. Будто ждём кого-то.
Ребёнок обрадовался:
– Может, папа приедет?
Пошла слушать лекцию в общество “Свет Торы”. Комнатка у них не то чтобы большая, но праздничная. На стенах картины. Лектор объяснил: не важно, это хорошие картины или плохие, главное чтобы не было неподобающих изображений. Так вот, все устроились, кругом подобающие изображения. Маленький, бородатый, синие глаза – лектор вздохнул и подёргал бороду.
– Ну, Ханука, – начал, – замечательный праздник. Свечи горели в храме семь дней. Но задумаемся, где взяты подсвечники, если всё опоганено? История говорит: сняли наконечники с копий, налили масло.
Подняла руку и спросила невпопад:
– У меня с детства такое ощущение, что если что-нибудь сильно захочу, так и будет. Вот один раз всё и исполнилось. Теперь боюсь мечтать. Кроме того, а вдруг не исполнится? Ведь тогда совсем плохо!
– Верить надо, – с готовностью отреагировал лектор, – соблюдать мицвот. Мы ж не просто так в мир пришли. Б-г милостив. Вот Ханука: свечи не должны были, а горели семь дней. Понимаете? Ну ладно, продолжаем…. Проблема в том, что наконечники использовались для убийств. Их невозможно очистить! А масло?…
Слушая, Ольга вспомнила свой ответ на Сашин вопрос в первые дни и вздохнула.
В этом “Обществе Торы” всё-таки случилось нечто очень хорошее: Ольга познакомилась с весёлой толстой Бертой. Берта немедленно затащила Ольгу к себе и надела ей на голову некую штуку, напоминающую смешного паучка с металлическими ножками. Было странно и немного щекотно.
Ольга прыснула:
– Что это такое?
– Самоудовлетворитель, – невинно округлила глаза новая знакомая.
Через час, устроившись с ногами на диване, и храбро осилив с ней полбутылки “Киндзмараули”, Ольга слушала, как Берта, попав после медицинского института в Карелию, вышла там замуж за первого человека, наколовшего ей дров.
– Это был наш ортопед. Он помог мне раз, второй, третий, а потом перешёл ко мне жить. Знаешь, Оля, там дома строят так: сначала печку, потом вокруг дом. На первом этаже животные, на втором люди. А мне было так холодно, что я попросила маму прислать электрическую грелку. Муж отлучался, я с грелкой. И забыла выключить. Сижу на совещании – было огромное количество совещаний, санитарка появляется и шепчет: Берта Соломоновна, у вас пожар! Я не слышу, и машу: не мешайте. Она опять: Берта Соломоновна, у вас пожар! И эти слова “у вас пожар” начали передавать по ряду. Выбежала, когда всё сгорело. Муж приехал и говорит: Берта, я же тебя только на три дня оставил!
Берта познакомила Ольгу со своим другом, коренастым, рыжеволосым Виктором Тульским. А Виктор с бывшим офицером Славиком. Стали пить за женщин, Славик вскочил как на параде, рявкнул немалым голосом:
– У нас в армии пьют стоя!
Расхвалился:
– Губерман пишет гарики, а я, Слава, славики. Между прочим, Ольга, короткие стихи всегда сложнее длинных. В две или четыре строки вкладывается столько смысла!
Выдал:
– Давайте же, как тигров бенгальских, беречь и холить популяцию Тульских! – хлопнул Виктора.
А в глазах, несмотря на славики, рост и громкий голос, затравленное выражение.
Говорили, говорили, вспомнил:
– Маме давно не звонил!
Выбежал:
– Мама, мама. Да, я. Нет, об этом не будем. До свидания. Кому сказал – до свидания.
Вышли от Берты, напросился проводить и как-то неожиданно замолчал. Будто кассету до конца домотал. Идёт, вздыхает.
– Слава, какое у вас звание?
– Капитан.
– А откуда родом?
– Москва.
Безотцовщиной оказался. Отец с третьей ходки не вернулся. Мать сама подняла. И тоже женился и разводился.
Проводил, кашлянул смущённо:
– Можно позвонить?
Попрощались, и Ольга, поднимаясь по лестнице, подумала, что её почему то всегда добивается один и тот же тип мужчин.
Они начали встречаться. Сначала редко, потом чаще.
– Сашенька, мы договорились, что ты сегодня пойдёшь к бабушке.
– Ну, сколько я могу ходить к бабушке! Хочу быть дома.
– Саша…
Ребёнок надул губы:
– Вот если ты мне разрешишь вечером посмотреть “покемоны”…
Опять утро. Обычный шабат: магазины закрыты, автобусы не ходят, их водители и пассажиры спят. Возникнет и пропадёт фигура направляющегося в синагогу. Высоченные небоскрёбы на набережной лениво смотрят в море. Бронзовые спасатели на вышке. Сегодня синий флаг, ни медуз, ни волн – можно купаться.
– Оля, почему ты так рано проснулась?
