Большой и подвижный, он всё время норовил выпасть из кадра. Камера едва поспевала за ним, достающим с верхней полки одно за другим огромные полотна. Казалось, каждой из картин, написанных давно, он хотел подарить, пусть на минуты, свет и новую жизнь: «Это улочка в Ташкенте. Этот красный волк написался после теракта в Иерусалиме. А это один знакомый художник…» И дальше-дальше о нем и о других, и все люди-образы неповторимые, необыкновенные и замечательные…
Уже во время съемки первого сюжета о нем году в 2007 мы поняли, что сценарий, четкий хронометраж – это не для Вени. Он сам себе режиссер и будет говорить бесконечно: о своей юности, об Узбекистане, о творчестве. Он любил сниматься. А потом, благодаря за сюжет о выставке или клип, непременно добавлял: «Но почему так коротко?»
Любимую мастерскую он считал подарком Всевышнего. С гордостью рассказывал, что в этом старом здании бывшей гостиницы останавливались Герцль и Вильгельм II, Бунин и Маршак… Веня явно чувствовал себя продолжением этого почетного ряда. И мы были с ним согласны. За этими, как он говорил, намоленными стенами он забывал обо всем. «Главное, есть мастерская – и надо родить что-то хорошее».
«Хорошее» рождал он спонтанно и быстро: «Смотрите, сегодня утром написал. Увидел женщину в трамвае, пришёл в мастерскую, и сразу написалось. Еще не высохла. Давай я вам подарю».
С тех пор эта работа, одна из самых любимых, живёт у нас. А вот попросить его повторить понравившуюся картину было делом безнадежным.
Клецель пытался… но исчезала легкость, его свободный и живой мазок.
Но в интервью повторялся часто и настойчиво, стараясь снова и снова донести самое главное, выстраданное, неизменное:
– Нужно докопаться до своего двойника, заложенного природой, и освободить его. Он есть в каждом, но не каждому удается.
– Есть небо и земля. Можно летать, можно всё! Сочинять нужно, но так, чтоб верилось в это. Чтоб какой-то гротеск был, какая-то смешинка…
И уже в больнице, слабым, едва различимым голосом:
– Вот что самое прекрасное на свете создал Всевышний? Скажете, женщину? Нет! Ребёнка! Вы посмотрите, как ребёнок улыбается, как задумывается. Это ведь великолепно!
И тогда же, сокровенное:
– Слава или искусство? Как думаете, если бы мне задали этот вопрос, что бы я выбрал?
Мы уверенно ответили:
– Конечно, искусство.
Веня снисходительно улыбнулся:
– Нет, Славочку.
…Автопортрет с женой Славой на фоне Иерусалима Веня нам подарил, когда покидал мастерскую. «Когда я уйду, будете нас со Славочкой вспоминать». Тогда это воспринималось какой-то нелепостью: «И куда ты собрался уйти, Веня?» Смотрим сейчас на этот двойной портрет и очень грустим. Потому что не можем себе представить праздничный стол без Вени во главе, где все нахваливают его самсу и плов. И не будет новых картин. И он никогда больше не позвонит: «Как дела, ребята? Что снимаете?»
А в последнее время:
– Элла работает, рисует? Надо рисовать каждый день. У вас там, в Текоа, такие места – за каждым поворотом картина. Чудо!
Он видел чудо во всем: в иерусалимском переулке и пении детей в хедере, в старой водяной колонке и кружевной тени от листьев.
«Если ты живешь в Иерусалиме и пишешь в Иерусалиме, неважно что, – не раз повторял Клецель, – ты иерусалимский еврейский художник».
Веня был самый еврейский иерусалимский художник.
P. S. от Эллы Козаковой:
Сижу на его низкой табуреточке перед его походным мольбертиком. Держу в руках его кисть. Всё это досталось мне по наследству. Есть главное. Осталось только «родить что-то хорошее».