НЕМЕЦ
Конечно, никаким немцем он не был, а даже наоборот: хрестоматийный русский интеллигент (из той хрестоматии, что я в глаза не видел), седобородый здоровяк и лучший технический переводчик в городе, балующийся, впрочем, переводами пьес Гюнтера Грасса, такого же зануды, как и он сам.
Я подрядился ремонтировать его второй туалет в квартире сталинского дома. В первый же день он продемонстрировал мне свою мощь: одной рукой несколько раз поднял выше головы две пудовые гири.
– Конечно, – сказал он, – кичиться своей силой – это дурной тон. С другой стороны, наглядность не повредит.
Он протянул мне гири:
– Хотите попробовать?
– Пройдемте в сортир, Степан Ильич…
Мы прошли, но прежде он достал из чулана полдюжины картонных коробок, в которых находился битый кафель разного калибра и колера.
– Вот, – сказал Степан Ильич, – желаю мозаику на стенах.
«Ах ты подлец…» – подумал я.
– Конечно, какой разговор…
Мы ударили по рукам, он ушел преподавать в местный пединститут, а я, проклиная жизнь, принялся зачищать стены.
Рабочее утро начиналось так: я выливал пятнадцать ведер воды в унитаз, потом демонтировал его и выносил на лестничную площадку, с обязательным застрявшим в гофре куском отхода жизнедеятельности Степана Ильича.
А может, и не Степана Ильича, а его сына Феди, что день-деньской сидел за монитором и в образе эльфа сражался с орками. Мы с ним беседовали лишь раз на лестничной площадке во время ежеутреннего перекура.
Он стрельнул у меня сигарету и спросил:
– Как работа?
– Кипит.
– А чем это здесь пахнет?
– Домашним очагом.
– А, ну да… А я тоже впахиваю, только по ночам. Дипломную работу заканчиваю.
– А что за тема?
– Спарта.
– Недурно.
– Вот ты скажи мне, кто лучшие воины всех времен и народов?
– Не знаю, ты скажи.
– Это спартанцы.
– Они же голубые.
– Это навет! Женщин-илотов они насиловали, а мужчин убивали. Так что там всё было нормально.
– Илоты небось так не думали.
– Так то простолюдины, цена их невелика.
– И где теперь твои спартанцы? – спросил я и потушил сигарету.
– В истории, вот где.
– Вот пусть там и остаются. Не люблю тупых качков. А лучший воин всех эпох – боец Красной армии.
Пустив эту парфянскую стрелу, я удалился в покои, споткнувшись при этом об унитаз.
По вечерам с лекций приходил Степан Ильич и угнетал меня своей педантичностью, которую он раздул до чудовищных размеров во время частых командировок в Германию.
– Что это вы тут наделали, Рахман?
– А?
– Я же вам давал схему расположения кафеля!
– Знаете, Степан Ильич, я увидел в ней один нелепый размер – девять и тридцать пять сотых миллиметра.
– И что же вас смутило?
– Я здесь не в нейрохирурга играю, а делом занимаюсь.
– Я дам вам микрометр.
– Немецкий?
– Как вы догадались?
– Послушайте, мы с вами два русских человека, ну то есть наполовину, конечно, ну да всё равно – здесь не будет, как в Германии, как бы вы ни хотели.
– А я очень этого хочу.
– Да я душу вкладываю в ваш проклятый сраль…, то есть в туалет, будь он неладен! Какой немец вам вложит душу?
– А вы напрасно думаете, что я вас выгоню, напротив, я вижу в вас большой потенциал. Снимите вот эти шесть плиток и пойдемте пить чай. А после занесите унитаз обратно, не забудьте!
Такое происходило каждый вечер, и я перестал что-либо соображать. Своими обоснованными придирками этот хлебосольный добряк отнял у меня волю и смутил разум. На работу я шел, как на каторгу, и уйти не мог, то есть мог, конечно, но не уйти, а сбежать, а так не полагается, поскольку всякому саботажу нужна весомая причина. Мне казалось, что я участвую в загадочном эксперименте по пересадке тевтонского порядка на отечественную почву, работа продвигалась крайне медленно, но Степан Ильич никуда не торопился, потому что, как я уже сказал ранее, туалетов было два. Я уж было решил напиваться к его приходу или однажды уронить унитаз в лестничный пролет, но этого не потребовалось.