– Не знаю. Вдруг грустно стало. Вспомнила себя совсем маленькой, рядом мальчик, я отрываю жёлтые цветочки. Невдалеке корова с телёнком пасутся, колокольчики позвякивают. Солнце на плечах. Выше меня рыжий подсолнух тяжело нагнул голову. Я незрелую малину нашла, выбираю. Мальчик кричит: смотри! Бросается с палкой в крапиву и машет: ах, ах! Один из стеблей отлетает и раз мне по ноге. Ожог. Я плачу. Столько было с тех пор, но как-то смялось, загрязнилось. А это самое чистое.
Приподнялась на локте:
– Слава, я знаю, что он здесь, правда! В Иерусалиме! Моя мать с его матерью как дружили раньше, так и сейчас дружат, перезваниваются. Так я про него спрашивала: был на севере. Вернулся. Живёт с подругой на съёмной квартире. Почему не встретилась? А зачем? Что я ему скажу, про жёлтые цветочки? Да и он не звонит.
Здравствуйте, уважаемый профессор! Помните, мы в сауне встречались? Понимаете, я теряюсь в жизни, вроде взрослый, но что-то до сих пор не пойму, всё понарошку, или как?
Решил разобраться и собрал много материала. Подшил в папки, разделил закладками. Осталось сделать выводы. Перед этим решил набраться сил: вышел пообедать, потом поспал, погулял. Вернулся и ахнул: птица Чи-Янь выпила чернила, изодрала папки, разорвала листы. Так обидно, пришлось соединить разные истории!
– Вот, – говорю ей, – будешь вести себя плохо, разозлюсь и уже сам всё перемешаю…
А она смотрит весёлыми глазами, перебирает от удовольствия ножками и хохочет во весь клюв.
Ну, просто дура!
СОБАЧКА
В полутёмном зале грузинского ресторана Борис рассказывает мне о своей жизни, и маленькая шабатняя свечечка в фигурной металлической подставке слабо горит между нами. Борис возбуждается, голос его набирает обороты и поднимается до трагического накала. Под рубашкой и свитером у него разогретое волосатое тело, мох на плечах. Он небольшой и ладный, этот Борис. С бородкой клинышком, серыми глазами, руки жестикулируют. Мы отмечаем его второй развод. Борис счастлив, очень счастлив, но что мне твоя жизнь, Борис? Я слушаю, я молчу и ем вялые жирные чебуреки.
– Ты понимаешь, Алексей, только сейчас мне повезло, наконец нашёл женщину, от которой не хочется уходить, а так – всю жизнь бегал с чемоданчиком. От одной к другой, от другой к третьей. И не потому что Дон Жуан, просто за себя надо бороться. Вот сестра – ни мужа, ни детей, кому такое надо? Сколько я просил, толкал, бесполезно. Нет, надо жить активно, менять вокруг пространство. Но при этом точно знать, чего хочешь. У моей нынешней женщины есть подруга. Просит: Боря, найди кавалера, я так устала. Ладно, отвечаю. И действительно – нашёл, да не одного. А она их отбрасывает – этот не тот, другой не тот, хотя мужики неплохие. Обычные, не выдающиеся, но жизнь вполне устроить можно. Присмотрелся: живёт с дочкой, есть машина. Э-э-э, говорю, да тебе, милая и не нужно никого, у тебя уже есть семья. Сюда, девушка, салатик, сюда поставьте! Спасибо, красавица…
Смотрит вслед, берёт вилку:
– Ладная попка. Или вот сын от первой жены, я его учу, учу, а он никак не понимает. Объясняю – встречаться надо максимум четыре раза. Первый – познакомились, второй – пригласил куда-нибудь, третий – закрепление отношений, а на четвёртый – всё, в постель. Ведь если ты женщине нравишься, пойдёт обязательно, а если нет, будет морочить голову и месяц, и год, да так и не даст. А сыну непонятно, ошибка за ошибкой. Я втолковываю: на чужих ошибках учись, на моих, ведь зачем-то я путь проходил? Ответил: эх, папа, в том то и дело, что на твоих не получается. Да, добрый он у меня, медлительный. Хотя, знаешь, если иногда не выходит, то к добру. Была у меня: ухлёстывал, ухлёстывал, уворачивалась, уворачивалась. Потом узнаю, у неё гепатит “си”, тот, что половым путём передаётся. Ну, думаю, ещё гепатит для полного счастья не хватало. Короче, Бог сберёг, не знаю для чего, но сберёг. Да, жить надо долго, я, например, только на старости лет начал кое-что понимать. Какая всё-таки ладная девушка… Так, о чём я? Вот, наверное, слышал, в новостях часто передают, что тут мужики жён колотят. Потом их вызывают, увещевают. Но вызывать надо не их!
– Так кого же?
Борис откидывается назад и смеётся. Сцепляет пальцы с рыженькими волосиками в замок, и хрустко разминает.
– Жён! Лечить всегда надо обоих! Мужика от применения силы, бабу – чтоб не влезала, когда не надо!
Встаёт и ищет взглядом девушку. Девушка сидит на ладной попке.
– Ещё пивка!
Встала. Принесла. Запотевшая тёмная бутылка в ломкой белой руке.
