Как всё оказалось просто, несложно, обыденно. Попрощались, как делали пять, десять, сто раз, всегда, и он, такой большой, спокойный, улыбчивый, ушёл. Ушёл навсегда.
– Как? Боже мой, навсегда?
Такая это простая мысль, обычная, и не сразу заметил, что в точности повторил слова Юрия Олеши, которому только-только сообщили об уходе, самоубийстве Маяковского.
Не знаю, как там у Олеши, но я, значит, никогда больше не буду следить в окошко, как Веня Клецель не спеша идёт вдоль стоящего автобуса, вдоль тела трамвая, поднимается в экипаж, входит… Вот он появился внутри, в салоне, посмотрел, увидел, помахал, крикнул громко, нисколько не смущаясь, и сел, утвердился на свободном месте. А я уже пробираюсь к нему. И до самой Давидки (площадь такая у нас в центре Ерушалаима) будем ехать вместе и говорить…
Будем?
Никогда уже этого не будет.
Мы познакомились с Клецелем, художником, лет тридцать назад. Почти тридцать лет знакомы, целую жизнь.
А как впервые Игорь Бяльский привёл меня к нему в мастерскую, не помню.
Она, мастерская Вени, находилась близ площади Давидка, меж улиц Яффо и Невиим, во дворе, образованном старыми, можно сказать, старинными домами, один из которых сто лет назад был гостиницей. В ней тогда останавливался русский писатель Иван Бунин с молодой своею женой Верой Муромцевой. Может быть, на месте мастерской Вени в те времена, в 1907 году, была спальня четы Буниных, где Ивана Алексеича посетил один из его знаменитых солнечных ударов.
Что касается вида, устройства, мебели и вообще атрибутов мастерской художника – всё это осталось в памяти, конечно, не от первого её посещенья, а накопилось за множество встреч и вечерних пирушек с разным составом участников. На самом деле, это была большая, даже огромная комната, набитая донельзя картинами, исполненными и исполняемыми Веней Клецелем непрерывно.
Наряду с обычными предметами в мастерской живописца, всегда припоминаются мне у Вени на подоконнике в большой керамической чаше полчища кистей, подобных целому лесу копий на картине Веласкеса «Взятие Бреды». Но главное, конечно, сами картины и рисунки художника Клецеля.
Я-то как раз не художник и не могу профессионально судить о живописи. Рассказ о сильном впечатлении своём от картин во время посещений Вениной мастерской и последующих выставок его большого смысла не имеет. И о мастерстве не мне судить, хотя, по-моему, это классная живопись. Скажу так. Передо мной был поток, чтоб не сказать, море разливанное лиц, сразу угадываемых еврейских лиц. Понимающий разъяснит, почему так легко угадываемых. Они дошли до нас и Клецеля с фотографиями местечек, уничтоженных нацистами и большевиками, с иллюстрациями к Шолом-Алейхему, с антисемитскими карикатурами, сработанными людьми Геббельса, Кукрыниксами и Бор. Ефимовым. Думал я сначала, что Веня их здесь нашёл, увидел и нарисовал. Но оказалось, нет. Клецель не работал непосредственно с натуры. Он просто ходил меж иерусалимлян, сидел с ними в автобусах, разговаривал за столом, лежал с ними в больницах. Он жил рядом с ними, рядом с нами. Он обладал такой мощной памятью на лица, что в помянутом потоке сразу же стали появляться увиденные им современники, затем мы, и нас становилось всё больше.
Помню, поставил передо мной картину, портрет… Смотрю: да это сосед наш, недавно из Москвы приехавший. Спрашиваю: «Он?» А Веня: «Нет, – говорит, – случайно получилось». Оказалось, не только не знаком с ним, но и видел-то его мельком, угадал, иначе говоря.
Или такое: в книжку свою поместил я Венин рисунок весьма пожилого мужчины, «Давид», – надписал Клецель. Оказалось, Давид этот схож необыкновенно до мелочей с реб Эльханоном, известным мне директором хедера Амшинов, что в Бейт-Вагане. Веня его и не видывал.
Так на холстах Вениамина Клецеля явились и стали взаимодействовать знакомые и незнакомые люди из домов и с улиц Ерушалаима. В силу проницательности художника, весёлого, лёгкого его характера (знаю, что ошибиться ничего не стоит, но мне так кажется) собрание картин Клецеля предстало карнавалом лиц современников в Израиле, карнавалом лиц нашего поколения.
Он был счастливым человеком, Веня Клецель. Лето сменялось осенью, зима весною. Веня писал картины. Приходили и уходили люди, менялись правительства, заключались безумные мирные соглашения. Веня работал, с его холстов смотрели новые лица, мастерская полнилась законченными картинами. Мирные договоры принесли первые плоды, горели взорванные арабами автобусы. Спасители отечества – Рабин, Барак, Шарон – держали проникновенные речи. Веня входил в шестой автобус в Писгат-Зеэве и ехал в свою мастерскую работать. Работать целиком весь световой день.
Помню, были мы с ним в шестом маршруте утром часов в восемь, а за два часа до этого такую же шестёрку на выезде из Писгат-Зеэва взорвали. Радио про это говорило. Я ещё не ведал, что в том автобусе погиб, едучи на работу охранником продовольственного магазина, мой приятель и тёзка. А Веня направлялся на площадь Давидки, в мастерскую, доработать вчера начатое полотно.
Световую часть дня он очень ценил и берёг. После, когда темнело, нередко собирались мы у него в мастерской. Выпивали, стихи читали, разговаривали. Но свет – для живописи!
Заявились в начале девяностых в Израиль два киноартиста известных, Михаил Козаков и Валентин Никулин. Может, и больше приехало, не слыхал. Первый из названных, Козаков, более знаменитый, руку, как говорится, приложил к обработке «русских» перед выборами в кнессет. Партия Авода, думаю, щедро оплатила его старания. Есть и Козакова копейка во взрывах автобусов наших. Другой же, Никулин, рассказывал Веня, заимел привычку к нему днём в мастерскую являться. Придёт, пока пару банок пива, с собой принесённых, не выкушает, сидит, посапывает.
– Я же к нему в театр во время представления со своей бутылкой не захожу, – печально закончил Веня.
Вот что не в лад припомнилось мне в связи с горестным событием. Ушёл Веня Клецель, опустел на него наш Ерушалаим.