…В тот день Федя защитил, наконец, диплом, и мы втроем после тщательного анализа моей работы и демонтажа нескольких плиток устроились на кухне за праздничным чайком. Федя светился, Степан Ильич светился, я тоже засветился за компанию, хотя на душе было муторно, так я был измучен. А Федя снова завел свою шарманку.
– Вот, папа, – сказал Федя, – признай же, что лучший воин за всю историю человечества – это спартанец.
– Вне всякого сомнения.
– А вот Рахман так не считает.
– А кто же, по-вашему? – спросил меня Степан Ильич.
Я немного подумал.
– Полагаю, – сказал я, – лучший воин – это солдат Вермахта.
– То есть как? Что это вы такое говорите?
– Ну а как же? Целеустремленный, отважный, преданный генералами, оставленный фюрером, но не сломленный.
– Что за бред ты несешь? – спросил Федя.
– И потом – интеллектуально развитой, умеющий пользоваться сложными приборами, микрометрами опять же, калейдоскопами всякими и бережливый – ни зубов, ни кафеля не выбрасывающий.
Я почувствовал, что меня понесло не в ту сторону, и замолчал, а Степан Ильич встал из-за стола.
– Этих камней в свой огород я не потерплю, – сказал он, – покиньте мой дом.
Дважды говорить мне не пришлось, я быстро собрал инструмент и вышел на лестницу, но не просто так, а победителем.
В дверях стоял Степан Ильич с Федей, они с упреком смотрели на меня. Я уже спускался, когда меня окликнули.
– Послушайте, вы, поставьте на место унитаз!
Я зиганул им, конечно.
НЕБО, КУРЫ, САМОЛЕТ
Однажды летом я с одним пацаном трудился на строительстве курятника на участке одного деляги. Участок был расположен аккурат возле военного аэродрома, и боевые самолеты летали над нами весь световой день, достали до кишок. Куры, привыкшие к ежедневному гулу, не обращали на самолеты никакого внимания, чего нельзя было сказать о нас – мы матерились и грозили кулаками небу. Строительство подходило к концу, мы занялись кровлей, и в один из дней к забору подошел какой-то мужик и подозвал для разговора.
– Вы, парни, курятник строите, смотрю?
– Строим.
– В кирпич?
– В кирпич.
– Я вижу, вы работники ответственные, работаете исправно, без перекуров, возьметесь мне сарай поставить?
– А откуда вам знать о нашей ответственности?
– Да я же каждый день над вами летаю, насмотрелся порядком. Ну что, возьметесь?
Мы взялись, конечно, построили ему сарай, и это был единственный случай в истории человечества, когда тяжелый бомбардировщик поспособствовал созиданию.
ВОР
Короче, однажды штукатурил стены коттеджа одного прохвоста, который внезапно уехал в Дубаи, или куда там уезжает летом всё это внезапно разбогатевшее дурачье с пустыми глазами. И черт бы с ним, но уехал он, оставив меня без копья, зато с кучей стройматериала на многие тысячи. Дни напролет я выравнивал чертовы стены и соображал, где бы раздобыть денег – купить жене арбуз, букет роз и трусики с кружевами. Да так ничего и не мог придумать, а к воровству я склонности не имел.
Мы тогда ругались каждый день, но в ссоре не были, в молчанку не играли, поскольку молчание мешало каждодневной ругани, то есть она-то молчала и своим молчанием развязывала мне язык, развязывался он исключительно для примирения, но кончалось всё руганью. По дороге на работу я пытался вспомнить причину скандала, и не всегда это получалось. Вечером она освежала мою память, и всё начиналось сначала, и начиналось там же, где и приостановилось – на кухне.
– Ты, – говорила она, – обещал золотые горы.
– Ничего такого я не обещал, – отвечал я.
– А теперь я сижу в четырех стенах, как дура.
– Ну, начнем с того, что стен здесь шестнадцать.
– А дура, значит, тебя не смущает?
– И еще есть пол с потолком. Куча плоскостей.
– И надо же было выйти замуж за маляра, господи боже! Говорила мне мама – балда ты, дочка…
Она уходила в комнату.