– Это у меня как профессия стала. Я и книги разные про семейную жизнь читаю. Любопытно, что люди говорят. С собой сравниваю… Жениться ведь не трудно, прожить трудно. А самое главное – надо ребёнка родить! Вот был у меня один знакомый. Лет пятнадцать назад, конечно, ещё в Союзе он женился. С женой прожил ну, максимум, полгода, потом большой скандал, и он её выгнал беременную. И никогда никого больше у него не было. А ему и не надо, видно такой человек. Приехал сюда и семь лет снимал балкон у одной семьи. Да, да, жил на балконе. Проходит, и закрывает за собой стеклянную дверь – с внутренней стороны занавесочку повесил. Чайничек, радио, на плиточке яичница жарится. Кстати, когда-то как инженер был очень неплохой. Хозяйка, было, думала, что можно соединиться, да где там. В общем, жил, жил и вдруг внезапно умер – инсульт. Но ребёнка родил. И я вот думаю, может, он на свет пришёл, чтобы именно род продолжить. Ничто другое. Правильно?
Я молчу. Догорела шабатняя не в шабатний день свечка. Съедены чебуреки. Бездумно мигают цветные новогодние лампочки по булыжного рисунка стенам, и синий ветер через окно манит невыносимой глубиной.
– Да, правильно. Была у меня собачка. Как-то не уследил – выбежала, потрахалась. Глядь – целый выводок. Троих я утопил, а четвёртого, на белой морде тёмные пятнышки, отдал соседке. Пусть, думаю, гавкает.
ЛОНДОН, ЛОНДОН…
Ну что делать, если нет ренты? Кругом говорят, что жить стало лучше, Билл Гейтс заработал ещё миллиард. Действительно – и мне на работе дали премию. Но оставим миллиарды: за пять лет жизни в Израиле я, наконец, подсобрал денег, и мы с другом заказали билеты в Лондон. Израильская авиакомпания, конечно, не по карману, взяли английский чартер, в назначенный день в аэропорту выпили по чашке кофе, поднялись в самолёт, чуть позже о нас позаботились:
– Пристегните ремни!
И вот, с пристёгнутыми ремнями – летим!
Для меня это была первая поездка. Переезд в другую страну, так уж вышло, не принёс мне ни больших денег, ни высоких должностей, хотя, что скрывать, я надеялся.
– Эй? – Вадим толкнул. – Смотри, пора обедать.
Я очнулся:
Да, рыба, две картошины, салат, красное вино налили.
– Сентябрь. В Лондоне, наверное, дождь?
– Пожалуй.
В Лондоне дождя не было. Был вечер, хорошо дышалось, девчонка в электричке напротив усиленно жевала жвачку, выдувала огромный пузырь, лопающийся опавшей плёнкой на губах. После электрички такси за пять фунтов – и мы в гостинице. Молодая негритянка безразлично швырнула ключи.
– А где…
– Up! Up!
По утрам Вадим выходил наружу, курил. Блестела вымытая ночным холодным дождиком мостовая, Вадим кашлял, молчал. Иногда я к нему присоединялся. Потом шли есть так называемый континентальный завтрак – булочку, на которую намазывали масло, пили чёрный кофе. Никуда не торопились. Успеем – успеем, не успеем – не трагедия. Ели хот-доги, катались по единой карточке, прилежно ходили по музеям. Нет, хорошо было. За пять лет я настолько отвык от Запада, настолько утоп в этой бесконечной жаре, изредка сменяемой влажным нездоровым холодом, что заново удивлялся озёрам, паркам, листве с капельками влаги, порывам свежего ветра, таким вдруг родным станциям метро, читающей газеты публике. Как-то попали в гавань, заполненную яхтами. Хозяева – кто красил, кто привинчивал, ближайший к нам немолодой мужчина сновал с ведром, выливая воду за борт.
– Вот что значит Англия… У них акции, наверное, ещё со времён Ост-Индской компании.
– Завидуешь?
– Завидую. – Я честно признался.
Вадим улыбнулся:
– Тогда лучше пойдём.
Музей мадам Тюссо.
– Вадим, смотри, своих они понимают: королева Елизавета, Черчилль, Миттеран как живые, а Ленин, Мао, Горбачёв – пустышки. Барби для взрослых.
– Ты же знаешь, Восток дело тонкое… – друг хитро сощурился. – А где тонко, там и рвётся. О, Арафат! Сфотографируешь?
Вадим подскочил к мерзкой кукле и, скорчив рожу, притворился, что выдёргивает из бороды волосок. Рядом засмеялись.
– Кстати, – оживлённо заговорил, возвратившись, – в Лондоне дочка моей сослуживицы с мужем живёт, я обещал навестить. Съездим?
– Съездим. А как они здесь оказались?
– Не очень понятно, вроде попросили политического убежища.
– Интересно, кто их трогал?
– Я не вникаю. Вообще, это не наше дело. Между прочим, Анна очень симпатичная женщина. Эх, кабы я с её маманей не работал…
Поехали мы на следующий день. Анна жила достаточно далеко от центра, но и после её станции значилось остановок десять метро.
– Надо же, даже не на самой окраине! – веселился Вадим.
Муж Анны, крупный лысый человек с красным лицом, встретил у выхода. Протянув руку, буркнул:
– Михаил!
Попытался улыбнуться.
Поднял воротник тёмного широкого пальто, окончательно спрятав шею. Небо пролилось дробной капелью, разбилось о незащищённую лысину. Михаил вздрогнул, сумрачно взглянул наверх, заторопился:
– Пошли? Здесь недалеко.
– Михаил, что это за тюрбаны?!
– Индийцы, пакистанцы. Наш ребёнок – один белый в классе.
Даже далеко от центра англичане не строили хрущёвок – те же дома, те же краски. Но дворцов нет, и всё как-то более уныло. Может, потому что гроза собирается? Вон, небо какое!
Дом оказался действительно рядом. Квартира большая, немножко холодная. Телевизор включён, домашней едой пахнет. Молодая женщина встречает. И так улыбнулась, что на душе потеплело. Подала руку, мягким блеском глаза сверкнули:
– Анна, Анна… А вас как? Вадим! Ой, спасибо за передачу.
Заторопилась:
– Садимся, садимся… Вадик, что ты как чужой? Вроде, давно знакомы. И гостя успокой, – кинула кокетливый взгляд. – А то он у нас совсем засмущался. Миша, что же ты стоишь! Принеси стул!
Михаил принёс.
– Ну и как Лондон?
– Красивый город.
– А мы, – вздохнула, – за полгода так в центре и не были.
Прислушалась:
– Ой, Костик проснулся! Я сейчас!
Михаил открыл холодильник. Потёр руки.
– С чего начнём?
– Анны ещё нет, – заметил Вадим.
– Да ладно! Дело мужское! – разлил водку.
– А вот и наше чудо! – Анна ввела худенького бледного мальчика. – Костик, что надо сказать?
– Надо спросить, где конфеты?– улыбнулся Вадим. – Аня, куда пепел стряхивать?
– В тарелку. Ну, рассказывайте!
Перед уходом Анна завела нас во дворик.
– Вот! – показала с гордостью.
Внутри мирно росла малина.
– Ничего себе социальное жильё! – ахнул Вадим. – С малиной!
Миша равнодушно пожал плечами.
– Она мелкая.
– Увидишь, Анна позвонит нам, – задумчиво сказал на обратном пути Вадим, – а может, и приедет. Тошно ей с ним. Эх, пропустил я…
– Вот скажи! – Я горячо начал. – Почему красивая девушка выбрала такого обормота?
– А я откуда знаю? Бегала, бегала, я посматривал… Потом приходит с мужчиной и говорит: “Знакомьтесь – муж”.
– А зачем уехала? Один белый в классе.
– Что-то я не видел, чтобы они хотели обратно.
– У нас арабы, у них арабы – половина вывесок по-арабски. Чего было уезжать?
Анна позвонила через день. Вадим поговорил, поулыбался.
– Тебе привет.
– И всё?
– А что ты хотел?
– Ну, может, приедет… Вадим, она мне так понравилась.
– Может, и приедет. Посмотрим… Алексей, ты не считаешь, что культурную программу мы выполнили, и пора на рынок?
– Конечно!
На рынке глаза разбежались. Ботинки с чуть ли не метровой подошвой, свитера, футболки, кожанки. На кожанках сердце и ёкнуло. Вадим себе купил, и я купил. Рукава были коротки, но уж очень хотелось что-то купить.
– Вадим, не любит она его.
– А тебе что?
– Она мне нравится.
– Это я уже слышал.
Анна звонила каждый день, но, несмотря на приглашения, у нас так и не появилась.
Перед отъездом мы зашли в музей Шерлока Холмса, благо было известно, где он находится. Полицейский при входе предупредительно открыл дверь, мы поднялись и разулыбались, как дети.
Вот трубка Шерлока Холмса, а вот его котелок, перчатки. Медицинские принадлежности доктора Ватсона. Чёрно-белые фотографии в рамочках – Шерлок Холмс в детстве, Шерлок Холмс в юности с папой, Шерлок Холмс и доктор Ватсон гонятся за преступником, а за ними гонится собака.
– Не знаю, чего там больше, – выйдя, задумчиво произнёс Вадим, – лукавства, грусти? Очень хорошо помню, как я первый раз взял дома Конан-Дойля: такая была толстая книжка без начала и конца с разлетающимися страницами…
– А что делать? – Я усмехнулся. – Если уж начал жить – продолжай.
Ещё раз отправились в Гайд-парк. Пустынная зелень, англичан, конечно, нет. В окружении негров какой-то араб ругал Израиль. Моросил дождь, негры смешивались с наступающей темнотой, чтобы подойти ближе, надо было отодвинуть сгрудившиеся зонты. Оратор, как в немом кино, отчаянно разевал рот и потрясал кулаками, до нас долетали лишь отдельные гневные слова.
– Странно всё это, Вадим.
– Да я уж давно запутался.
В аэропорту подошла девушка.
– Господа, позвольте узнать, сколько вы потратили?
Мы сказали.
– За какое время?
– Девять дней.
– Неужели настолько мало??
Вадим покраснел.