– Я штукатур! – кричал я вслед, но слышал лишь приглушенный плач.
Я оставлял убогий ужин и шел успокаивать свою молодую склонную к нервическим припадкам жену, которая уже три месяца не могла найти работу.
Коттедж стоял на пустынном берегу реки, и я никогда не встречал там путника или автомобиль. Но однажды появился невзрачный и тщедушный мужик с молотком. Он выкорчевал кусты, растущие на отмели, и оказалась, что кусты скрывали здоровенную железобетонную плиту, очевидно, оставленную за ненадобностью предыдущими рабочими. И мужик взялся за работу: с утра приезжал на берег на древнем скрипучем велосипеде и, присев на корточки, принимался освобождать арматуру от бетона, махал молотком до обеда, потом жара становилась невыносимой, он садился на велосипед и уезжал до следующего утра. Я произвел подсчеты – денег в «Чермете» с этой арматуры можно было выручить недурно, на ящик водки или полное собрание сочинений Мориса Дрюона хватило бы с головой. Однако мужик пребывал в тревоге, ведь был еще я – таинственный и молчаливый падальщик, охочий до чужой добычи. Каждое утро я шел в коттедж мимо старательно работающего мужика, останавливался, закуривал сигарету и некоторое время молча наблюдал за ним. Тот бросал на меня взгляды, полные подозрения, которые, по мере оголения арматуры, преисполнялись и мукой. После окончания работы он закидывал плиту травой, и я сам начал его побаиваться, стукнет, думал, меня по голове (руку-то набил, подлец, за неделю) и скроет труп в речке. Однако наблюдений не прекращал, поскольку дома становилось всё хуже, и мне надо было на что-то отвлечься, пусть даже и на титанический труд оголтелого придурка.
В то утро я приготовил себе яичницу из двух яиц – решил плотно закусить перед работой. Жена зашла на кухню, схватила чайник, неловко повернулась и сшибла тарелку с яичницей на пол.
– Ну ничего, – сказал я, сметая осколки в совок, – удовлетворюсь чаем.
– И это всё? – спросила она.
– Ну, так нет же ничего больше.
– Нет, это всё, что ты можешь мне сказать?
– А в чем дело?
– Ты мог бы и пожалеть меня.
– Подожди. Ты угробила МОЙ завтрак, а жалеть я должен ТЕБЯ?
– Именно поэтому ты и должен пожалеть, разве это так трудно понять?
– Ну ладно, мне жаль тебя.
– Очень мило. Все вы одинаковы.
– Кто это «все»?
– Мужчины.
– А ты всех мужчин перепробовала?
И тут она разрыдалась, как плотину прорвало.
– Я, – сказала она сквозь слезы, – беременна. А ты дурак, дурак, дурак…
Я обнял ее, конечно. Утешил, как мог. И себя утешил – прояснил, наконец, кое-что для себя.
Приехал на работу, прошел мимо мужика, посмотревшего на меня с уже нескрываемой ненавистью.
Зашел в коттедж, нашел в подсобке кувалду, вышел, отодвинул мужика в сторону и за десять минут раздробил весь бетон. Я не стал слушать благодарностей оторопевшего мужика, а зашел обратно и позвонил знакомому предприимчивому казаху.
– Привет, – сказал я ему, – есть тридцать мешков штукатурной смеси. Возьмешь за полцены?
НА РАЙОНЕ
Давно дал себе зарок не творить добро ни словом, ни делом. Но вчера сорвался – затарился в «Магните», употребил на лавочке чекушку, пошел себе спокойно, уже приближался к дому и увидел в переулке навзничь лежащую бабку. Я поспешил на помощь, и меня нельзя осуждать за это, поскольку считаю, что женщины не смеют валяться в грязи, оскорбляя взоры мужчин, тех немногих, что остались на этой безнадежной земле.
Я легко поднял сухощавую бабку, повесил ее сумку ей же на шею, спросил, куда ее, собственно, вести, и повел в заброшенный барак на окраине поселка.