Мы вернулись в хамсин, когда облако рыжей пыли накрыло Тель-Авив. Бросили вещи и побежали к морю купаться. Вода была тёплая, жарило солнце. Когда одевались, Вадим сказал:
– А я рад, что вернулся. Я привык, мне здесь нравится. Пусть лучше остаётся как есть: они к нам на Мёртвое море, мы к ним в Лондон.
– А я бы от акций не отказался.
– Сдались тебе эти акции!
Прошло полгода.
– Алексей, Анна приехала.
– Когда? Почему?
– Разошлась с мужем. Михаил поставил условие: если она остаётся в Англии, он отбирает ребёнка. Анна плакала, упрашивала – всё было бесполезно.
– Вадим, я хочу её видеть.
– Я поговорю. Но Алексей, ты не представляешь, что с ней стало. Мне кажется, она потеряла килограмм двадцать! Настолько изменилась!
– Вадим, я хочу её видеть.
– Ладно, ладно, я понял.
Мы встретились через месяц. Я увидел Анну и ахнул: блеклая девушка с серым лицом, осторожными движениями и погасшими, без проблеска жизни, глазами. Мне она не понравилась.
Ну… С тех пор прошло много лет. С Вадимом я больше не встречаюсь – он внезапно умер, хотя мы договорились съездить в Испанию. С тех пор мне кажется, что смерть – это возвращение в детство, но я стараюсь об этом не думать. Про Анну ничего не знаю. Так и не женился. Зато денег стал зарабатывать больше. Вот в Праге побывал. Так что не унываю. По природе я оптимист, и считаю, что когда-нибудь всё кончится хорошо.
Да, приобретённую в Лондоне куртку я так и не носил. Попытался было надеть после приезда – рукава коротки, через полгода вообще еле налезла. Повесил в шкаф. Попытался ещё раз надеть – такое впечатление, что не себе брал. Года два там пропылилась, а потом я подарил её соседскому мальчишке. Но не видел, чтобы и он одевал. Странно, правда?
ПОСЛЕДНИЙ НОМЕР
Июнь. Темнеющее небо и влажный ветер. Жара немного спала. Между голым сквером со скамейками и мрачно выпятившей губу-подъезд многоэтажкой низенький заборчик очертил съёжившийся домик и грузное старое дерево с вялыми листьями, вокруг зацепленные металлическими локтями выщербленные бетонные плиты-сторожа, в щелях остатки сухой цепкой травы.
– Проходите, гости дорогие. Рады вас видеть. Ну, действительно, зачем дом, если туда гости не приходят.
Он – одноногий, плечистый, руки загрубели от костылей. Она – большая, с одутловатым лицом, в широком цветастом платье, сидит на низком стуле, к ногам прислонена трость, ручка, повторяя овал живота, выгнута и блестит полировкой. Короткая стрижка и яркие глаза.
– Вы не представляете, что тут творилось, пока мы не вселились. Ведь всё заросло! Руками, буквально руками выдёргивал.
– Серёжа, покажи дом, – вмешивается женщина. Голос протяжный и как бы заикающийся от сдержанного напряжения.
– Да, гости дорогие. Сюда, сюда. Здесь будет кухня. Холодильник дрянной. Вот спальня, а эту комнату мы ещё не приспособили. Беспорядок, всё так неожиданно…
В кухне кухня – ложки, вилки. В спальне спальня – кровать. Любовь. Окна выдыхают духоту и пот.
– А по забору я пущу бугенвилию, чтоб снаружи не заглядывали. Знаете, наверное, бугенвилия цветёт круглый год и разными цветами – белыми, оранжевыми, лиловыми, скоро здесь будет сказка.
Но пока бугенвилии и сказки нет, только на одну из колючек тянущейся по забору проволоки небрежно наколота – шипы к шипам – уронившая голову малиновая роза. Осыпающаяся штукатурка открывает раны стен.
– Хорошо, скверик рядом.
– Да, скверик. Наркоманы ночуют.
– Но дерево классное.
Хозяин усмехается:
– Классное? Да, классное.
– Кстати, тут блохи, – замечает женщина, когда двое присаживаются на матрас.
Двое вскакивают.
– Серёжа вынесет стулья, – улыбается женщина.
– Здорово, что много окон.
– Всё равно жарко. Обычно мы на улице.
Сергей устанавливает стол, женщина с трудом поднимается.
– Люся?
– Сейчас.
Выносит тарелку с овощами.
Попробовали.
– Люся, вкусно!
Люся усмехается:
– Больше ничего нет.
– У нас мясо. Ах, комары!
За ограждением возникает тёмный силуэт. Журчание.
– Что он делает? – с возмущением спрашивает один из гостей. – Эй, ты, тут люди сидят!
Сергей тоже замечает.
– Сука наркоманская! Убью, падаль! Вон, вон!
Не реагирует.
Сергей хватает нож и, сильно опираясь на костыль, делает длинный скачок здоровой ногой. Ещё один прыжок – силуэт лениво сдвинулся. Смех.
– У меня руки так и чешутся! – угрюмо говорит, возвращаясь, Сергей. Резко бросает нож.
– Если б у меня было ружьё, я б ему башку разнесла, – говорит Люся. Повторяет с удовольствием. – Башку!
Справа ленивые тёмные фигуры, слева этажи нависли, в квадратной черноте окон подъезда горят красные точечные огоньки.
– Что там?
– Кнопки свет зажечь, – улыбается Сергей, – до сих пор не знаешь? Мы, кстати, в нём три года жили, всё ждали, пока здесь не согласятся. Нам сдали потому, что мы порядочные.
– Мы порядочные, – эхом отзывается Люся.
Сергей зажигает лампу: хрупкая лампочка устроена между металлическими плоскостями – свет сразу разошёлся, осветил лица. Стал возиться с мангалом. Потянуло дымом. И откуда-то тихая мелодия.
– Очень знакомо…
– Испанская – “Полёт орла”. Представляете, каждый вечер. Сколько мы гадали, непонятно где играют. Но теперь готовим мясо!
– Я помогу, – говорит гость.
– Отдыхай!
Среди пришедших женщина. Она встаёт, подходит к забору. Опираясь локтями, смотрит в поглощающую сквер, скамейки темноту, в отблесках огня и полосах необычной лампы лёгкое платье смутно обрисовывает бёдра, рыжая копна волос одуванчиком светится. “Полёт орла” сменяется “Маршем рыбаков”. Музыка задувает влажным ветром с близкого моря, прокрадывается тоненькими пальчиками, женщина неожиданно громко вздыхает.
– Легко же вас пронять, – смеётся Сергей. Хрипло поёт. – Я родился в трущобах городских и добрых слов я не слыхал…
Тем временем Люся нанизывает мясо на тонкие острые палочки. Кто-то достаёт вино.
– А где штопор?
Вино “Чёрные глаза”. У Люси глаза чёрные, она прекращает нанизывать мясо, смотрит на вино, прежде плотно сжатые губы приоткрываются.
– Ребята, в каком вы цирке работали? – спрашивает возвратившаяся от забора женщина.
– На Цветном бульваре.
– Я слышал, что цирковые артисты всю жизнь исполняют один и тот же номер, редко у кого есть два, а тем более три?
– Тут мы похожи на остальных людей, – замечает Люся.
– А какой у вас был номер?
– Первая порция! – кричит Сергей. – Все сюда, берите! Люся, не отвечай, пока не съедят!
Радостно зашумели, забрали, расположились обратно. На дорожке мимо дерева, трава расчёсана пробором, возникла неожиданная кошка – зрачки тревожно-вопросительное веретено. Протянула – мяу-у-у.
– Проваливай кошка, кыш, кошка, самим мало.
Чокнулись.
– За встречу!
– За дом! – поправляет Сергей. – За наш дом!
– Хорошее вино, – тихо говорит Люся, – даже очень хорошее.
– Вино, как вино. Да, гости дорогие… – Сергей неожиданно замолкает. Лампочка мигнула. Мелодия опять поплыла.
– …помните “Генералы песчаных карьеров”? Так я читал, у Жоржи Амаду там капитаны.
– Какая разница?
– Капитан более гордо. Генералов много.
Кошка не ушла, опять просит, когти о дерево поточила, хвост выгнула. Мяу-у-у-у – кыш!
– Так вы не ответили, какой у вас номер?
– Сейчас – в ресторане посуду мыть, – Сергей перевернул мясо, – а потом злиться, когда обманут с зарплатой. Нет, не хочу. Проехали. Ребята, я думаю, вторая порция тоже на подходе.
Есть, пить, говорить слова. Только вокруг всё тише, темнее. Угли подёрнулись пеплом, яркое, малиновое их цветение угасает. Звёзды над головой выше. Серебристый свет от выглянувшей луны разлил дрожащие пятна на освободившейся от жары листве. Сергей встаёт:
– А сейчас ребята, аля-оп!
Прыгнул к дому, дёрнул за какой-то провод – на торце у крыши зажглась табличка “Выход” стрелкой вверх.
Вернулся, грудная клетка ходуном ходит.
– Когда ушёл из цирка, – начал объяснять, – работал в метро. Собрался уезжать, ребята как подарок принесли. Говорят: всегда надо знать где выход, а ты уезжаешь, иди знай, как получится…
Рассмеялся.
Гости переглянулись.
– Наверное… – протянул один.
Поглядели – кто ещё раз на стрелку, а кто на пустую тарелку из-под мяса. Дождались луны, пока лица не стали изменчивые, как вода. Часы затикали громче.
– Мы, наверное, пойдём?
– Может, рано?
– Нет, нет, – зашумели, – пора.
Поднялись.
– А вино? Забыли? Нет, нет, даже не говорите, надо будет, мы сами купим.
Люся печально вздохнула.
Пошли по расчёсанной дорожке к калитке. Кошка чернее черноты тенью метнулась.
– И заходите, конечно, заходите, ждём вас снова.
Уместились в машину. Завели мотор, зажглись и погасли вишнёвые огоньки, зажглись и не погасли жёлтые с белыми. Неся, как на ладонях, свет, покатились.
– Ребята, а я вообще не видела, чтобы они ели? – спрашивает женщина – в тесноте дыхание смешивается.