Пьяная бабка бормотала без остановки, она, дескать, врач, всю жизнь проработала в местной поликлинике, и что получила пенсию, и что сын у нее – говноед. А вот я не говноед, и она отблагодарит меня, поскольку получила пенсию за стаж работы врачом в местной поликлинике, а сынку ее пенсии не видать, поскольку он говноед, не то что я, помогающий старым врачам. «Ну да, ну да, – думал я, – дерьмо на уши, ты такая же врач, как я владелец бензоколонки». Но молчал, однако. Пару раз бабка принималась умирать, припадая ко мне, и тогда мы стояли в обнимку, обдавая друг друга запахом пота и перегара, но потом продолжали движение. Наконец дошли до барака (а я даже и не предполагал, что там живут люди), я усадил бабку на пенек, дверь барака распахнулась, из глубины выкатился безногий старикан на доске, цыганята какие-то, еще бабка, придурок Казаковцев, которого я считал умершим, еще какие-то тени.
– Ваша бабушка? – спросил я.
– Наша, наша! – загалдели они радостно.
Я было развернулся, чтобы уйти, но бабка остановила меня, схватив за руку. Бедняга еле дышала, мне казалось, что она сейчас и впрямь умрет.
– Наклонись ко мне, сынок, – сказала она.
Я подчинился.
– Сынок, – прошептала она мне на ухо, – у тебя жуткая тахикардия. Немедленно к кардиологу!
ДЕРЬМО
Мне по душе грубость нравов, нынешнюю мягкотелость не приемлю, а вот однажды давал ремонт одной ушлой тетке, зарабатывающей на жизнь довольно мутной деятельностью – началась предвыборная пора, и тетка трудилась агитатором в штабе местного бандита. Был первый день моей работы, я разложил инструмент, раздобыл табурет и начал сдирать обои в прихожей. Тетка стояла рядом, наблюдала за мной, но тут пришел ее великовозрастный сын и с порога учинил срач, корнями уходящий в далекое прошлое.
– Ты, – заявил он матери, – дура и пизда с ушами!
– А ты, – парировала тетка, – уёбок! Родился уёбком, воспитала уёбка, и вот ты уёбок и есть!
Обои, которые я сдирал, были приклеены прямо на штукатурку, это тяжелый случай, требует напряжения сил и железной выдержки, поэтому я слушал вполуха, но скандал разгорался, мать и сын использовали все богатство русского языка, и меня это начало напрягать.
Однако вскоре словарный запас был исчерпан, и тетка закричала:
– Вот если бы здесь был мужик, он бы показал тебе, как с матерью разговаривать!
– Если бы здесь был мужик, – ответил сын, – он бы меня понял!
Я покинул табурет.
– Прошу прощения, – сказал я, – вы случайно не меня имеете в виду?
– Нет, – ответили они хором, – ты работай спокойно!
– Спасибо, – сказал я, – а то я уж хотел собрать манатки и свалить отсюда к ёбаной матери.
Тут они перепугались, начали уговаривать меня остаться, я поддался уговорам и продолжил ремонт, наказав этим двум, чтобы более не отрабатывали на мне свои грязные политтехнологии. Дальше всё было мирно, и мы даже частенько чаевничали вместе.
А тот бандит все-таки стал депутатом, правда, его позже расстрелял из автомата такой же дурак, как и он сам.
АНГЕЛ
Почтальонша умерла. Еще в моем детстве она казалась мне старухой, и не было на моей памяти более стремительного и безотказного человека. Как раз тогда мой пройдоха-брат решил выписывать журнал для слепых, толстенный талмуд сантиметров десять толщиной. Удивленная почтальонша, помню, всё допытывалась: кто это у нас, собственно, ослеп и на кой черт нужна бесполезная периодика с шрифтом Брайля. А у нас никто не ослеп, просто в этом журнале были специальные вкладыши с гибкими пластинками с зарубежной музыкой. Самое шизофреническое изобретение человечества – пластинки были квадратными, синего или зеленого цвета, легко сворачивались в трубочку, через них можно было смотреть на солнце. Чем я по малолетству и занимался – расцвечивал солнце. Узнав истинную причину, почтальонша попросила нас никому не говорить об этом, журналы были тяжелыми, а меломанов на районе – через одного.
Мы, понятно, ее уважили и долго еще хранили интригу, прослыв во дворе ненормальными. Нынче уж таких пластинок не сыщешь, да и надобности в них нет, как и в умершей почтальонше.
Ну что сказать? Спи спокойно, дай отдых ногам.