Ладно, что уж.
Сергей и Люся смотрят вслед. Машина исчезает, где-то за поворотами ещё доносится её прощальное “пи-ип, пи-ип”, и наваливается тёплой грудью темнота.
Сергей поворачивается:
– Люся?
– Сегодня.
– Как раньше?
– Как раньше.
– А ты проверила?
– Всё параллельно.
– Тогда наш выход.
В душной маленькой кухне Сергей отодвигает холодильник: за ним в стене новенькие рычаги. Люся придвигает себе и мужу стулья, зажимает их терпеливые ножки в зажимы на полу.
– С Богом!
Осторожно за рычаги. Дом торцом, где стрелка, тяжело выворачиваясь из земли, чуть приподнимается. Рывок! Расходятся подпиленные, ошарашенные плиты, в надсадном скрежещущем визге и клубах пыли дом идёт вверх, ещё рывок, снизу выбрасывается яростный фонтан воды и окатывает унылое дерево. Дом, мучительно раскачиваясь, рвётся из засасывающей земли, наконец, внутри нечто звонко рвётся, дом совсем было отрывается, но тут боком с размаху налетает на цепкую проволоку и, растеряв силу, рушится. Лопается стена, сзади проваливается крыша, запоздав, медленно падает, как с закрытыми глазами, дверь.
Приближающиеся тревожные сирены, испуганные голоса, а в доме раздирающая наждаком горло пыль, оглушающая тишина и вдруг всхлипывание.
– Люся, Люся! – Сергей шарит руками.
– Больно, Серёжа…
– Где, где, сломала что-нибудь? О, господи!!
– Да нет, кажется, нет. Ушиблась.
Сергей зажигает фонарик, луч пляшет в руке, наконец, фокусирует светлое пятно, но Люся уже приподнимается. Вытирает кровь.
– Я потерплю.
– Но…
– Продолжаем, Серёжа! – кричит Люся. – Не думай, только не думай! Продолжаем!
– Тогда, господа, – голос у Сергея срывается, – последний номер. Акробаты Зверевы на выход!
Берётся за рычаги и медленно, неотвратимо медленно тянет их на себя. Дом вздрагивает.
Алле-оп!
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Я всё сижу, сижу, никуда не хожу, и вдруг пригласили. Я поднялся от компьютера и вышел. Вышел: не ночь, не день – серый дым. Автобус остановился, водитель лицо отворачивает. Сел я на переднее сиденье и сразу замёрз: ладони под мышками грею, на месте кручусь, спрыгнул в проход и начал приседать:
– Ох, и холодно!
Стал кричать водителю:
– Выключи, выключи, кондиционер, гад!
А он хохочет и отвечает:
– Не гад я, а сокол!
Ладно, довёзли меня до славного города женского пола. Вышел я в тихое, огляделся: дома, улицы, луна провисла. Значит, всё-таки ночь. Хотя в южных городах темнеет рано, кому как не мне это знать. Значит, всё-таки вечер – вон, автобусы ходят. И тут стало мне хорошо, навернулись на глаза слёзы – раскинул я руки, крикнул так, что прохожие шарахнулись:
– Люблю тебя, страна моя!
И сразу их опустил. Просто чтобы в магазинчике пиво купить. Иду, значит, дальше, пиво пью. Где же родимые окна? Оказалось, что в другой стороне. Ладно, пошёл в другую сторону. Потом оказалось – у моря. Ладно, пошёл к морю. Потом оказалось – завернуть туда, где стройка. У забора чёрные кошки в темноте хвостами машут. Ну, кинул им бутылку – уже не жалко. Поскакала бутылка по камешкам, распугала кошек. Я остановился: да, тут, кажется. Дом. На столбах, как всегда. Под столбы зайдёшь – подъезд. Таблички с именами. Все сплошь Бронштейны, Эйнштейны. Кто-то на скамеечке сидит, огонёк сигареты красной точкой в темноте.
– Мужик, как твоя фамилия?
– Бронштейн.
– Бронштейн, дай закурить?
Покопался, дал. А я размял сигарету и выкинул в сторону. Мужик Бронштейн посмотрел молча, встал, двинулся прочь. Я захохотал вслед:
– Мужик, да не курю я, не курю. Просто все вещи пробую на ощупь.
Посмотрел на часы и пошёл вверх по лестнице. Пора, думаю. Люди там веселятся. Музыка играет. На самом деле пригласили на день рождения к женщине. Она, наверное, приоделась…
Позвонил. Пустили.
– А вот и Гена!!!.
Что, спрашивается, закричали? Будто я хоть один анекдот знаю.
Комната ярко освещена, именинница улыбается, рядом её мама сидит, несколько пустых стульев.
– Мужчины пошли за гитарой.
Пошли, так пошли, я не против. Наложил себе салатиков, ем, нахваливаю:
– Этот вкусный, и этот вкусный.
– Что же вы, Гена? А тост?
– Да не умею я.
– Нет, нет, так нельзя, обязательно тост! С вас тост!
Я подумал и поднял рюмку:
– За вашу красоту! За тонкие благородные ваши черты! За ум, отражающийся в ваших глазах! За нежные, усталые ваши руки, вы же в прачечной работаете?
Нет, с прачечной я переборщил, но остальное пришлось по вкусу, мне полностью поверили. Хлопнула дверь – появились мужчины с гитарой. Один лысенький, другой седой, третий с палочкой. Тот, кто седой – любовник героини.
Лысенький пристроил гитару, запел. Каэспэшник, точно бывший каэспэшник. Он поёт, старается, а мне грустно. Как убывающая луна на небе, есть что-то жалостливое, слезливое, сломанное в этих старых романтиках. Вздохнул я, взялся за курицу.
– Вот, Гена, попробуй ещё плов! – рядом женщина говорит.
Я посмотрел. Улыбнулся ей:
– Спасибо, Жанна.
Взял плов. Жанна взволнованно дышит. Говорит, что была у меня когда-то с ней история, и она запомнила. Надо же, а я не помню. Когда я успел? Что-то явно со мной случилось, уж очень много забыл в последнее время.
А Жанна всё напирает, намекает, что сегодня мужа нет. Надо же, мужа нет, а я не хочу. Не нравится мне Жанна, как у меня могло быть что-то с ней?
– Давайте все вместе петь! Петь! – неожиданно закричала именинница и весело хлопнула в ладоши. – Убирайте, мама, плов!
Как это – “убирайте, мама”? Куда? Я же ещё… Эх… Проводил я плов глазами: кухня на другом конце света, без проводника не доберёшься.
– Фанты, фанты! – продолжает именинница. – Кому достанется, тот поёт!
Досталось Жанне. Поёт Жанна, на меня смотрит, волнуется. Может, действительно, с ней пойти?
Ведь кое-что припоминаю: кровать у неё широкая, одеяло мягкое, воздушное, тёплое, часы в тишине успокаивающе тикают. Высплюсь по-человечески, а?
Но тут:
– Лёгких путей ищешь?! – сурово возник внутренний голос.
– Да я… – Я попытался оправдаться. – Тепло же будет! – И разозлился: – Опять ты вмешиваешься?!
Неожиданно вилка из руки упала. Я нагнулся, попробовал поднять, не получилось. Опять нагнулся, опять попробовал – металл чувствую, пальцы крепко ухватывают вилку, а поднять не могу. Вроде как приклеенная к полу. Наверху что-то говорят, смех, Жанна грудью прижимается, дышит, а я под столом вожусь. Наловчился, рванул, поднял. И застыл в изумлении – всё исчезло. Убывающая луна в небе, забор стройки, ночь, в доме окна светятся. Надо же, так и не попрощался. Но не обратно же заходить? Пожал плечами, направился по тёмным улицам к морю. Иду, а внутри томление: от женщины отказался, торт не съел. Иду, а навстречу красные огоньки мигают. Вроде так просто не заметить, но мы не боимся недосказанности. Стою, тянусь к звонку. Дверь сама распахнулась.
– Заходите, клиент!
Приблизилась, такая русоволосая нараспашку:
– Ой, а что вы вилку держите?
Взяла за руку, повела в закуточек. Провела ладонями – одежда упала. И голос такой успокаивающий, с дурманом:
– Ходят всякие, у кого большой, у кого маленький, а я женщина – тело сильное, груди щедрые, сердце отзывчивое на ласку и шекели. Что тебя волнует? Ты разошёлся? Сошёлся. Дети обидели? Признаюсь, у меня одно средство, но зато какое! Смотри, был у меня друг, пять лет жили, но потом он стал моряком и уплыл в дальние страны, оставил меня на берегу. Поплакала я, поплакала, и нашла себе занятие по сердцу. Ведь в нашем деле сердце, именно сердце главное. А ты дурак, что подумал? Все вы так думаете! Поэтому и не любит вас никто! Ну ладно, пошутила я. Кто ты по гороскопу? А я всех спрашиваю, не могу просто так, ну хоть что-то знать. Да, действительно? Интересно, сегодня все овны идут, а вчера девы.
– А позавчера?
– Позавчера я уже не помню. Да неважно, в самом деле.
Светят красные огоньки в ночи, то ли греют, то ли обжигают сердце вонючей, безыскусной любовью.
– Нет, действительно, чего я только не навидалась. И то было, и это. Что, хочешь знать? Понимаешь, я бы рассказала, но времени не хватит. Ты за сколько платишь? Вот, вот. Так что давай лучше начнём. Со мной всегда получается настоящая любовь. Правильно, у нас же всё просто.
Ночь. Такая ночь. Я всё-таки вышел к морю, а оно ушло в небо купаться. Волны накатывают, а дальше ничего. Песок, песок, песок… Я его беру, он сыпется из руки. Был на дне рождения, и зачем? Всё забылось. А на душе легко. Вот, действительно средство. Одно, но зато какое… Я раскинул руки и крикнул со всей силы:
– Люблю тебя, страна моя! Люблю вас, Бронштейны, Эйнштейны! Со всеми вашими Жаннами, фантами и синагогами! Что, думаете, я гад? Как бы не так! Патриот я! Пожалейте меня! Сокол я, сокол ясный!
22.03.06